Дурь

      — Сэнд, ну что ты творишь?       Голос столь невообразимо мягкий и бархатный, что будто звенит под грудиной, и мелким ворсом щекочет душу. Обожжённые слезами скулы вновь заблестели влажными дорожками. Уже и неясно, чего в хрустальном стакане больше — виски или слёз.       Глаза Рэя всегда были похожи на драгоценные камни. И Сэнду казалось, что все вокруг безжалостно их обесценивают. Немыслимо. Их благородный, игривый блеск, не шел в сравнение ни с чем и вселял в сердце Сэнда совершенно немыслимую тягу. Отвести взгляд от этих аметистов — сродни насилию над собой. Но никто, кроме него, будто не видел в них того прекрасного, что они несли года сквозь боль. Никто не ценил их заботы, не видел их стараний быть важным и нужным.       Ныне эти глаза смотрят на него не то с осуждением, не то с горечью сожаления. Даже отвернувшись от них, даже зажурившись, Сэнду от них не убежать. Рэй настигает его везде: в блеске хрусталя, в каплях дождя на окне, в сигаретном дыме. Ох, сколько боли в чёртовом дыме! Сомкнув веки, Сэнд протягивает ладонь в сизое облако и нащупывает в нём тёплую щёку, что так по-щенячьи льнёт к руке, ластится и оставляет ожог от поцелуя на запястье.       — Хватит уже пить, ты так с катушек слетишь.       — Это я тебе обычно говорю, скотина.       Посмеивается.       Голос предательски дрожит, и от собственной слабости хочется рассыпаться в прах. Рука тянется за стаканом уже по наитию, не глядя, и горькое пойло вновь обжигает язык. И потолок давит на голову, как никогда, и воздух сжимается в лёгких, когда вместо крика из уст срывается очередной металлически-тяжелый вздох, давая волю новому водопаду слёз. Как же, чёрт возьми, он устал плакать из-за одного ебучего алкоголика.       На плечо ложится одновременно тяжелая и невесомая макушка, погладить которую рука не поднимается. Не то от страха, что снова сбежит, не то оттого, что потом не прогонишь. Изменённое сознание назло подбрасывает картинки, что ни под каким градусом не сгорают в памяти.       — Помнишь ту примерочную в сэконд-хенде? — мурчит Рэй на ухо.       — Мгм, — лишённое красок лицо трогает хрупкая улыбка. — Не знаю, смогу ли когда-то ещё сходить туда.       — Почему? Тебе же нравилось там.       — А смысл теперь?       В углу комнаты расположилась стопка виниловых пластинок, что день за днём покрывается пылью. Сэнд и сам не знает, почему не включает их — быть может, не чувствует, что имеет на то право. Может, боится их разбить или поцарапаться о них. Разрушить магию, что в них запечатана.       — Может, всё-таки включишь?       — Selina & Sirinya?       — Тебе же они нравятся. Включи.       Быть может, Рэй изучил Сэнда слишком хорошо. Винил потрескивал под иглой картриджа, и секунду спустя происходило волшебство. Воспоминания танцевали перед глазами, словно черти у костра. Скорее издеваясь, чем успокаивая и даря какую-либо надежду. Отползая назад к столику с целой экспозицией пустых бутылок, переполненной пепельницей и чертовым «печеньем», Сэнд непроизвольно тянется за тем, от чего покатилось большинство его кумиров из 80-х.       — Ты же обещал бросить дурь, ну, Сэнд.       И снова эти очи, что стремятся рассмотреть каждую грань души, поиграть на каждой её струне. От них не спрячешь ничего. У Рэя хитрые, хищные глаза, с лишь ему присущим блядским прищуром, прозорливые и вместе с тем совершенно по-идиотски наивные и словно стеклянные. Если бы у Сэнда спросили, какие они — он бы просто указал на виски в хрустальном стакане. Он пытается не смотреть в них, отводит взгляд, закрывает глаза, трёт их что было мочи — всё бесполезно. Рэй здесь, перед ним, и уходить никуда не собирается. И впервые от этой мысли становится невыносимо тягостно.       — Единственная дурь в этой комнате — это, блять, я, — процеживает он сквозь зубы, вместо таблетки глотая собственные слёзы. — Я говорил тебе, Рэй. Говорил же, мать твою.       Сэнд чувствовал, как касаются его плеч и утыкаются носом в шею. Слышал, как успокаивают: «Тише, тише». И всё же чувствовал себя так одиноко, как никогда доселе. В квартире — лишь дурь да пара бутылок весьма сомнительного самодельного вина. И музыка, что звучит будто из-под толщи воды, выплыть из которой уже не кажется возможным.       — Рэй, — из собственных уст звучит так правильно и болезненно одновременно.       Так хотелось, чтобы картинка перед глазами была чётче, ощущалась реальнее. Чтобы в ней было не только то, что Сэнд хочет видеть, но и то, что он заслуживает. А ныне — всё те же карамельно-коньячные омуты под вуалью коротких ресниц. Дрожащей рукой он отодвигает в сторону непослушную прядь чужих смольных волос и вытирает тыльной стороной стекшую каплю крови. А Рэй всё так же улыбается уголками губ, как и прежде.       — Сэнд, — шепчет он так холодно, что можно порезаться, — какое сейчас число?       — Шестнадцатое.       — Уже тридцатое, Сэнд. Две недели прошло. Хватит.       Страшно смотреть на календарь. Ещё страшнее — правде в глаза. Ведь в глазах правды нет никакого Рэя. Есть только Сэнд, бутылка сорокаградусного бухла и дурь, которая рисует ему реальность, в которой он хотел бы оказаться.       За окном сильный ливень, что стучит по пластиковым подоконникам. Пластинка давно перестала играть. Последняя сигарета в пачке уже докурена до фильтра и до тошноты. А шестнадцатое число всегда будет точкой невозврата и днём, когда Сэнд пожалел, что его не было в машине, за руль которой Рэй сел в нетрезвом виде. Что угодно, правда, было бы лучше, чем не успеть. Что угодно, но только не наблюдать, как машина твоего человека врезается в ограждение и переворачивается вместе с ним.       Кажется, Сэнд прокричал и выплакал всё уже там. Только легче не становится и, он знает, не станет никогда. Не понимает только, почему одному ему не всё равно. Лишь ему никогда не было всё равно и, как бы ни хотел, никогда не будет.       — Сэнд, тебе больно?       — А тебе было?       — Только когда ты сказал, будто мы никогда не были друзьями.