Морион и Цитрин

Митака всегда гордился тем, с какой ответственностью он подходил к соблюдению субординации. Он был исполнительным, в меру молчаливым и преданным — качества, за которые он был любим у некоторых капитанов, и в особенности у генерала. Он никогда не спрашивал дважды, не ставил под сомнения отданные ему приказы и всегда выполнял то, о чем его просили. Выполнял поручения быстро и качественно, и с пылкой убежденностью в том, что любое данное ему задание — очередной шанс проявить себя, вновь доказать свою лояльность Первому ордену. И, как правило, он редко разочаровывал. В особенности Митака гордился тем, что был личным адъютантом генерала Хакса уже второй год. Он восхищался им — без преувеличения — и до сих пор с трепетом вспоминал тот самый день, когда был им наконец-то замечен. В его глазах генерал был идеальным образцом верного солдата. Живое воплощение, символ нового времени, новой силы, долгожданных перемен. Достаточно молодой, чтобы переписать ошибки некогда сокрушенной Империи, и достаточно зрелый, чтобы вычленить для Первого ордена ее преимущества, ее достоинства и плюсы. Инженер, ученый, солдат, воин. Не было отрасли, в которой тот не преуспел. Генерал Хакс с легкостью мог заприметить хорошего офицера, когда видел его. И Митака с трезвой головой понимает, что он — один из них. Кто-то, на кого можно положиться, кому можно доверить срочное, безотлагательное дело, перед кем изредка можно показать слабину, не боясь пошатнуть авторитет, не думая о репутации — устало выдохнуть, ослабить воротник рубашки или кителя, смять в пальцах переносицу или нервно запустить ладонь в рыжие волосы, забывая на мгновение об уставной офицерской укладке. Он даже выглядел безупречно: форма, фигура, осанка, лицо. Классическая, естественная красота, которая не отвлекала, не служила помехой, не притягивала взгляд настолько, чтобы кого-то постоянно отрывать от работы. Неизменно сдержанный, строгий. Изредка надменный, но лишь в моменты его редких разногласий с капитанами, и тогда часть мостика, как и сам Митака, невольно могли начать прислушиваться, ловя каждое его слово, которое генерал чеканил, сухо и скупо, в лицо оппоненту. И все же, генерал Хакс порою выставлял себя человеком приземленным, простым. Тем, у кого не было секретов — ни от команды, ни от себя самого. И Дофельд верил в это — конечно, верил. Он и не мог иначе, он думал, у него есть все доказательства. Генерал, конечно, позволял себе некоторые слабости, но они присущи любому человеку, и Митака не мог его за это винить, даже и думать о таком не посмел. Нет, это даже не слабость — редкие послабления, вредные привычки, отчасти заслуженные и вполне объяснимые. Курение, вдумчивое и неспешное, от которого комната отдыха могла на ближайшие десять минут пропахнуть сигаретным дымом. Пристрастие к кафу, слишком чрезмерное, на взгляд Митаки. Зависимость от снотворных, про которую он знает лишь потому, что не раз отвечал на просьбу генерала доставить ему таблетки. И с теплотой в груди Митака снова вспоминает, что генерал Хакс доверяет ему настолько, чтобы ему приносили лекарства, ведь поменять снотворное на яд — секундное дело. Единственное, чего он не до конца понимал — отношения генерала Хакса с магистром Реном. Они ненавидели друг друга — это знали все, без исключения. Отголоски их горячих споров можно было услышать в любом крыле «Финализатора». И все-таки что-то не давало Митаке покоя. Может, это был тот самый момент, когда магистр Рен, только спустившись с трапа зашедшего в ангар шаттла, с такой легкостью схватил генерала Хакса за запястье, и пальцы его бесстыдно сомкнулись вокруг обнаженной кожи, что выглядывала из-под плотного рукава офицерского кителя. «Непозволительно», — дернулся Митака за плечом генерала. Рен выглядел возбужденным, несдержанным, темные заводи его глаз проницательно блестели. Но генерал Хакс лишь мягко сбросил его руку, в той же сдержанной манере, что и всегда. Казалось, он привык к такому странному жесту. — Не здесь, Рен, — только и сказал он, и Митака не раз размышлял, что могло послужить причиной этой странной фразе. Неужели магистр Рен еще раньше позволял себе подобную вольность? Неужели подобное не редкость и происходит вдали от любопытных глаз? Временами Дофельд не знал, что и думать. Он чувствовал только кипящую ярость: Кайло Рен лишь досаждал генералу Хаксу, и так часто, как только было возможно. Он являлся сосредоточением всех тех черт, что генерал ненавидел. Он был его полной противоположностью, он был огнем, в то время как генерал — льдом. Но потом на смену его недоумению пришли подозрения. Митака помнит тот день, словно это произошло только вчера. Полумрак коридора в жилом отсеке третьей палубы. Конец гамма-смены, генерал Хакс отбыл в свои апартаменты всего два часа назад. Дверь в его каюту уже так близко, Митака, слегка гордый, идет к нему с отчетом, он его только закончил. Лишь несколько десятков шагов — и он вынужденно, на минуту, оторвет генерала от отдыха, учтиво вручит датапад, и его личной наградой за отлично выполненную работу станет благодарный прищур зеленых глаз. Но вдруг, прямо в этот самый момент, дверь с шипением раздвигается, и Хакс выходит в коридор, словно бы встревоженный, слишком взволнованный. Внезапно откинувший привычную скупость, и такой живой. Но он не один — прямо за ним из его личной каюты проскальзывает не тень, как случайно могло показаться, а чужая фигура, кто-то еще. Митака замер, оцепенел, встал в ступор. Он не слепой, но он видит то, что почти невозможно. Это Кайло Рен выскальзывает за генералом следом, и он так близко, он так рядом, они непринужденно соприкасаются плечами. Дофельд слышит эхо, отголосок смеха Рена — тихого, но раскатистого, приглушенного, но искреннего. А потом его рука своевольно, так уверенно и так привычно ложится генералу на талию, что Дофельд оживает и вздрагивает, внезапно осознавший, что видит то, что ему — или никому — не позволено. Генерал его не замечает, они идут в том же, что и он, направлении, о чем-то говорят, но ни разу не спорят, и тут Митака вздрагивает второй раз, его пальцы сжимают датапад до скрипа перчаток, потому что Кайло Рен оборачивается. Он думал, что умрет. В то самое мгновение он невольно думал, что его жизнь здесь и прервется. Это было бы логично, даже неудивительно — зрелище, которому он стал свидетелем, стоило намного дороже его хрупкой жизни, особенно для магистра. Несколько офицеров уже попадалось ему под горячую руку, и не всем посчастливилось выжить. Но вот секунда, словно вечность, проходит, и Рен, чьих глаз он не видит, чье лицо для него по-прежнему наполовину в тени, подносит к губам палец, в том самом жесте, который все без слов понимают. «Молчи». А потом они ушли. Рен повел его дальше, имея наглость даже не убрать руку, а генерал по-прежнему не знает, что Митака тогда что-то видел. Да, пазл складывался, но в его результат почему-то не хотелось верить. Об этой стороне генерала Хакса он никогда и не думал: ее легче было отрицать, чем признать. Генерал казался слишком занятым, слишком незаинтересованном в чем-то настолько… …грязном. И Дофельд не хотел думать, о чем говорит подобный выбор партнера: о плохой разборчивости генерала Хакса или о том, что у Рена могут быть достоинства, о которых он, на первый взгляд, даже не подозревает. В конце концов, Митака принял, что та сцена — ничто. Не обязательно, чтобы их двоих связывала подобная близость. Тот жест ничего не значит, он вполне может быть дружественным, и магистр Рен смеялся, чем-то позабавленный, они о чем-то оживленно говорили, значит, у них есть общие темы для бесед, таких необременительных, что прежде напряженная линия плеч генерала Хакса расслабилась, и они… Эти размышления ни к чему не приводили. Дофельд не имел права лезть в личную жизнь генерала: он его слишком уважал, слишком ценил. Он мог запросто утратить свой статус адъютанта. В нем никогда не было этой черты — любопытства. Оно почти всегда приводит к проблемам, это был бы как раз тот самый случай. Но все изменилось, и прямо сейчас Митака больше не думает, он наблюдает. Слишком частые встречи в комнатах отдыха: в один из дней Кайло Рен даже выхватывает сигарету у него из рук, сминает прямо там, в кулаке, и почему-то ему позволяют. То, как генерал провожает магистра Рена в очередную миссию, и как встречает в транспортном ангаре по возвращению. То, как Кайло Рен на него смотрит — слишком увлеченно, слишком заинтригованно. Намеренные, но кажущиеся случайными прикосновения. Невозможно, как он мог не замечать это раньше, как мог не видеть очевидного, настолько явного. И прямо сейчас, когда у Хакса слегка дрожат руки, Митака видит, понимает. Его мучают противоречивые эмоции: беспокойство, стыд, отстраненность. Он здесь лишний, ему здесь не место — не здесь, под яркими лампами медотсека, не в его стерильно-белых стенах. Но Дофельд не может оторвать взгляд от генерала Хакса, от глубоких теней под его глазами, от скорбно поджатых губ, от пальцев, вцепившихся в датапад так, что тот слегка подрагивает в такт его рукам. Генерал всегда сдержан, но не сейчас. Не сейчас, когда бессознательное тело Рена погружено в бакта-камеру. Наверное, это больно — видеть слабость там, где раньше была только сила. Митака поспешно отводит взгляд от его застывшего тела: почему-то он чувствует, что не имеет права смотреть. Даже если темные глаза Рена закрыты, даже если они не встретятся взглядами, как тогда, у каюты генерала Хакса. Даже если сам генерал позволил ему смотреть, приведя его сюда. Угасающие, и словно ритмично пульсирующие мазки ярко-алого на левом боку, там, где раны уже не истекают кровью, но по-прежнему зияют, словно кровожадная пасть. Угнездившееся тело в колыбели из блестящего стекла, неподвижное, равнодушно парящее, мертвенно-бледное, даже сквозь вязкую субстанцию бакты. Черные волосы беспорядочно развеваются у головы, словно рваные края пространства. Но стекло камеры не скрывает внутри этого тела мягкий, но упрямый ритм жизни, с котором Рен медленно делает вздох через медицинскую маску, с которым его грудь опадает, стоит ему с усилием исторгнуть из легких перенасыщенный кислородом воздух. Раненый, почти при смерти, но живой. — Докладывай о любых изменениях в жизненно важных параметрах, — говорит Хакс, наконец-то нарушая тишину, и Митака тут же кивает. Все, что угодно, пока голос генерала звучит так устало, пока его руки до сих пор нервно подрагивают. Признание, скрытое ото всех всех, завуалированное, и все-таки до боли отчетливое, висело в воздухе. Дофельд знал, что оно значило. Он знал, что за чувство проступало на лице генерала, он знал, почему тот так непривычно подавлен. И не надо было видеть все то, что Дофельд видел прежде: можно было не заметить прикосновения, можно было не увидеть то неловкое объятие, можно было не услышать смех Рена или неторопливые беседы в редкие часы отдыха. Потому что именно сейчас все встало на свои места, и не надо было знать, что этих людей связывало раньше. Но то, как рука Хакса мимолетно касается стекла, говорит в сто крат больше, чем могли бы сказать слова. Да, поэтому Митака гордился соблюдению субординации. Он гордился всем, что ему могла дать его должность. И сейчас он сделает вид, что ничего не заметил, что ничего не видел. Не видел чувств, проступающих так же ярко, как кровь. Именно так и поступают хорошие офицеры, так поступают те, кто верен, кто предан. Он лишь надеется, что генералу Хаксу станет от этого легче.