Бодрствуйте со мной

Ночная прохлада Гефсиманского сада кажется не благословением после мучительно душного дня, а солёным ветром с моря — преддверием шторма. Иуда упирается лбом в шершавый ствол оливы и закрывает глаза. Царапает пальцами кору, чтобы отвлечься и не дать себе закрыть руками уши. Иуда не хочет слышать чужой боли и безумного воззвания к тому, кто — Иуда знает — никого не слышит, но не может заставить себя предать Иисуса ещё и в этом. Оставить его одного, когда тот просил бодрствовать и молиться с ним. Надломленный смех дрожит в горле, но так и не выходит наружу. Не тревожит вязкую тишину, оплетающую сад, подобно хищному спруту, схватившему жертву. Иуда беззвучно шевелит губами, умоляя спасти и уберечь Иисуса, руками ли божьего провидения, ангелов, апостолов, иудеев, римлян — неважно, лишь бы сохранить ему жизнь. А миру — ничтожному и слабому, как сам Иуда — оставить хотя бы надежду на свет. Бог молчит. Не поражает Иуду небесным огнём, не заставляет окаменеть на месте, не даёт погрузиться в сладкий, как мёд, сон, поглотивший остальных учеников. Не позволяет уйти от выбора, который Иуда не хотел совершать. Иуда смаргивает злые слёзы, сильнее впивается пальцами в дерево и продолжает исступлённо молиться, путаясь и теряя слова. Голос Иисуса смолкает, растворяется в тихо звенящей ночи. А Иуда кусает губы до крови и отступает на шаг назад. Пристальные взгляды присланных за Иисусом стражников жгутся, словно следы от ударов плетью. Иисус стоит с неестественно выпрямленной спиной и вздрагивает, когда Иуда кладёт трясущиеся руки ему на плечи. Щека, которую он целует, влажная. — Ты поцелуем предаёшь? — потерянным шёпотом спрашивает Иисус. «Я предаю своей любовью», — Иуда молчит, не в силах ответить. На Гефсиманский сад падает первый луч последнего рассвета.