Pain

Ночь. Холодный пол душевой. Лëва не моргая смотрит на свои вновь изуродованные руки. Подле него валяется очередное окровавленное лезвие. До омерзения обыденная картина. Казалось, это всë — влияние серого, беспощадно холодного ноября. Но Лëва уже давно сбился со счету, какой это был нервный срыв. Всë одно — бесконечная боль. Эта боль вызывает невероятной силы удушье, однако постепенно входит в привычку, и, порой, причиняет мазохистское, до одури сладкое удовольствие. А Шурик терпел все его выкрутасы, не мог иначе. У него уже заранее была заготовлена аптечка для таких случаев. Он терпеливо обрабатывал свежие раны, целовал и забинтовывал. И постоянно надеялся, что это последний случай. В этот раз его нервы не выдержали. — Я тебя ненавижу... — едко процедил сквозь зубы Шурик, словно не хотел говорить столь страшные слова. Он подошел к оцепенелому Лëве и резко засучил рукава, протягивая свои руки. — Режь. — но Лëва колеблется. — Режь, придурок! И через мгновение Лëва повинуется. Он словно в тумане оставляет 3 глубоких поперечных пореза на одной из протянутых рук, пару секунд заворожено смотрит, а затем роняет лезвие из трясущихся рук и истошно кричит, не в силах осознать случившееся. Шурик нарочито меланхолично смотрит на парня, давя в себе целую бурю невысказанных слов и эмоций, влепляет ему пощечину, а затем в последний раз впивается в соленые от слез губы. — Прощай. — Шурик в последний раз поймал Левин взгляд, схватил свою пачку сигарет и ушел со страшно окровавленной рукой. Ушел из его жизни навсегда. С того дня Лëва так и не посмел схватиться за лезвие. А Шурик, в свою очередь, не смог забыть свою первую, синеглазую любовь. На руках так и горело его страшное клеймо. Горело больной ностальгией и несостоявшимся счастьем. А жизнь продолжалась...