За вечность до

      Как же так получилось — непонятно; в одно мгновение в глазах потемнело, грудную клетку разорвало жгучей острой болью, а рот за пару секунд наполнился густой мерзкой кровью, стекающей с уголков губ, — ни сплюнуть, ни сглотнуть. Кто-то по имени позвал, закричал, но все звуки смешивались в единый, невнятный, приглушённый, но при этом — до одури больно давили на уши. В висках мучительно пульсировало, а воздуха перестало хватать; лёгкие не поддавались сделать даже один небольшой вдох. Со всех сторон обволакивала тьма, затягивала в свои лапы, не пускала обратно. Все люди чувствуют себя так перед смертью? Это ведь она?       И жизнь перед глазами проноситься начала. Какими-то мутными, расплывчатыми картинками, как будто все воспоминания стирались из памяти. Или не хотели перекрывать своими образами одно — большие яркие изумрудные глаза, полыхающие огнём в темноте.       Когда это всё началось?       В кадетском корпусе.       Взбаламошенный своей ненавистью парень с маниакальной идеей перебить всех титанов. В нём не было страха, в нём была ярость, и Жан этого не понимал: неужели лучше пойти на корм или остаться на всю жизнь калекой, чем провести свои годы мирно и подальше от угрозы титанов, в безопасности?       В тот день был экзамен по рукопашному бою, и в пару к Жану поставили Эрена. Йегер не выглядел сильным — ниже ростом, худощавее, но его преимуществом была скорость, вёрткость и злость, наполняющая юношеское сердце до краёв. Иногда казалось, что он готов разорвать голыми руками титанов и всех, кто встанет у него на пути. Оба, ни Жан, ни Эрен, не могли нормально сосуществовать друг с другом — одного бесила самоуверенность и фанатичная убеждённость; второго — заносчивость первого. Не проходило ни дня, когда они не сцеплялись друг с другом. Остальные ребята из сто четвёртого отряда сначала пытались вмешиваться и разнимать их, но потом эти стычки стали привычной обыденностью.       — Они же убьют друг друга!       — Ставлю свой ужин на Эрена!       — Битва века!       — Да ладно, и так каждый день подобное происходит!       Голоса сокурсников доносились издалека, но были отчётливыми, что начинало раздражать. Нужно было сконцентрироваться, только никак не получалось. Всё злило, особенно то, как выглядел Эрен. Наполненный решимостью, он крепко сжимал в руке рукоять деревянного ножа. По спине прошлась мелкая дрожь — Жану на пару мгновений показалось, что если бы в руке у Йегера был настоящий нож, то тот без колебаний вонзил лезвие ему под ребро и не пожалел бы о содеянном.       Эрен бросился в драку первым с разрешения инструктора. Его движения не были отточены до идеала — они резкие, непредсказуемые; и сам он — порывистый. Сначала его атаки получалось блокировать, перехватив руку с ножом, а следом нанеся удар под дых. Жан хотел вести игру на истощение — Эрен вёл себя неосторожно, выкладывался на полную и расходовал много сил, а это значило, что вскоре он устанет, и тогда его победить стало бы очень легко. Но так это было только в мыслях. На деле же Йегер неведомым способом черпал новые силы из своей злости, подстёгиваемой подколками со стороны Жана.       Кирштайн говорил тихо, но то, как Эрен реагировал, однозначно говорило об одном: всё было прекрасно слышно, все слова. О том, что мечта покромсать всех титанов на лоскуты — бред; о том, что безрассудство приведёт только к единственному исходу — к смерти; о том, что у такого человека не всё в порядке с головой. О том, что он, Йегер, и себя зазря угробит, и своих друзей.       И пускай из руки Эрена Жану удалось выбить деревянный нож, обезоружив своего противника, хоть перед этим и пропустил удар рукоятью в скулу, но тот не сдавался — если бы экзамен заканчивался так, то Кирштайн уже бы сдал; но условием победы было одно — не просто обезоружить, а заставить сдаться. Эрен не мог себе такое позволить, он был готов драться голыми руками, и отбиваться от его атак становилось всё труднее, не говоря уже о том, чтобы самому нанести хоть один удар. Эрен уклонился от замаха Жана, провёл уверенную подсечку и с резким ударом в грудину повалил Кирштайна на землю. Было уже понятно, что исход боя решён, к тому же, Йегер вытащил нож Жана, который тот изначально засунул за голенище сапога.       Как могло такое случиться? Жану показалось, что он сильно приложился головой о пыльную гравийную землю, но он смотрел снизу вверх, в горящие дьявольским огнём изумрудные глаза, и его сердце предательски выдало несколько быстрых ударов, а затем, словно оборвавшись, рухнуло. Он уже не сопротивлялся, когда Эрен, схватив его за шиворот форменной куртки, потянул вверх; он уже не сопротивлялся, когда встал на колени, когда цепкие пальцы схватили за волосы, заставляя запрокинуть раскалывающуюся от удара голову; когда около своего горла почувствовал деревянное лезвие его же собственного ножа. В тот момент Эрен сдал экзамен по рукопашному бою, а Жан понял, что влюбился.       Как это продолжилось?       В разведкорпусе.       — Что здесь произошло?       У Леви Аккермана был пристальный, пронзительный взгляд, под которым не то что находиться было не удобно — тряслись поджилки, все внутренности скручивало, проступало желание провалиться сквозь землю, а ещё желательно умереть и больше никогда не воскресать.       В комнате валялось пустое ведро из-под воды, сама вода большой грязной лужей растекалась по отмытому вручную полу, на белоснежной рубашке Жана проступали мокрые серовато-чёрные пятна, а около его ног лежала половая тряпка.       — Я спрашиваю: что здесь произошло?       — Жан! — Эрен выкрикнул порывисто, ведь не в его правилах было перечить командиру, однако резко осёкся, словно подавился воздухом. — Мы! Мы подрались.       А Жан, уже готовый, что всю вину свалят на него, только лишь открыл рот, но не смог ничего сказать. А как ещё назвать то, что случилось, когда Кирштайн, просто проходя мимо комнаты, в которой второй час вручную натирал полы Эрен, решил толкнуть ведро с грязной водой, разлив её? У Йегера было тогда такое непередаваемое выражение лица — разгон за несколько секунд от непонимания, разочарования до вспышки злости; было неудивительно, что половая тряпка полетела прямо Жану в лицо, из-за чего он и Эрен вновь сцепились, едва не разбив кулаками друг другу лица.       Йегер бесил, сильно. А желание насолить ему было вызвано скорее внутренним, отрицаемым чувством — потребностью обратить на себя внимание. Однако, было удивительно, что Эрен не попытался оправдать себя, свалить вину на Жана, что было правдой, а вместо этого всего сказал: «мы». Было непонятно, что послужило причиной такому ответу, но почему-то в тот момент внутри всё сжалось и перевернулось — и далеко не из-за страха перед капитаном. Это было иное чувство, будоражащее молодое сердце. Да, пускай у этого «мы» и было продолжение, — «мы подрались» — только это уже было не так важно. Особенно для безнадёжно и безответно влюблённого человека.       В какой-то момент наступили долгие и мучительные ночи, в которые иногда приходил Эрен. Пробирался тихо и бесшумно в комнату, как мышь, боящаяся быть застигнутой врасплох котом-охотником. Он беззастенчиво зажимал Жану рот горячей ладонью, пока губами самозабвенно касался влажной кожи, пока свободной рукой прикасался жадно, требовательно, совсем по-собственнически; пока смотрел, не моргая, в глаза — немо прося, практически умоляя. Дышал медленно, прерывисто, кусая собственные губы и изредка — тягуче-сладко, хрипло — называя по имени, вызывая приятную крупную дрожь во всём теле. Его было так много и одновременно с этим — слишком мало. К нему хотелось прикасаться, но он не позволял, перенимая полностью всю инициативу, заставляя чуть ли не сходить с ума от каждого прикосновения, от каждой лёгкой ласки; кожа пылала под пальцами, горела, как сгорало внутри сердце, не выдерживающее подобной сладкой пытки. Эрен стал ночной отрадой и одновременно с этим — страшным проклятием, от которого нельзя было избавиться. Потому что прогнать не было ни сил, ни желания. И Жан позволял. Позволял многое, позволял всё, что угодно, лишь бы не прекращались эти жгучие поцелуи и пылкие касания.       А потом Жан просыпался, взмокший от холодного пота, и не мог унять вырывающееся из груди сердце; не мог перестать видеть эту бесстыжую картину перед глазами. Было страшно и больно одновременно, и с каждым новым подобным сном становилось всё труднее. Напряжение только росло, подогреваемое всплеском гормонов, справляться становилось тяжелее, а находиться рядом с Эреном — и вовсе невозможно. Казалось, будто Жан начинал сходить с ума. Он потерял концентрацию, его передёргивало от одного звука голоса Йегера, не говоря уже о том, что происходило внутри, когда Кирштайн его видел. Хотелось не просто хорошенько пройтись кулаком по этому миловидному лицу, но и…       — Чего пялишься?       Выдох вышел резким, шумным. Жан отвёл взгляд от раскрасневшегося от физической нагрузки лица Эрена, а тот, вылив из ведра чистую воду в лошадиную поилку, скрестил руки на груди и, нахмурив брови, посмотрел на сослуживца.       — Нашёл себе собрата по разуму? — Йегер произнёс негромко, с ухмылкой, глядя на то, как Жан замер около гнедой кобылы, перебирая механическими движениями пальцев длинную гриву.       И ответить хотелось, но уже не было сил. Когда столько лет одолевают душащие чувства, наступает состояние отчаяния и перегорания. Жан устал. Устал трястись, что о том, что он испытывает, догадаются другие. И ладно с этим — страшнее думать, что догадается сам Эрен.       Их обоих отправили помогать конюху, и они оба опять, в который раз, оставались практически наедине. Кирштайн душил сам себя своими мыслями. С каждым днём становилось всё тяжелее и тяжелее. Зачем вообще нужно было влюбляться? Зачем нужно было вступать в разведкорпус? Для чего это всё вообще нужно?       А Эрен красивый. Возмужал, окреп. И волосы отращивать начал. Поумерил свой пыл, стал более рассудительным. И нет бы — служить в военной полиции, найти красивую девушку, сделать ей предложение и создать семью; Жан вместо этого выбрал чёртового Йегера. А тот словно чувствовал, провоцировал — словами, жестами, одним своим видом. Красивый, до скрежета зубов и сбитого дыхания. Наказание ли это — любить не взаимно и находиться рядом с предметом своих чувств чуть ли не круглые сутки? Красивый, и хотелось выть. Содрать с себя кожу, выколоть себе глаза, провалиться под землю — и всё благодаря одному человеку.       То было лето, которое изменило в один миг всё. Солнце уже садилось, оставалось наполнить чистой свежей водой две поилки. Эрен вытащил ведро из колодца, поставил его рядом с собой, а сам упёрся руками в колодезный каменный домик. Небо спокойное, чистое, а красные закатные лучи красиво окрашивали макушки далёких деревьев. И тихо — ни лёгкого ветерка, ни людского шума. Эрен крепко сжал ручку ведра, поднимая его, но стоило только развернуться, как он чуть ли не впечатался в подошедшего тихо сзади Жана; нахмурился машинально, как будто бы от раздражения, но Кирштайн его проигнорировал, чем вызвал слабое удивление, отразившееся не только эмоцией на лице, но и в глазах. Жан молча забрал наполненное водой ведро и развернулся по направлению к конюшне. Слишком долго возился с колодцем? Нет, это было желание поскорее закончить работу и разойтись куда подальше, хотя бы на вечер и до следующего утра.       — Что с тобой происходит?       Эрен словно был поражён таким поступком. Он не двинулся с места, а Жан, сделав несколько шагов, замер, и пальцы его слишком сильно, почти до боли стиснули ручку ведра.       — Какое тебе дело до меня, Йегер? — Зло, с нескрываемым раздражением. Уйти, уйти, закрыться в комнате, спрятаться подальше от этих зелёных глаз, которые смотрели в спину; и неуютно становилось чувствовать этот взгляд, что даже дрогнули плечи. Уйти. Но не получалось сделать ни шага, даже тогда, когда отчётливо за спиной послышалось движение.       Эрен подошёл ближе, его пальцы неловко коснулись спины Жана, и Кирштайн обернулся, встречаясь взглядом с глазами напротив.       — Жан…       Ещё немного — и ручка ведра бы не выдержала оказываемой на неё силы сжатия. Так казалось. Дыхание перехватило, наступила тишина, из-за которой в мыслях Жана возникла одна: «Он догадался». Включился режим самозащиты, хотя на него, по сути, никто не нападал.       — Что тебе от меня надо?!       Жан сорвался, резко развернувшись всем телом. Впервые за столь долгое время.       Его мелко трясло, но он пытался скрыть это за напускной злостью. Пальцы разжались на ручке ведра, и было совершенно плевать на то, что оно упало на землю, залив мелкую траву водой. Эрен сделал шаг назад, выставив руки перед собой в примирительном жесте, затем второй, и Жан видел, что тот готовился уклониться на тот случай, если поймёт, что его собираются ударить. Не хотелось драки, хотелось высказать, вывалить всё то, что гложет на протяжении многих лет. Дистанция сокращалась быстро и стремительно, до тех пор, пока Йегеру уже некуда было отступать. Он упёрся поясницей в камни колодезного домика, а затем и вовсе убрал руки, медленно разводя их в стороны. Жан стоял прямо перед ним — непозволительно близко, и смотрел прямо в глаза. Йегер молчал, но слов было не нужно, всё было понятно по его взгляду: «Эрен знает». Пальцы до боли сжались в кулаки, впиваясь ногтями в кожу ладони; ударить — посильнее, выместить свою злость. А злость за что? За самого себя и свои идиотские чувства.       — Я не железный! — Тихо, сквозь зубы, чтобы ненароком никто не услышал.       Но Эрен оборвал начавшуюся гневную тираду.       Он потянулся пальцами к рубашке Жана, ухватился за небрежно расстёгнутый ворот и настойчиво потянул ближе к себе. Сначала Кирштайн кинул резкий взгляд на руку сослуживца, но тот только сильнее дёрнул за ткань, вынуждая склонить голову. Близко, слишком близко, настолько, что почувствовалось едва слышное дыхание Йегера на своих губах. Злость отступила мгновенно, уступив место непониманию и слабому смущению. Пальцы Жана дрогнули, он занёс руку для того, чтобы скинуть с себя ладонь сослуживца, но Эрен коротко качнул головой и сам подался вперёд, перехватывая запястье Кирштайна.       — Ты воду разлил, идиот, — произнёс Йегер на одном выдохе, слабо и мимолётно мазнув своими губами по губам Жана, который в тот момент чуть ли не умер от происходящего.       Так и стояли в глупой, нелепой позе, замерев в недо-поцелуе, почти не дыша, пока их не прервал Армин своим тихим: «Ребята?». Тогда Эрен отпустил руку Жана, а Кирштайн ударил того ладонью по лицу. Простая стычка, такая типичная для них обоих, не вызывала подозрений у других.       Они никогда не говорили о том, что произошло на конюшне, но после того случая жить стало несколько легче. Они оба знали: Жан влюблён, а Эрен принимал это и был, казалось, совсем не против. Какое-то время избегали друг друга, а потом сдались. Было приятно, до безумия хорошо, но чертовски мало. Всегда. И было одновременно с этим странно — на людях не проявляли ни малейшей эмоции, пререкались друг с другом и прекрасно подавляли свои чувства; зато наедине — буря, накрывающая с головой, омут, не позволяющий дышать, и обжигающее пламя, в которое хотелось кидаться добровольно.       Когда всё изменилось?       Когда в глазах Эрена потух огонь. Как-то резко, быстро, неожиданно. Казалось, что он умер внутри, и никто не мог понять, что происходило в его голове, в его мыслях. Он замкнулся, не хотел идти на контакт, отталкивал от себя двух людей, которые с самого детства были с ним рядом, Армина и Микасу. А Жан смотрел на него и понимал — за ним готов броситься в пекло и пойти в ад; кричать, ругаться, возражать, но идти. За ним. И бьющееся в любовном припадке сердце только подтверждало эти мысли. Что бы ни случилось, Жан будет рядом, даже если ему не суждено узнать о замыслах Эрена, даже если ничем не сможет ему помочь. В изумрудных глазах перестала теплиться жизнь, теперь в них было только болото боли и отчаяния.       В день бойни, устроенной Йегером в Ребелио, Жан готов был на что угодно — всё ради того, чтобы вернуть этого чёртового суицидника домой. Слишком много времени Йегер провёл на континенте, слишком долго Жан его не видел, внутренне сходя с ума.       Было неудивительно, что Эрена посадили под стражу. К нему не пускали никого, только командира разведотряда. В голове вертелось слишком много навязчивых мыслей, сердце гулко билось в груди, нервозность зашкаливала. Жан стал грубым, но до последнего оправдывал перед товарищами действия Йегера. Даже у Армина, казалось, опустились руки. Необходимо было увидеть собственными глазами, посмотреть, убедиться. Только как? Что побудило голову работать лучше, чем у Арлерта? Злость, желание. Жан врал, но не сослуживцам, а тем, другим — военной полиции, которую обязали стеречь Эрена и никого не пускать. Кому-то пришлось опустить часть своего жалования в карман; другому — наплести чушь и заставить уйти; пройти мимо, когда третий моргнул на несколько минут. И всё это — ради того, чтобы посмотреть в любимые глаза.       В тюрьме было холодно и тихо, звук форменных сапог отлетал от стен гулким эхом. Жан не шёл — он чуть ли не бежал к камере Эрена, а в двух шагах от неё замер, как будто боялся увидеть человека за прутьями решётки. Вдох сделал с трудом, пытался собраться со своими мыслями, сковать собственные чувства, и пальцы крепко сжал в кулаки. Шаг, ещё один, подошёл совсем близко, а Эрен, сидящий по ту сторону решётки, даже не шелохнулся. Как будто мёртвый сидел, не шевелясь, не моргая. Жан смотрел на него молча, не зная, что и сказать. Слишком много вопросов, так мало ответов и совсем не было на это всё времени. Тишину разбавляло только тяжёлое судорожное дыхание.       Когда Эрен стал таким? Что пошло не так? Что он, Жан, упустил и почему позволил случиться подобному?       Эрен пожал плечами, как будто бы отвечая на немые вопросы, а затем медленно поднялся с жёсткой койки. Он не поднимал взгляд на Жана и выглядел абсолютно спокойным. Даже, к удивлению Кирштайна, равнодушным. Что сделало его таким? Зачем?       Эрен медленно подошёл к решётке, схватился пальцами за прутья, и с губ его сорвался тихий выдох. Жану казалось, что Йегера разрывает изнутри, но он ничего не мог с этим поделать. Не мог помочь. Это собственное бессилие жёстко и без сожаления резануло по сердцу. Тёплые пальцы Жана сжали холодные металлические прутья рядом с пальцами Эрена. Это конец? Финал? Йегер, казалось, совсем несмело коснулся пальцев Жана, а того словно передёрнуло — кожа Эрена была холодной, непривычной, и вообще перед ним сейчас находился словно другой человек.       Жан склонил голову, коснувшись лбом металла, такого же ледяного, как руки Эрена, и прикрыл глаза, пытаясь подобрать хоть какие-то слова, но они все застревали грузным камнем в горле, не позволяя произнести даже звук. Но стоило только с трудом разомкнуть отяжелевшие веки, как встретился взглядом с некогда полыхающими жизнью изумрудными глазами. Было всё понятно без слов: «Это было предрешено», и Эрен также прижался любом к прутьям своей камеры, коснувшись совсем слабо кожи Жана. И от такого едва ощутимого прикосновения Кирштайна окатило огнём — Эрен словно прощался, молча, без слов, одним лишь жестом. Без просьб, упрёков или объяснений. Это был конец. Это было предрешено.       Осторожно, будто за такой жест может остаться без руки, Жан протиснул ладонь сквозь прутья. Его пальцы, мелко подрагивая от противоречивых чувств, коснулись тёмных волос, а затем потянулся дальше — к затылку; наощупь подцепил резинку, потянул её, заставив небрежный пучок распуститься, а длинные пряди — тонкой струёй спасть на плечи Эрена. Прикасался так, словно в первый раз, по-юношески несмело; или же наоборот — на пробу, словно к незнакомому человеку. Тянуло что-то болезненно в груди, и с этим мерзким ощущением никак не получалось справиться.       Эрен немного приподнял голову, неловко мазнул собственными ледяными губами по губам Жана, и с медленным долгим выдохом отстранился, а Жана словно огненной водой окатили. Он отшатнулся от прутьев камеры, поморщился, зажмурил глаза, а затем развернулся резко и быстрыми шагами направился к выходу. Он уже не видел, как Йегер, прижавшись спиной к решётке, медленно сполз по ней вниз, оседая на пол, и не слышал, как тот, запуская пальцы в собственные волосы, стиснул крепко тёмные пряди и произнёс едва слышно, но сорванно, одними губами:       — Прости…       Раньше, совсем ещё недавно, казалось, что мир ничтожно мал и ограничивался высокими стенами, а теперь, зная правду, Эрен собирался уничтожить всех, чтобы устранить угрозу для элдийцев — ради тех, кем дорожил, ради тех, кого любил; Эрен решил пожертвовать самим собой, чтобы уберечь всех островных и спасти. Жан считал, что готов пойти за Йегером куда угодно — прыгнуть в пекло, последовать в самый ад.       Но настоящим адом оказался сам Эрен.       Было принято решение остановить его, при необходимости — убить, и даже Микаса, беспрекословно преданная Йегеру, это понимала. В голове не укладывалось: она его любила, и Жан — тоже; как она смогла бы поднять свою руку, чтобы оборвать его дыхание?       Столько мыслей вертелось в голове, что было тяжело сконцентрироваться. Возможно, именно это Жану и помешало. Что произошло? Он не понял сам — быстро, рефлекторно; кого-то оттолкнул, закрыл собой от атаки Звероподобного до того момента, как Райнер смог принять форму титана. Всего несколько мгновений прошло после десанта разведкорпуса.       Конни?       Или Армин?       Уже было не важно. Один трос устройства пространственного маневрирования лопнул, изо рта потекла густая кровь, внутренности резко обожгло. Кто-то окликнул? Не важно, не слышно, не видно. Пальцы коснулись живота и словно утонули внутри. Не было сил даже посмотреть вниз, безмолвно повиснув на оставшемся тросе, покачиваясь медленно из стороны в сторону. Не важно.       Всё остальное — не важно.       Не получалось даже понять, кто из сослуживцев оказался рядом, кто обеспокоенно начал трясти за плечо. Перед глазами было только небо и быстро сменяющие друг друга картинки-воспоминания из прошлого, когда, казалось, была надежда; когда всё могло быть хорошо. Веки стремительно тяжелели, а грудь сдавило с такой силой, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Только мерзко-приторный аромат крови — и её вкус во рту.       Жан закрыл глаза — закружилась голова, а когда с трудом смог их открыть, то вокруг была пустота без звуков, наполняемая ярким светом далёких звёзд. Пальцы нащупали мягкий песок, зарылись в него, с большим трудом сгребли горсть в окровавленный кулак; это были Пути, и Кирштайн не мог понять, зачем оказался тут, вися в своей реальности на волоске от смерти. Не мог или не хотел — не важно тоже. Тишина давила на уши, но раскалённую кожу успокаивал только мягкий и, казалось, тёплый песок; в глазах резануло от сияния бесчисленного количества звёзд.       Тихие шаги — совсем-совсем рядом, но на них нет реакции; прикосновение — ко лбу, смахивая с него пряди волос, но на это тоже нет реакции; всё тело словно потяжелело, одеревенело, и ни руку поднять не получалось, ни голову повернуть. Только и без взгляда понятно, кто был рядом. И осознание того, что в последние минуты утекающей жизни рядом Эрен, немного успокаивало медленно перестающее биться в груди сердце.       Йегер сел совсем рядом на колени, и если бы Жан мог сконцентрировать своё внимание, то понял бы — почувствовал, — как дрожат у того руки, но не получалось ни ощутить, ни увидеть. Эрен осторожно приподнял его, притянул мягко, почти что бережно, ближе к себе, и сам трясся, трясся, как будто ещё немного — и наступил бы припадок. Хотелось одного, хотелось знать: это тоже было предрешено?       Тишина, спокойствие, ощущение близости, и наступило успокоение. Жан слабо двинул головой, устраивая её удобнее в сгибе локтя Эрена, слегка поморщился от прикосновения его пальцев, когда Йегер едва ощутимым движением стёр кровь с подбородка и уголка губ; с большим усилием поднял потускневший взгляд светло-карих глаз к таким же тусклым, но зелёным. К глазам, некогда полыхающим жизнью и демоническими огоньками.       Было странно — за всё время ни Жан, ни Эрен не говорили друг с другом о том, что между ними происходило. Это не было похоже на мимолётную жгущую страсть, это чувство было гораздо более глубоким, сильным и не менее обжигающим. Это была любовь, из-за которой добровольно хотелось сойти с ума; это была любовь, о которой никто не знал, кроме них двоих. Это было слишком личным, слишком интимным — не для всеобщего обозрения. На людях — напускная холодность, притворное, но такое натуральное раздражение. Наедине — пылкие прикосновения, взволнованные фразы. Но никогда — простое и чувственное: «Я тебя люблю». Влюблённые себя так не ведут, и, возможно, кто-нибудь другой мог бы показывать свободно своё влечение, но только не они. Как будто у них не было права на эти отношения, как будто эта любовь была чем-то запретным. Зато в этот момент, на грани последнего вздоха, так многое хотелось сказать, но не было сил.       Жан неотрывно смотрел в зелёные глаза. Если кто и был настоящим демоном с острова Парадиз, то это был только Эрен. И ударить его хотелось, но ослабевшей рукой такой удар не получилось бы назвать даже пощёчиной, и Кирштайн выдохнул — медленно, весь воздух из лёгких, полностью расслабляясь в объятиях. Вот так — спокойно, и хотелось остаться здесь навсегда.       — Прости... — Тихое, сорванное, но слишком громкое в пустой тишине.       А за что прощать? Так даже лучше. Жан не хотел сражаться, он устал. Настолько устал, что хотелось заснуть, поспать хоть немного. Объятия успокаивали, дарили умиротворённость, а Эрен только крепче прижимал его к себе — так хорошо, приятно, тепло. И свет мириадов звёзд уже не бил по чувствительным глазам, отражаясь мягкими осколками во взгляде Йегера — в его глубоких, зелёных; и дрожали там, наверху, в бескрайнем чистом небе.       — Прости! — Раскатистое, звонкое, бьющее по ушам.       За что прощать? За одно единственное невыполненное желание — вырвать этого проклятого демона из груды костей и со всей силы врезать по лицу, а затем вернуть домой. Жан едва смог слабо улыбнуться, не отводя взгляда от наполняющихся влагой сияющих болью глубоких глаз. Плачет? Зачем? Меньше всего Кирштайн хотел бы, чтоб его оплакивали. Не так, нет, пускай кто угодно — лишь бы не Эрен.       А Эрен сорвался. Его и так трясло, но теперь голос не был тихим, он не шептал — он кричал, жмурился, кусал собственные губы, просил прощения, причитал, и голос его отражался беспокойным эхом в голове у Жана, но даже так в объятиях было тепло, только дышать становилось труднее.       — Ты всегда... — с большим трудом, едва слышно, через силу размыкая губы, — был истеричкой, Йегер...       Жан приподнял руку, потянулся пальцами к лицу Эрена, но тот сразу же перехватил её, прижал ладонь к своей влажной щеке и замер.       Этот мир жесток, и их любовь изначально была обречена на несчастливый финал.       Всё было давно предрешено.       Эрен опустил голову, коснувшись в доверительном жесте взмокшего лба Жана своим, и длинные пряди тёмных волос закрыли оба лица.       Это было за мгновение до, но казалось, что прошла целая вечность.       Пальцем с трудом надавил на спусковой крючок, заставив гарпунный захват единственного троса отцепиться от кости Титана-Основателя; последний выдох — и перед тем, как окончательно закрыть глаза, Жан увидел красивое чисто-голубое небо.