Один день свободы

Максим опрометью врывается в избу. Оставляя комки снега, он пачкает скрипящие половицы. Широкими шагами достигает залы и распахивает дверь туда. Матвей читает при свечах. Обернуться не удосуживается. - Что значит «сдали Томск большевикам»? - кричит Максим. Плечи Тумова неуловимо напрягаются, но сам он только переворачивает страницу рукописи. - Что значит «так было нужно, Максим»? - охрипшим голосом продолжает Иртышский. Он бросает письмо, которым размахивал, на пол и, наступая на него, подходит к столу. Максиму очень хочется посмотреть в эти глаза. В глаза, которые ему столько врали, а теперь выкинули в утиль и поставили жирный крест. - Я для тебя отработанный материал, да? Что же, начнем жизнь с чистого листа, подарим Коле «Капитал», новую столицу вырастим, не проблема. А что Максим? Максим переживет, правда? Плевать на него. Матвей медленно закрывает книгу и с нажимом, рассматривая следы на деревянном полу, которые потом придется вымывать, приказывает: - Прекрати кричать. Максим вздрагивает, и его собственная реакция раздражает его пуще прежнего. Слова Матвея всегда работают, всегда контролируют. Ни единой капли свободы. - Да уж не в этот раз. Иртышский дергает его за подбородок и, кажется, впервые в жизни смотрит сверху вниз. Пытается разглядеть того милого и доброго, любознательного и заботливого человека, в которого он когда-то влюбился. Холодные посеревшие глаза смотрят сквозь него. - Посмотри мне в глаза и скажи, что все это была одна большая ложь, - говорит грубым и требовательным тоном Максим, - Мне стоило раньше все понять и больше никогда в жизни не видеться с тобой. Через силу он отпускает подбородок, последний раз проводит рукой по тонкой коже и разворачивается, чтобы уйти. Уйти в неизвестность, в пустоту одиночества и безысходности. Где кроме него самого нет больше никого. Может, так и было всегда. Даже за время дороги Иртышский не смог в это поверить: пробегался по аккуратным строчкам снова и снова и неверяще моргал. Он не успевает сделать и шага: за руку цепляются мертвой хваткой. - Ты никуда не пойдешь. И Максим замирает. Он может выдернуть руку. Но хочет ли он этого? Веки прикрываются сами собой, чтобы закрыться от внешнего мира и зарыться в себя. В который раз за эти тяжелые месяцы. Мир вокруг рушился очень постепенно, и от этого становилось еще больнее. Максим знал, что еще немного и все закончится: он потеряет статус и себя вместе с ним. Кто он если не белый офицер? Кто он если не гордая и величавая столица? Иртышский стал удивительно плохо засыпать и перестал просыпаться бодрым. Ни одна перина не помогала. Он злился. Его раздражали абсолютно все, потому что никто из них не мог ему помочь. Жизнь стала сплошным эффектом домино, и Максим с каждой секундой чувствовал, что все кончено. Его спасало лишь только острым стержнем пронизывающее позвоночник офцерское благородство. Благородство, которое разлагалось с каждым днем, и его осталось ничтожно мало. Недостаточно, чтобы уйти. - Это еще почему? Скажешь, что все будет хорошо? Ты не сможешь сделать ничего, что заставило бы меня остаться. Уверенность с каждым словом его покидала. Максим изнежился в объятиях Матвея. Стал хрупким и ранимым, привязался. Настолько, что в неизбежно наступающем на пятки отврательном будущем хотел видеть его рядом с собой. Пусть даже рядом с жалким и беспомощным собой. Тумов встал. Снял с Максима тулуп и аккуратно повесил на спинку стула. Возразить было нечем. Шаг за шагом придавливал к стене, подходя ближе. Положил руки на плечи. - Тебе стоит определиться, - говорил он тихо, - Хотел уйти, но не ушел. Еще и кричишь. Это не похоже на тебя Максим. Ты ведь хороший, добрый белый офицер. Голос успокаивал, руки добрались до холодной шеи. - Преданный белый офицер, - прошептал Иртышский так тихо, что Матвей насилу его услышал. - Какой ты стал тихий, даже смешно, - отвечает Тумов с легкой полуулыбкой. Это Максима и злит, и радует. Все чувства смешиваются в огромный снежный ком, который лавиной сходит на Иртышского. Он пытался словами, слова подвели. Максим шепчет «Господи, благослави душу грешную» и острым поцелуем впивается в губы. Грубо и безжалостно. Бродит руками по телу. Матвей оттаскивает его от себя и поглаживает синяки под глазами. - Не здесь, Максим. Иртышский подхватывает его, несет в спальню и опрокидывает на кровать. Скидывает сапоги и нависает сверху. Тянется за еще одним страстным поцелуем, но его от сладких губ вдруг резко отделяет чужая рука. - Спокойнее. Матвей улыбается с хитринкой. Максим хмурится. Вырывается железный тон: - Я же сказал: не сегодня. Одним слитным стройным движением сдергивает с него белоснежную сорочку и впивается в шею. Матвей ахает. - Неустанно вьешь из меня веревки, да, милый? - насмехается Максим, копируя тон Тумова, - Ох, а другие мне вообще поперек горла каждый божий день встают. Черти. Гореть им всем в аду. А я так устал держаться в узде. Максим целует его за ушком, и Матвей вздрагивает от непривычки. - Поэтому сегодня день моей свободы. Максим наседает в поцелуе, углубляет его, гладит голый торс. Тумов теряется, не зная за что хвататься. Обычно Максим не проявляет инициативу. Обычно все в руках у Матвея. Все всегда в руках у Матвея. Сейчас Тумов за хаотичными, беспорядочными движениями Максима не успевает и обреченно стонет в поцелуй. Иртышский отсраняется, чтобы растегнуть китель. Какая стать, а какова осанка. Точеные скулы и властный взгляд. Матвей уверен, что видит это первый и последний раз. Максим прижимается голой грудью к его и горячо дышит, запыхавшись. Возбуждение дает в голову. Иртышский проходит поцелуями до самой кромки брюк Матвея, снимая и их тоже. Когда он избавляется и от нижнего белья, Тумов находит себя непривычно раскрытым и беспомощным перед этим вожделеющим взглядом. Максим наклоняется к нему, растирает выделевшуюся смазку по головке, и спрашивает: - Где масло? Матвей прикусывает губу, чтобы не застонать, и машет головой в нужную сторону. Напоследок он получает: - Какой ты стал тихий. Иртышский берет жидкость в руки, распределяет по пальцам, нежно касается кожи бедра, успокаивающе поглаживая. Матвей расслабляется. Максим потихоньку проталкивает фалангу. - Как я устал от того, как ты меня дурманишь. От того, что не могу без тебя, и ты знаешь это. Ты все обо мне знаешь. Вертишь мною как заблагорассудится, а мне уже без этого невыносимо. Льется стройная речь - самое чистое и искреннее признание, которое Матвей может себе представить, но нет у него никаких сил вдумчиво отвечать на него. На помощь приходят чувства, вырвавшиеся из-под толщи тонко распланированных фраз. Им не руководит ничего кроме внутреннего пламенного порыва, потому что мысли уже давно поплыли. - Я тебя никогда не оставлю, - Максим, достаточно растянув, достает до простаты, - Я-я-ах тебе помогу, у нас все будет-т. Меня-я-ах ты не потеряешь. Сквозь пелену возбуждения Тумов замечает одинокую, стекающую по мраморной щеке слезу. Максим приближается, чтобы поцеловать, и Матвей успевает сказать: - Я люблю тебя, и это все никакая не ложь. Пальцы мерно входят туда-сюда, и Матвей неоднократно стонет в поцелуй. Максим отрывается и наконец раздевается догола. Он наносит масло на член, заботясь, как бы не причинить боли, и приставляет его к входу. - Я очень осторожно, душа моя, - предупреждает он, и Матвей кивает. Медленно преодолевая сантиметр за сантиметром, Максим входит до упора. Они с Матвеем оба тяжело дышат. Иртышский целует его в щиколотку и закидывает ноги на плечи. Раскачивается, набирает амплитуду, и дышать Тумову становится еще тяжелее. Максим выбивает из него стон за стоном, Матвея даже пугает, не услышит ли их кто таким тихим вечером. Он хватает Иртышского за шею, зарывается руками в волосы. Стоны становятся длиннее и протяжнее. Тумов приближается к пику, и это не уходит от как никогда внимательного Максима. Он берет член Матвея в кольцо и надрачивает в такт толчкам. Обволакиващую заботу, которую обычно Матвей дарит Максиму, он сегодня ощущает на себе. Чувствовать себя настолько нужным и любимым - вот настоящее удовольствие. Матвей ярко заканчивает, наслаждаясь отсутсвием надобности держать все под контролем. Максим выходит и кончает на него, без сил сваливаясь рядом. Тумов облепляет его всеми конечностями, закрывая от реальности. Цепляется, впиваясь в кожу, и с жгучим желанием и убеждением шепчет: - Я буду любить тебя любым: не столицей, большевиком, со шрамами. Потому что это будешь ты. Максим выдыхает. Ему страшно, завтрашний день до тремора его пугает, но он гладит Матвея по спине и хрипло отвечает: - Я буду верить.