Пламенный цветок

мы тянемся обеими руками сквозь облака, прямо к небу и, хоть коснулись мы Луны и Марса мы так и не нашли правды

© Bleach

1988 год

      Утренний молочно-белый туман пах весной. Раньше он не пах ничем, даже сыростью, но теперь во внутреннем мире Хисоки явственно ощущались ароматы апрельского цветения сакуры, от чего невольно вспоминалась та ночь — тоже наполненная запахами цветов.       Занпакто засмеялась слева, тут же — справа, спереди, позади — она словно вертелась вокруг него бешеным невидимым волчком.       — Где ты? — выкрикнул Хисока в пустоту. — Кто ты?       Он задавал эти вопросы не впервые, и ни разу не получал ни намека на ответ. Сейчас тоже не получил, лишь смех зазвенел словно громче… а потом дальше. И снова ближе.       Когда Хисока хотел рассказать о своем внутреннем мире Унохане — та прервала его на полуслове, мягко, но в мягкости звучала сталь: о таком не говорят. Занпакто для шинигами — интимная тема, потому помогать Хисоке подсказками капитан тоже не собиралась, а данный ею срок в месяц истекал. Она не утверждала, что узнать имя меча за это время — обязательное условие, чтобы быть ее учеником, но Хисока хотел выполнить задание в первую очередь ради самого себя и своей гордости.       …самого себя?       Занпакто — часть его души. Другими словами, это он и есть. Попробовав представить себя на месте меча, Хисока понял — тоже бы не отозвался на чьи-то непонятные вопли, неизвестно к кому обращенные. А отозвался бы… на что же бы он отозвался?       Смех вонзился в ухо назойливым комариным звоном, до боли громким и режущим слух — и не замолкал. Нарастал отовсюду гулом, как будто смеялось все маленькое измерение, и смеялось оно над ним. От шума заныли виски, хотя раньше в этом месте он не испытывал ни малейшей боли. Гул превратился в грохот, оглушая, земля под ногами затряслась — его выгоняли.       Выгоняли из собственного мира?       Ну уж нет.       Грохот и вой смешались, стоять было все труднее, окружающая реальность превратилась в бешеную карусель…       — Заткнись! — выпалил Хисока.       И все стихло. Так же резко, как началось.       Застыв, боясь пошевелиться и спугнуть, он наблюдал, как туман рассеивается. Молочная белизна сгущалась в темные чернила ночных небес, в центре небес парила алая луна, под сенью сакуры спиной к нему стояла фигура девушки в белом погребальном кимоно. Короткие черные волосы украшал белый тэнкан. Она напоминала призрака; не знай Хисока, где он и кто он сам, решил бы, что это юрэй, покойница, забывшая путь к дому.       — Долго! — сердито сказала она, не оборачиваясь.       — Что долго? — молчать было нельзя. Только не молчать. Не сейчас. Он чувствовал, что прямо в этот момент происходит нечто очень значительное, важное для него — и для нее тоже.       — Долго меня искал! — девушка презрительно фыркнула. — Очень долго!       — Но нашел, — Хисока упрямо сдвинул брови, решив не напоминать, что звал ее, как дурак, днями напролет, пока она хохотала вокруг легким весенним ветром.       — Только потому, что мне надоело и я устроила это представление. Зачем же ты искал меня, Куросаки Хисока? — девушка обернулась. У Хисоки были опасения, что ее лицо окажется уродливым или что он увидит свое лицо на женском теле, но зря боялся — девушка оказалась обычной. Симпатичной, кареглазой, с чистой кожей и изящными чертами.       Что она чувствовала — он все так же не понимал. Проклинал свою эмпатию, но именно эмпатия, как выяснилось, помогала ему общаться с людьми, служа некой подсказкой: о чем можно говорить, о чем нужно, о чем нельзя, грустно собеседнику или же он злится, хочет намеренно сделать больно или испытывает боль сам.       — Мне нужна твоя сила, — сказал Хисока.       — О, — она вскинула бровь. — Моя сила? И ты думаешь, я так легко дам ее тебе?       — Нет, не думаю.       — Верно, — девушка шагнула назад. Подняла руки, снимая покойничий платок, и ее волосы всколыхнул порыв пахнущего камелиями ветра, унося тэнкан. Карие глаза вспыхнули алым.       — Условие, — она подняла указательный палец, и широкий рукав сполз с тонкого запястья, — Только одно условие. Я скажу тебе свое имя… если ты сможешь убить меня.       Убить?       Быть джентльменом в сражении его отучили еще на первом курсе Академии; противник, неважно, женщина он или мужчина, остается противником. Девушек в мире шинигами стоило уважать, но недооценивать их было нельзя, и иногда — смертельно опасно. Хисока мог поднять меч на Унохану, хрупкую и изящную, зная, что ранить ее не сумеет, как бы ни старался, и чувствуя, что в их спаррингах она снисходительно посмеивается над ним и испытывает легкую скуку. Хисока мог поднять меч на Рукию, в те редкие случаи, когда она еще училась в Академии и их ставили в пару, мог поднять меч на Момо — поначалу было сложно, но ее пламенная решимость подстегивала и его. Если бы ему пришлось сражаться с девушкой, которая была бы врагом, настоящим, а не спарринг-партнером — он бы смог ее убить.       Но эта девушка не была ему ни врагом, ни другом, ни спарринг-партнером. Что за абсурд она несла?..       Клинок, из ниоткуда материализовавшийся в ее руке, атаковал — Хисока парировал, не задумываясь. В битвах с Уноханой он, кроме прочего, оттачивал рефлексы и быстроту реакции. Сейчас, уйдя от атаки — развернуться, парировать, ударить справа… но Хисока этого не сделал и позволил девушке еще один выпад. И еще один, и еще — она осыпала его градом ударов, а он отбивал, упрямо не атакуя; они были на равных — чувствовать это Хисока тоже научился благодаря Унохане. Сродни эмпатии; когда скрещены клинки, можно понять силу противника и то, что кроется в его мече. В мече Уноханы была ярость — она ни разу не использовала на тренировках свой занпакто, брала безымянный асаучи, специально для спаррингов, когда нужен острый, а не деревянный меч, и Хисоке было страшно представить, сколько ярости и жажды крови в том ее клинке, что носит имя.       В клинке этой девушки Хисока тоже не чувствовал ничего. Она выглядела злой, но что на самом деле ощущала — он не знал.       — Жалкая тряпка! — закричала на него занпакто. — Ты так и продолжишь жевать сопли? Тогда останешься слабым! Ты не представляешь себе, ты даже не представляешь, каким ты можешь быть сильным! Но если ты не убьешь меня, то так и останешься никем, ясно? Никем! И не сможешь никого защитить! Ты же хочешь защитить Момо? Ты же хочешь, чтобы она смотрела на тебя с восхищением? Этого не будет!       Один ее удар Хисока пропустил, и его щеку расчертил алый порез. Кожа защипала, по лицу стекла струйка крови… и тогда он понял.       Это же было так очевидно.       Занпакто рождаются вместе с шинигами, живут вместе с шинигами и умирают вместе с шинигами — правило, закон, занудное постоянное утверждение учителей, как дважды два — четыре.       Хисока атаковал — не всерьез, но так, чтобы заставить свою противницу отскочить в сторону, и вонзил клинок в свою грудь.       Кровь хлынула на землю, прорастая алыми камелиями, как знак достойной смерти самурая. Колени подкосились, но Хисока устоял, кое-как выпрямившись. Меч торчал из груди — откуда в его руке взялся меч, запоздало мелькнула удивленная мысль.       Выражение лица девушки изменилось — в глазах отразилась то ли печаль, то ли гордость. Она сделала шаг к Хисоке; он заметил, что она босиком. Еще шаг, еще — ласково дотронулась до его щеки, погладила, как в романтических фильмах перед поцелуем. Приблизилась к нему, но вместо поцелуя прошептала на ухо:       — Я не ошиблась в тебе, Куросаки Хисока. Ты победил. Меня зовут… Какьёин.       И меч в груди Хисоки разлетелся мелкими осколками.

***

      Первое задание в мире живых выпало вместе с Хинамори; услышав от Ичимару, что их отправляют вместе, Хисока внутренне чуть не запрыгал от радости — после зачисления в Пятый отряд пообщаться с Момо ему удавалось очень редко. Кроме обычных повседневных забот рядовых и тренировок, Момо часто проводила время с Айзеном — он обучал ее кидо, дополняя знания из Академии, обучал каллиграфии и икебане, давал ей книги, обсуждая прочитанное, и она расцветала, едва увидев его. Ренджи продолжал дразнить подругу, что та влюбилась в тайчо, Кира думал так же, и его тоска горчила календулой, все, кто знал Момо, не сомневались, что она любит Айзена, как мужчину, а ее возражения лишь подогревали уверенность, но Хисока чувствовал — у Хинамори к Айзену не та любовь. Бесконечный восторг, благодарность, обожание, желание равняться на него; так могут любить отцов, учителей и божеств, но не мужчин. У Айзена же эмоции всегда были трудно читаемы, и встречал Хисока капитана редко, но специально старался настроиться на своеобразную частоту и понять, что тот ощущает к Момо, улавливая интерес и легкий оттенок жалости.       Что бы Айзен ни скрывал внутри, внешне он Хинамори выделял, не пытаясь это скрыть. Часто приглашал зайти к нему, мог заглянуть в додзё лично, чтобы позвать ее выпить недавно купленного чаю, во время утренних построений не раз гладил по волосам — но его улыбка источала фальшь. Всегда, кому бы он ни улыбался, и Хисоке было забавно, насколько они с Ичимару контрастны — улыбка Ичимару, широкая, издевательская, натянутая — была гораздо искреннее.       — Отправитесь в Хиросиму, — сообщил Гин. — Задача — патрулировать северо-восток. Зачистка территории от Пустых, совершение духовного погребения чистых душ. Вернетесь через два дня. Если случится ЧП — сообщите через адскую бабочку. Не нервничайте, — вдруг неожиданно мягко сказал он, и Хисока понял — это относится к Момо. — Ваше задание — проверочное. Пробное, если позволите. Вопросы есть?       — Да, — Момо улыбнулась Гину, что удивило Хисоку не меньше поддержки Ичимару. В первую встречу лейтенант вызвал у нее раздражение, как и у всех, но сейчас это изменилось. Когда-то, каким-то неизвестным Хисоке образом. — Мы можем что-то покупать? Еду или питье, например? Или нам выдадут паек?       — Покупайте, — Гин пожал плечами. — У вас же есть иены?       — Нам выдали, но нас же не видят живые, — растерялась Момо.       — Просто возьмите, что вам нужно, а деньги оставьте на кассе. Ночью, когда магазин закрыт. Это все? Денрейшинки при вас? Занпакто не забыли? Тогда я открою вам Сенкаймон.       — Здесь? — вырвалось у Хисоки. О задании Ичимару сообщил им на плацу Пятого отряда, а Сенкаймон, насколько он знал, в Сейретее был только один, и открывали его члены Кидосю — когда их отправляли на первую памятную тренировку во главе с Хисаги, то проводили к воротам на крыше белой башни.       — Почему же не здесь? — усмехнулся Гин. — Смотрите и учитесь. Ваш духовный меч не всегда только оружие, иногда это ключ. Ключ, открывающий миры. Держите его так, — он обнажил свой вакидзаси, до смешного короткий, больше похожий на нож, чем на меч, и поднял перед собой. — Сосредоточьтесь… сконцентрируйтесь… и проверните ключ.       Клинок его занпакто вспыхнул светло-лиловым, и в пространстве появились призрачные сёдзи, источающие свет и напоминающие вход в обычный зал ожидания. Восхищение Хинамори разлилось теплом по телу Хисоки.       — Вперед, — сказал Гин, и они, переглянувшись, шагнули за порог.

***

      В отличие от Сейретея, в Хиросиме погода оказалась не самой лучшей — только что они стояли в тепле, а здесь дул пронизывающий холодом ветер, сгоняя на небе серые противные тучи. На крыше многоэтажки, куда их перенесло, ветер ощущался намного сильнее.       — Хиросима, любовь моя, — рассеянно произнесла Хинамори, оглядываясь вокруг.       — Что? — не понял Хисока.       — Есть такой фильм. Старый… послевоенный. Про любовь японского архитектора и французской киноактрисы.       — Ты смотрела фильмы? — удивился Хисока. Души не покидали Руконгай, в Сейретее не было кинотеатров.       — Мне показывал Айзен-тайчо, — с гордостью сообщила Момо. — Он уже не раз брал меня с собой в мир живых, и однажды мы зашли в кино, где показывали марафон французской драмы пятидесятых.       — И как, интересно было?       — Угу. И красиво, — Момо подошла к краю крыши, посмотрела вниз. Хисока встал рядом с ней, так же опустив взгляд на свои таби.       — Значит, так, — сказал он. — Зачистка и консо, верно? Где совершать зачистку, сообщат через денрейшинки, — вынув свой, Хисока осмотрел его. На первый взгляд — обычный мобильный телефон, но вместо звонков на дисплее отображались данные, посылаемые Двенадцатым отрядом. — А консо? Пойдем на кладбище?       — Наверное, — Момо подняла глаза на небо. — Сейчас дождь пойдет. Я давно не видела дождя.

1985 год

      Успешно, пусть и не совсем вовремя сданный месячный отчет было грешно не отпраздновать, как считала Рангику. Цузуки считал так же, и, предоставив младшим офицерам законно маяться дурью, они уютно расположились на диване в кабинете капитана, которого где-то очень удачно носили черти. После половины бутылки саке Цузуки решительно предложил:       — Давай сыграем в карты.       — На отчеты! — обрадовалась Рангику.       — Нет, — твердо сказал Цузуки. — Так нечестно. Давай на раздевание, — он сглотнул, мельком глянув, как соблазнительно качнулся пышный бюст Рангику, когда та потянулась за саке.       — А не боишься? — у нее загорелись глаза, — Я же за час тебя до трусов раздену.       — А если я раздену тебя?       — Ты? Меня? — расхохоталась Рангику. — Только не в карты.       — Это мы еще посмотрим, — заявил Цузуки.       Спустя час он ругал себя последними словами — кто тянул за язык? Сам предложил, сам вызвался, сам раздавал, хотел попробовать немного отомстить за проигрыш с отчетами, в последний момент разрешив Мацумото не раздеваться, взамен на то, что они снова будут работать с бумажками вместе или по очереди. Наивный дурак.       Последней деталью его одежды остались хакама, под ними — только трусы. Рангику сняла варадзи, и тем везение Цузуки ограничилось; он старался ничем не выдать, какие у него карты, но раз за разом у Мацумото были лучше. То ли она мухлевала, то ли так легко читала его блеф — кого угодно другого Цузуки обыгрывал без проблем. Ее — не мог.       — Каре, — он хлопнул на стол выигрышную комбинацию, которая бы всего лишь оттянула время — вслед за варадзи Рангику снимет таби, не больше.       — О, — ее глаза распахнулись с удивлением, толикой страха и чуть ли не слез. Цузуки закатил глаза — переигрывала. Что за трагедия — снять носки… но тут же ее лицо изменилось.       — Флеш-рояль, — хлопнув картами, Мацумото откинулась спиной на спинку дивана, улыбаясь сытой кошкой. Цузуки схватился за голову.       — Как? Как, как, черт тебя побери? Ты чертов шулер!       — Ты просто отвратительно блефуешь.       — Это ты нечестно играешь!       — Да? Докажи, — предложила Рангику. Доказать Цузуки не мог.       Сказать, что ему неприятно, он тоже не мог — наоборот. Раздеваться перед Мацумото было волнительно и возбуждающе, так, что тело давно реагировало должным образом, но широкие хакама позволяли это скрыть. Что она сделает, увидев его эрекцию? У Цузуки пересохло во рту; он не был влюблен в Мацумото, но ее нельзя было не любить. Нельзя было не хотеть — и не столько из-за ее пышных форм. Все ее естество излучало энергетику дикой сексуальности, от кончиков пальцев до звучания ее смеха.       Встав, Цузуки стащил хакама, демонстрируя ей свое тело — взгляд Рангику ощущался почти физически: на плечах, груди, животе, ниже. От одного ее взгляда кололо в позвоночнике.       — Рангику-фукутайчо… о, — в раскрытых дверях замер Гин. Цузуки вспыхнул, подтягивая хакама обратно. Надо же было, чтобы он приперся именно сейчас.       Все знали, что у Рангику и Гина роман. Они не подчеркивали это, но и не скрывались, и про них уже устали сплетничать даже самые рьяные любители рыться в чужой личной жизни. Все понятно и потому скучно: Гин плюс Рангику равно любовь.       Цузуки считал, что Гин ей врет. Использует ее, но не любит; что она нашла в этом тощем альбиносе, было еще более непонятно. Поэтому он не стеснялся едва ли не в открытую пытаться заинтересовать ее, переключив на себя.       — Я помешал? — холодно спросил Гин.       — Нет, Ичимару-фукутайчо! — Цузуки набросил нижнее белое косоде, кое-как накидывая верхнее черное. — Простите, мы просто…       — Просто танцевали стриптиз, Цузуки-сан?       — Нет, — он обулся, поправив варадзи. — Я проиграл в покер. Это была моя идея, Ичимару-фукутайчо.       — Плохая была идея, — Гин отвечал ему, но смотрел только на Рангику. Та изо всех сил старалась выглядеть невозмутимой.       — Плохая… я могу идти, Ичимару-фукутайчо?       — Я не ваш лейтенант, — он дернул подбородком. — Спрашивайте у своего.       — М-мацумото-фукутайчо?       — Идите, — сказала она, и Цузуки покинул кабинет едва ли не в шунпо.       — Значит, — сказал Гин, когда они с Рангику остались одни, — в покер. В который раз я это слышу? То Ишшин тебе проспорит, то Иба, то Кьёраку… что за страсть к азартным играм на раздевание?       — Это весело, — Рангику скрестила руки на груди.       — Весело?       — Ты сам научил меня блефовать, между прочим.       — Я не рассчитывал, что ты используешь это против меня. Думаешь, мне приятно это видеть? — прошипел Гин.       — Думаешь, мне приятно, что ты вечно куда-то уходишь и тебя носит невесть где? — вспыхнула Рангику. — Что я всегда жду, как дура, когда Ичимару-фукутайчо зайдет и одарит меня своим вниманием? Это меня должно радовать, по-твоему?       Челка упала на лицо Гина, скрывая его глаза, и Рангику пожалела, что не видит их без его вечной улыбки — уголки губ Ичимару опустились.       Что он мог ей сказать? Точно не правду. Он причинял ей боль, а она, в свою очередь, причиняла боль ему. Все честно, как в поединке — в поединке, где Ичимару Гин заранее был проигравшим, потому что играл в поддавки.       Войдя в шунпо, он опрокинул Рангику спиной на диван, перехватив ее запястья и нависая сверху — и уткнулся лбом в ее плечо.       — Я знаю, — сказал он. — Знаю, что ты злишься.       — Если бы я хотя бы знала, чем ты занимаешься, — беспомощно проговорила Рангику. — Я же никому бы не сказала. Если бы я хотя бы знала, ради чего…       Гин прижался губами к ее шее, мстительно оставляя след на коже. Поцеловал в губы — долго, требовательно, не отпуская запястий.       — Ради тебя, Рангику. Ради тебя. Даже если ты мне не веришь.       — Иногда — верю, — она заерзала под ним, стараясь высвободить руки. Гин отпустил, и Рангику обхватила ладонями его лицо. — Знаешь, какой ты красивый, когда ревнуешь?       — Так вот зачем ты всех вокруг раздеваешь? — усмехнулся он. — Чтобы раздеть меня?       — Нет, — сказала она ему в губы, — чтобы ты меня раздел.

***

      — Лови его!       — Держи!       — Вон туда побежал!       Двенадцатый отряд, как обычно, жил своей жизнью. Ватари ни на миг не колебался, поступая после Академии именно сюда, и ни разу не пожалел — здесь он был на своем месте, среди людей, которых не удивили бы его странности. Служащих Двенадцатого отряда сложно было удивить.       Даже огромным лиловым леопардом с зелеными пятнами и петушиным хвостом, сбежавшим из клетки в лаборатории. Скорость леопарда превышала стандартную, пусть и не дотягивала до скорости, развиваемой в шунпо — и все равно ловили эту тварь с завтрака, и поймать никак не могли. На почти риторический вопрос капитана, какой идиот его создал и зачем, ответ нашелся лишь на первую часть — Хиёсу пробормотал, что хотел изучить возможность скрещивания птиц и животных, за что заработал месяц гауптвахты.       Опасности, впрочем, леопард не представлял никакой — тело ему досталось от зверя, но мозги — куриные, и все равно было бы неприятно пугать им чужих рядовых (свои бы и бровью не повели) и получать нагоняй от Главнокомандующего.       — Там! Хватай!       Ватари бросился за угол, но вместо леопарда налетел на что-то другое — на кого-то, и быстро сориентировался, подхватив Нему так, чтобы она не упала. Ее грудь прижалась к его груди — теплая, мягкая, упругая.       — Простите, Куроцучи-фукутайчо, — Ватари отпустил лейтенанта, чувствуя, что краснеет. Нему переступила с ноги на ногу.       — Экспериментальный образец в той стороне? — спросила она.       — Может, — Ватари встряхнул головой — с чего он завис, как неисправный компьютер?       — Держи его!       Мимо них стремительно пронесся Цубокура, нечаянно задев Нему так, что она пошатнулась и Ватари снова подхватил ее за плечи.       — Надо ловить, — сказала Нему, но не вырвалась, побежав за леопардом.       — Надо, — Ватари, вопреки своим словам, крепче сжал ее плечи — и быстро отдернул в сторону, для удобства поймав на руки. Леопард пронесся мимо, за ним — капитан, Акон, Хиёсу и Цубокура. Вжавшись спиной в стену барака и держа Нему, Ватари подождал, пока они отдалятся, только тогда опустив ее на ноги.       — Спасибо, — сказала Нему. — Хотя я и сама бы увернулась. Примерно с восьмидесятипроцентной вероятностью.       — С девяностопроцентной, — поправил ее Ватари. — Вы себя недооцениваете. Но мои рефлексы не позволяют не прийти на помощь леди.       На заднем дворе отряда что-то загрохотало и кто-то заругался голосом Маюри.       — У папы все идет хорошо, — заметила Нему.       — А вы не должны ему помогать? — осторожно спросил Ватари. До сегодняшнего дня он думал, что при создании дочери капитан вложил в нее установку служить ему и защищать его — обычно она так и делала, по мелочам и без. Ватари думал, что Маюри создал оружие и щит в одном лице.       — Нет, зачем? — Нему покачала головой. — Он сам справится. Это всего лишь продукт неправильной гибридизации.       — И капитан не будет вас ругать за то, что вы здесь?       — Даже если будет, — в зелени глаз Нему сверкнуло что-то, чего раньше Ватари не замечал, — вы придете и утешите меня. Вы всегда… утешаете. И помогаете. Будто бы вы мой рыцарь. А еще от вас приятно пахнет. Это клубника?       — Да, я собирался угостить вас пирожными… до инцидента, — замялся Ватари. Непосредственность Нему вкупе с ее серьезностью часто ставила его в тупик, но так — впервые.       Рыцарь, подумать только.       Раздался еще один взрыв, зачертыхался Акон, кто-то, скорее всего, экспериментальный образец, громко закудахтал. Голос Маюри прозвучал отрезвляющей пощечиной:       — Поймали! Наконец-то! Нему! Нему, где тебя черти носят? Немедленно иди сюда!       Перед тем, как исчезнуть в шунпо, Нему кивнула Ватари и еле заметно улыбнулась.