Моя любовь, мой друг

      Возможно, всё началось с того момента, как Кин честно сказала, что влюблена в него — ещё со средней школы. Или, возможно, с того момента, как Киёми честно сказал, что не хочет отношений — ни с ней, ни с кем-либо вообще.       Она не была ему противна ни в одном из смыслов — людей, к которым он относился с тем же уважением и полным отсутствием неприязни, можно успеть назвать за одну секунду, которая требуется, чтобы произнести её имя. Просто так вышло.       Кин всегда была слишком целеустремлённой — собственная упрямость, порой совершенно выходящая за рамки, двигала ею и не позволяла отступиться даже тогда, когда на карьере волейболистки пора было ставить крест из-за травмы. Но она всё равно продолжала играть, параллельно постоянно мотаясь по больницам — потому что слишком отчаянная и не видящая жизни без волейбола. Без этого она бы не смогла спокойно жить.       А без него, Сакусы Киёми, вполне смогла. До сих пор может. Всегда могла. Именно поэтому на его прямолинейный отказ она лишь рассмеялась, не приняла близко к сердцу и продолжила разговор, словно ничего и не было.       Подумаешь, отказал. Так бывает. Звёзды не сошлись, — не захотели сходиться, — чтобы у них могло получиться что-то большее, чем дружба. Так бывает. Остаться друзьями — тоже хороший вариант, устраивающий её. Мир не рухнул.       Раньше ведь спокойно дружили. Она знала — смогут продолжить. И действительно смогли.       Вернее, Кин смогла. Она всегда была такой — способной на всё. А он, Киёми, кажется так и остался глупым семнадцатилетним подростком, который забивался в угол каждый раз, когда оказывался вне волейбольной площадки.

***

      Впервые они нормально заговорили в больнице. Киёми терроризировал врачей, потому что у него второй раз за неделю кольнуло в боку, а это что-то да значит. Кин обследовалась после полученной травмы. Травмы, после которой бросают спорт, но ей, в общем-то, было абсолютно плевать на это.       Хочет играть — будет играть. Вот и всё. То, что нужно знать о Хасэгаве Кин — если она чего-то хочет, то добьётся любой ценой.       Тогда Киёми подумал, что если бы они были соперниками, она бы мотивировала его быть серьёзнее на поле. Такие люди всегда мотивируют одним своим существованием. Но после она приятно удивила его тем фактом, что всегда носит с собой антисептик — ей достаточно надоели больницы, чтобы свести к минимуму риск снова слечь там из-за какой-нибудь прилипчивой заразы. А ещё мыла руки правильно — почти минуту, прямо как на надоедливых постерах об этом, которые, кажется, игнорировали все, кроме них двоих.       На самом деле, до этого они уже виделись — на волейбольных сборах. Тренировались в разных корпусах, но всё равно знали о существовании друг друга. Киёми уже тогда был одним из лучших диагональных в своей возрастной группе, а Кин — лучшей либеро, которой заранее пророчили место в молодёжной сборной.       — Хочу свалить из Японии после школы, — призналась как-то раз Кин, — и играть за одну приглянувшуюся мне команду в Штатах.       Они тогда сидели в коридоре больницы; время близилось к окончанию приёмов, но народу всё равно было раздражающе-много. Медперсонал сновал туда-сюда, недалеко от них закашлял какой-то незнакомец, и Киёми отсел от него ещё дальше — вышло ближе к Кин. Никто не обращал на них внимание.              — Почему?       — Просто так, — Кин пожала плечами и отвела задумчивый взгляд, — хочу перемен. Нет желания чувствовать себя привязанной к одному месту. Это душит, понимаешь?       Сакуса тогда лишь хмыкнул, не до конца понимая её. Возможно, они были тогда слишком плохо знакомы, а, возможно, он просто не хотел её понимать.       Маленькая Япония была для Сакусы домом. Надёжным, привычным. Он знал — ему хватит, если его возьмут играть за один из местных клубов. Он не хотел покорять занебесные вершины и соревноваться за место под солнцем с другими мировыми гигантами. Он хотел стабильности и уверенности в своём будущем. Потому избегал всех пугающих, неконтролируемых перемен.       Кин к ним стремилась. Она всегда была смелее него.       Странно вспоминать об этом спустя несколько лет. Много изменилось — Кин действительно уехала из Японии, как и хотела, а Сакуса получил приглашение играть в MSBY, как и планировал. С её отъезда в Калифорнию прошло уже три года, и поддерживать общение становилось всё труднее, как и порядок в своей голове.       Поначалу — неловкие звонки, постоянная путанница в часовых поясах. Тяжело было привыкнуть к шестнадцати часам разницы — выходило позвонить то слишком рано, то слишком поздно, но ни один из них не возникал, даже если голос звучал слишком сонным. Было приятно от мысли, что они поддерживают общение вопреки всему; вопреки тому, что кому-то из них было рано вставать, кого-то из них ждала выматывающая тренировка или важные соревнования. Согревала мысль, что ничего, кроме фотографии в профиле Кин — на которой она стояла, откинувшись на парапет Золотых Ворот, сдвинув солнцезащитные очки на макушку, а на фоне золотистый закат тонул в заливе, и она выглядела ужасно хорошо и на своём месте, — не поменялось.       У него всё ещё были воспоминания, как они на совместной ночёвке смотрели до абсурдно-поздней ночи волейбольные матчи; Кин всегда на такие случаи заказывала себе пиццу маринара, зная, что обязательно проголодается, а Киёми постоянно бубнил, что есть перед сном — вредно, желудок не успеет переварить, особенно такую жирную пищу, и утром будет дурно, но его никто не слушал.       Потому что было хорошо даже так — с её привычкой есть на ночь и его вечным бубнежом. С тем, как он жаловался, что в его команде одни придурки, не осознающие важности вовремя делать все прививки, а она лишь смеялась, хоть прекрасно его понимала. С тем, как они созванивались по видеозвонку, Кин шутливо принимала вызов со словами «привет из прошлого», и они вместе что-нибудь смотрели, пока она неизменно не засыпала посередине — выходило созвониться лишь после её тренировок, когда у неё был уже вечер, а у Киёми лишь самый разгар дня.       А после они перешли на короткие переписки между делом.       А после Киёми всё же тоже выбрался из маленькой Японии в большой мир. Вместе с командой устроились в одной из множества гостиниц Версаля в ожидании предстоящих выездных игр.       Атсуму — ужасный сосед по номеру, ужасающий неряха и попросту противный гад, бесит одним своим существованием. Ужас Киёми множится, когда к ним в номер заваливается ещё и Котаро, возводя в степень уровень хаоса. «Дружеские посиделки», оправдываются они; «безжалостная пытка», думается Киёми.       Думается: они совершенно не поменялись. Всё такие же идиоты, всё такие же придурки. Невыносимые, непроходимые…       слишком хорошо его знающие.       Иначе они не сводили всё к просмотру матча среди женских волейбольных клубов Штатов; иначе не знали бы расписание одного определённого клуба из Калифорнии едва ли не лучше него самого.       Котаро всегда говорит, что хочет посмотреть игру своей давней подруги из старшей школы, что, по злой иронии, является лучшей подругой Кин, с которой вместе уехала три года назад; большой мир оказывается слишком тесным.       Версаль ближе к Калифорнии, — даже по времени, всего лишь шесть часов разницы, — но, по ощущениям, они настолько отдалились, что даже окажись в одном крошечном городке на три тысячи жителей, в котором невозможно затеряться — не смогли бы нормально поговорить.

***

      Всё определённо началось именно в тот вечер. И под «всё» Киёми каждый раз подразумевает осознание собственной глупости и трусости, что пришло к нему в тот момент и начало понемногу накапливаться, словно он эти три года катил за собой снежный шар.       Кин в тот вечер низко опускала голову, прикрывая бледное лицо волосами, скользнувшими по плечами. В свете лампы они поблескивали золотом, как и вся её жизнь. Она касалась перевязанного колена и бездумно вертела моток с жёлтым тейпом — личная прихоть, мимолётное проявление ребячливости.       Жёлтый был её цветом. Был и будет. Ей он шёл больше, чем кому-либо ещё. Шёл, когда она собирала волосы в тугой хвост, не скрывая сосредоточенного лица и уверенного в победе взгляда; шёл, когда она, казалось, резко теряла всю свою природную твёрдость и становилась нереалистично-хрупкой, с ног до головы перевязанной жёлтым тейпом, потому что ей нельзя было разваливаться, нельзя было давать разыграться старым травмам, нельзя было допустить новые — команда нуждалась в ней. Она неизменно страховала их, неизменно была самым надёжным игроком.       Киёми порой ловил себя на мысли, что кривится, когда видит жёлтый на ком-то другом. Это был не их цвет, не их. Дешёвые фальшивки, золото дураков.       — Завтра начинаются отборочные, — внезапно заговорила Кин, разглаживая край тейпа, почти граничащего с краем её домашних шорт.       Их отношения на тот момент достигли Того Самого Уровня — совместные ночёвки. В понимании Киёми это был верх доверия — он не боялся воздушно-капельным путём во время сна подхватить от неё какой-нибудь СПИД, и даже не брезговал мыслью, что нужно с кем-то делить душ. Он знал, что Кин — самый чистоплотный человек в его жизни, а постельное бельё, на котором ему нужно будет спать, почти такое же стерильное, как в хирургическом отделении.       Все его немногочисленные друзья-знакомые шутили, что это любовь. Он хмурился на всех и отмахивался: ничего они не понимали, это была дружба.       Дружба. Дружба. Друж-ба.       Он повторял это одно простое, понятное и привычное слово достаточно долго, чтобы все — включая него самого, — свято поверили в это. Приняли это.       — И? — спросил Киёми, закончив аккуратно просушивать влажные волосы.       Кудри забавно завились ещё больше из-за влаги — Кин всегда, когда замечала это, беззлобно усмехалась и звала его пуделем, — ей можно было, — параллельно вспоминая, что у бывшего капитана её команды была смешная, лохматая собачонка. Она скучала по ней больше, чем показывала. И на него обращала внимание больше, чем было положено — солнечным людям не пристало слишком выделять одного человека, но Кин было плевать.       Возможно, именно поэтому она тогда обронила совершенно небрежное, словно ничего не значащее:       — Ты мне нравишься. Со средней школы. Сильно нравишься.       А Киёми, словно испугавшись, лишь заторможенно моргнул и ответил:       — Меня не интересуют отношения. Волейбол сейчас на первом месте.       И Кин, почему-то, только рассмеялась. Словно именно этого и ожидала. Словно поверила, что бело-сине-жёлтый мяч действительно важнее, чем она.       В мае она призналась, что давно планировала уехать из Японии. Приняла предложение волейбольного клуба из Штатов играть за них. Того самого, который нравился ей самой; того самого, о котором мечтала очень давно и даже не допускала мысли отказаться от такой возможности.       Иногда Киёми думал о том, что было бы, если бы его вернули в тот май. Признался бы хоть в чём-то честно? Сказал бы о том, что думает? Попросил бы…       Да ни о чём он не попросил бы. Ни о чём не рассказал бы.       Киёми давно признался себе: в тех словах он услышал не прощание, а «я с самого начала ни на что не рассчитывала.»       Она просто закрывала гештальт с его именем.       И слишком хорошо его знала.

***

      — Просто поговори с ней.       Киёми хмурится, прекратив массировать ноющее колено. Появилось желание проигнорировать внезапные слова Атсуму, сделать вид, словно не с ним говорят. Мало ли, этот дурак бредит — от него что угодно ожидать можно.       И всё же Киёми оборачивается на Атсуму, бросает на него недовольный, хмурый взгляд и молча требует объяснений. Не решается спросить прямо — не хочет нарваться на псевдо-психологический анализ своих проблем от, прости господи, Мии Атсуму, худшего человека для разговоров по душам.       — Поговори с ней, — просто повторяет Атсуму, поднимаясь с кровати и бросая на своё место телефон, — с Кин, ага. Сколько можно делать вид, что вы престарелая пара в разводе?       Киёми хмурится ещё больше, но теперь — скорее с искренним недоумением. Только Атсуму мог назвать их подобным образом — даже прошлые болтливые сокомандники обращались с его дружбой с Кин более… уважительно. С пониманием, что у Киёми вечно всё сложно, ему слишком о многом нужно подумать, слишком многое обдумать, чтобы убедиться, что он принял верное решение.       Это у Атсуму вся жизнь легкая и простая — если хочет о чём-то говорить, то говорит. Хочет обсудить — обсудит. Даже с братом никогда толком не мог поссориться — что на уме, то сразу на языке. Пусть дрались из-за резких и глупых разговоров, но зато — быстро мирились. Он бы ни за что не смог, как Киёми, три года лелеять свои странные, так и непонятые до конца чувства.       Киёми, на самом деле, хотел поговорить с Кин. Ещё три года назад, когда национальные закончились, когда можно было перевести дух и подумать о чём-то, кроме волейбола. Когда наступил май и прошёл выпускной, когда мысли удалось привести в порядок и осознать свою же неправоту, когда… когда пришло время прощаться. А потом — и шестнадцать часов разницы, и восемь тысяч километров расстояние, и Северный Тихий океан между ними, и за один миг пролетевшие года.       И мысль, что уже поздно.       И смысл дёргаться, если поздно? Есть вещи, которые нельзя исправить — в понимании Сакусы Киёми.       В понимании Мии Атсуму — никогда не бывает поздно.       Именно поэтому он так вцепился в недавний разговор с Киёми, когда он мельком-мельком, словно стыдливо, неловко признался, что они с Кин давно не говорили, а он немного, немного, самую капельку — размером с океан, — скучает по их общению. Они не виделись три года — если не считать те моменты, когда Котаро втискивался рядом с Киёми, принося свой планшет, и они вместе смотрели матч, — и это ощущается безумно глупым. Противным, раздражающим, надоевшим. Киёми хочет душевного спокойствия.       И личной встречи.       Или разговора — пусть даже по телефону, — дольше, чем тридцать секунд.       Он хочет непривычно-много для самого себя. Хотя если признаваться себе совсем откровенно во всём — все его желания умещаются в одном единственном человеке, что находится незаконно-далеко от него.       И, возможно, стоит себе признаться ещё и в том, что дело совершенно не в расстоянии.       — Не вижу причин тревожить её, — хмыкает Киёми, отворачиваясь, — без понятия, что ты сам себе надумал, но…       — Брось, перестань быть трусом, — Атсуму закатывает глаза, поднимается со своей кровати и приземляется на кровать Киёми, не позволяя так просто отмахнуться от него, — бери пример с меня. В своё время я собрал всё своё мужество в кулак и поговорил с Нико…       — Которой нахамил при первой встрече.       — Я извинился!       — Тебя заставили её подруги.       — Потом я извинился ещё раз и искренне!       Киёми насмешливо хмыкает. Знает он эти искренние извинения от Атсуму. Ничем хорошим они не заканчиваются.       — Я к чему веду, — переводит тему Атсуму, явно недовольный тем, что ему снова припоминают тот-самый-момент-великого-позора, — главное поговорить и всё такое. Самому же проще будет, если поговоришь с ней.       От Атсуму все эти слова звучат неубедительно — от Атсуму всё звучит неубедительно, Киёми привык не доверять ему после длительного и тесного общения. К тому же он прекрасно знает, что ему не станет проще после разговора — он не Кин, которая изначально не ждала от их последнего серьёзного разговора чего-то хорошего. Он будет чувствовать себя редкостным дураком — ещё большим, чем сейчас.       И всё же Киёми выходит в размеренную дневную рутину Версаля, надев маску. Осторожно, по всем правилам — аккуратно вытянув из коробки новую, внутренней стороной вверх, аккуратно натянув и аккуратно расправив. Смысла в этом не так много, но он все ещё помнит о смоге во Франции в шестнадцатом году и решает перестраховаться.       И Киёми набирает ей, чувствуя себя слишком по-идиотски. Слушает противные гудки, нервно считает их, сбиваясь на мысли, что у неё сейчас пять утра. Даже солнечная Калифорния ещё не успела прогреться и проснуться, он полный идиот, раз не подумал о разнице во времени.       Но Кин принимает звонок быстрее, чем он успевает сбросить:       — Пять сраных утра, Киёми. Я на грани убийства.       Звучит сонно и злобно, немного хрипло; в Калифорнии ещё не зашло солнце, не проснулось до конца, а Киёми так нагло растревожил покой. Закусывает губы — из-под маски не видно, но ему прекрасно чувствуется. Молчит неловко и совершенно точно по-идиотски. Словно ему снова семнадцать. Глупых, бестолковых и полных ошибок семнадцать.       И всё равно не удаётся слишком уж взъесться на самого себя. Они созваниваются впервые за два месяца, если можно учесть их последний короткий звонок, когда она поздравляла его с днём рождения — бегло и немного несвязно, потому что ни у кого толком не было времени для разговоров.       Приятно слышать её голос.       — Позвонил помолчать? — Кин не выдерживает первой, зевает в трубку.       На фоне едва слышно скрипит кровать, наверняка решила встать — не уснёт ведь больше, глупая особенность организма. Слышится чужой шёпот — лучшая подруга, с которой она делит номер, проснулась тоже, Кин цыкает ей тихое «спи».       — Нет, — всё же выдаёт Киёми, из-за злобы на самого на себя скрипнув зубами, стянув всё же маску, — нет, естественно нет. Просто я думаю о том, что ты сказала мне три года назад. Уже достаточно долго думаю, и это меня раздражает.       Кин издаёт что-то нечленоразделенное — то ли давится возмущением, то ли обострившейся жаждой убийств. Киёми её понимает и не стал бы сопротивляться даже в случае попытки жестокой расправы над ним.       — Очень понятно объяснил, — она фыркает, чуть приободряется и звучит больше не так сонно, — может, ещё точную дату и время назовёшь? Чтоб я точно вспомнила. Я же прекрасно понимаю, о чем ты.       Киёми мстительно вгрызается в собственную губу. Он мог бы назвать дату и время — это было вечером перед началом отборочных. Около восьми часов вечера, пожалуй. Он безнадёжнее, чем сам же считал. И до сих пор не хочет признаваться об этом вслух.       — Три года назад ты призналась мне.       Между ними повисает молчание. Долгое, словно его слова пешком отправились в путешествие от Версаля до Калифорнии — словно связь оборвалась, не выдержав такого расстояния, и его слова не достигли адресата. Киёми захотелось сбросить вызов. Но шёпот соседки, прекрасно слышимый им двоим, нарушает неловкое молчание:       — Будешь пиццу с тунцом?       — Господи, Юу, кто завтракает пиццей? — раздраженно вздыхает Кин. — Дай мне пять минут, Киёми. Мне нужно разобраться с одной идиоткой.       Он не отвечает, молча вслушивается в то, как Кин, явно прикрыв динамик отодвинутого телефона, бросает раздраженно-уставшие: «да», «нет», «господи, Юу, нет», «я попрошу отдельный номер», «бери пополам, мне маринару», «сама заплатишь». Киёми думает: они завтракают пиццей. Киёми думает: Кин всё ещё нравится маринара. Они говорят куда дольше, чем обычно. Кончики пальцев начинают замерзать — возможно, на нервах, а, возможно, из-за того, что погода в Версале не задалась. Думает: зря позвонил. Представляет, как сонно-раздражённая Кин закатывает глаза, жестами прогоняет свою лучшую подругу прочь — чтобы не мешала. Слышно, как хлопнула дверь — возможно, Юна нарочито-громко это сделала, чтобы дать понять не только Кин о своём уходе.       Юна его не слишком любит, и это абсолютно взаимно. Они, безгранично нравящиеся самой Кин, почему-то оказываются смертельно невыносимы другими людьми; Киёми недолюбливают за нрав, Юну за лукавую ухмылку. Знают, что за ней кроется слишком многое. Знают, что улыбается она так — как наглая, большая кошка, содравшая любимые шторы хозяина и наблюдающая за его реакцией вблизи, — не без причин. И всё же она лучшая подруга тоже не без причин — знает, когда нужно уйти.       — Так… — Кин возвращается к разговору с ним, неловко прочистив горло, — какого чёрта?       — Ты мне тоже нравилась, — Киёми тяжело сглатывает, прикрывает глаза, словно так должно стать чуточку проще, чуточку не так неловко и глупо, — и сейчас тоже. Просто не решался сказать, когда понял это. Казалось глупым признаваться, если мы даже поговорить нормально не можем.       Кин вздыхает — тяжело и как-то обречённо. Киёми знает, что она наверняка сейчас устало трёт переносицу, не изменяя своим привычкам. Сонная, злая, с незаправленной постелью и бардаком в голове из-за того, что он так неудачно подобрал момент.       Пусть так. На душе становится удивительно-проще, пусть даже Кин ещё не вынесла ему приговор.       Возможно, раз в год и Атсуму бывает прав.       — Когда ты возвращаешься в Японию? — внезапно спрашивает Кин, снова вздохнув. Киёми мысленно прикидывает расписание матчей.       — В апреле.       — Я вернусь в мае, — говорит Кин, и грудь обжигает неясным теплом, — давно решила взять небольшой перерыв, но всё забывала сказать тебе. Вернусь и поговорим нормально. Договорились?       Киёми замирает на мгновение, думает одновременно и слишком много, и совершенно ни о чём. Чувства захлёстывают голову, но не удаётся дать им названия. На всякий случай спрашивает:       — Не злишься?       Кин усмехается. Может, и злилась поначалу, но уже смирилась.       — Успокаиваю себя мыслью, что хуже, чем у Юу, у меня ситуация не будет. Она непроходимая идиотка. Удивлена, как ей вообще предложение сделали после всего, что она вытворяла.       Киёми неоднозначно хмыкает. Он помнит её чудачества — Кин рассказывала, искренне злорадствуя над своей лучшей подругой, что была ядерной катастрофой для всех, кто её знал в старшей школе, особенно для своего парня. А теперь, когда закончатся важные игры и будет возможность вернуться, они сыграют свадьбу. У её жениха ангельское терпение.       Как и у Кин. Три года ждала, пока он соберётся с мыслями, и готова… поговорить.       И мысль об этом действительно успокаивает.       Ничто и ни у кого не бывает идеально, да?       И пусть предстоящий май обещает быть неловким, совершенно точно не идеальным но, определённо, самым лучшим.       В этот раз — точно.