Сомнамбула

Скажи, ты любишь, мать, своих детей? Что это: воспитанье или месть? Sascha Finsternis *** Кто-то ходит во тьме, кто-то дышит, кто-то тени в саду колышет... в этой навьей ночи я чувствую чью-то боль... Чей-то голод дикий. Слышишь — горечь ягод брусники на губах, а на вид — как кровь. Я предчувствую чью-то боль. Мне когда-то снились поля — серебро там горит ковыля, и алеют — как раны — маки. Это были от мертвых знаки. Закрывай же окна и двери, и туши все свечи, и верь мне — я оглохла, ослепла, и звери — слышишь, точно скажу тебе, звери! — бродят тут, в саду, за порогом... расстилается в пекло дорога, и стоят на ней мертвые наши, что пришли повидаться с нами. И те звери покорно ложатся у их ног. Юлия Рудышина

Эн чувствовала себя обманутой, вывернутой наизнанку, и в такие моменты приличные люди обычно спешили просить прощения, однако это точно не про доктора Крейна. Когда он наконец отпустил её руки, Эн вскочила на ноги и едва не повалилась назад, не в силах удержать равновесия, но лишь сдвинула кресло и попятилась, закрыв на ходу уши и стараясь не смотреть на своего врача. Как будто это чем-то могло помочь. Наконец она прислонилась спиной к стене, и когда деваться уже было некуда, осталось сползти вниз и умолять себя впасть в коматоз, чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать. Не вижу зла. Не слышу зла. Не делаю зла. Доктор Крейн преследовал её, шёл по пятам, а когда она сползла на пол, навис над ней. Он говорил, говорил, говорил. И его слова, его настойчиво-гипнотизирующий голос вливались в уши Эн и отравляли её, она ощущала, как кровь сворачивалась в венах, как гнила и ядовито пузырилась, полная смрада и смерти. А ещё Эн застала себя шепчущей мантру: «Хватит… Хватит… Хватит…» Но садистское удовольствие доктора будто не знало границ. Воздух. Ей нужен воздух. Голова свисала на левое плечо, Эн пыталась хватать ртом воздух. По-рыбьи. Тяжёлые вдохи. Горячие, лихорадочные выдохи. Наконец Крейн отошёл от неё, спрятался в тумане своей недобродетели. Послышались приглушённые гудки. На том конце ответили на звонок, и голос доктора зазвучал как во сне. Или в бреду. Эн не уловила смысла его слов, голова отказывалась воспринимать вообще хоть что-то, однако довольно скоро на пороге кабинета уже стояли санитары. Эн тяжело оперлась на левую руку и подняла голову, глядя на больничных херувимов. Дымка спала, забвение растаяло, как будто и не было ничего. Эн оставалось только как следует проморгаться, чтобы немного прийти в себя, но слишком поздно. Не глядя на пациентку, доктор Крейн отдавал указания санитарам: — Ханна не в себе, у неё бред. Это неправда! Крейн лжёт! Но у Эн будто язык присох к нёбу, а губы кто-то сшил невидимыми нитками. «…транквилизаторы…» Голос Крейна певучий и гипнотизирующий, а слово «транквилизаторы» прозвучало как фас для ротвейлеров-санитаров. Эн замотала головой, а когда санитары двинулись к ней, отползла от них и забилась в угол, обняв колени. — Он врёт! Не трогайте меня! — голос слаб, как после всамделешней комы. Её словесное сопротивление хриплое, едва живое, и санитарам оно нипочём. — Ханне нужен здоровый, долгий, исцеляющий сон, — Крейн перевёл беспристрастный взгляд на Эн, и она сжалась сильнее, как будто прячась в самой себе. Санитары подхватили её под руки, и натянутая пружина лопнула: Эн взвыла, вытянулась в струну, затем запрокинула голову и выгнулась. Двое мужчин насильно подтолкнули её к двери, тогда Эн забилась как в капкане, визжа и сквернословя. Когда её всё же вывели из кабинета, она что есть мочи закричала: — МИСС ТЕТЧЕР! МИСС ТЕТЧЕР! Но её вели, сопротивляющуюся и растрёпанную, озверевшую. В глазах херувимов она Эмили Роуз, захваченная в плен семерыми демонами. А её вели будто на костёр инквизиции. Не хватало для полноты картины, чтобы пациенты и медперсонал выползли из своих палат-кабинетов-нор, все бы указывали на Эн и кричали ей вслед: «Ведьма!» — Пустите! — выла Эн. — Это всё Крейн! Позвоните моей маме! Вызовите полицию! Пожалуйста! Её не слушали. На ходу она обернулась и увидела Крейна, стоящего в коридоре и смотрящего вслед дикой процессии. — Не смейте! — крикнула она ему, но он остался глух к её просьбе. Эн обмякла, санитарам пришлось буквально её волочить, однако она резко встрепенулась, вырвалась из рук, держащих её, и побежала к Крейну, крича на ходу: — Мне нельзя спать! Вы не понимаете! Сволочь! Когда санитары догнали её и поволокли обратно, Крейн громко ответил: — Сон исцеляет, Ханна! Если бы ей удалось до него добежать, она бы вцепилась в его больничный халат, в его дорогие креповые брюки, она бы валялась перед ним и умоляла не скармливать её же ужасам, не кормить её монстров, не убивать мисс Тетчер. Её переполняла ярость, ненависть кипела в венах, и следовало бы на самом деле сцепить пальцы на горле Крейна, расцарапать его запястья, но Эн знала, что если бы она оказалась перед ним, её ярость сменилась бы на растерянность, она бы превратилась в ничтожество, умоляющее не делать ничего плохого ни ей, ни мисс Тетчер. Она бы сломалась на потеху доктору Крейну. Но её увели в темницу, прикрывающуюся за личиной палаты. И когда её затащили на кровать, Эн обмякла, превратилась в тряпичную куклу, в абсолютное ничто, растерявшее огонь сопротивления. Потому что бессмысленно. Даже если бы она ползала в ногах Крейна, умываясь слезами, он не снизошёл бы до её страхов. Поэтому ей оставалось наблюдать, как в её кожу на руке входит игла и как шприц наполняется пустотой, вливая в неё мучения. Глаза налились тяжестью скоро, однако сну Эн пыталась противиться. Не смыкать веки. Не позволять туману заполнять голову. Не спать… Не закрывать глаза… Не спать… Не закрывать глаза… Не… Эн проиграла. *** Сон-за-стеклом. Сон-бом-бом. Сны даны в наказание. Во время сна не отдыхают, а видят потустороннее, параллельное, страшное, то, что могло бы быть правдой. Сны выползают из-под кровати, вываливаются кишками из распахнутого шкафа, как из разрубленного живота. *** Так-так. Так. Мисс Тетчер, такая вся правильная, ПРАВЕДНАЯ, расчёсывала волосы, мягко убаюкивала их расчёской перед сном, перед ангельским, спокойным сном. Мисс Отличница всё делала прекрасно, у неё и в однокомнатной квартирке полный порядок, каждая вещь на своём месте. Распятие, как и положено, висело над изголовьем. Секты сектами, а символы неизменны, Иисус умер за мисс Тетчер, чтобы она могла спустя две тысячи лет прожить свою идеальную жизнь, выстроенную правильно и красиво, как и завещал Бог, как велел её мессия, кем бы он ни был в стенах её церкви. Пол прозрачный. Стеклянный. Но мисс Тетчер не видела этого, зато Эн видела всё. Она лежала под стеклянными, идеально прозрачными плитами, как в саркофаге, похороненная заживо, чтобы исполнить своё предназначение. Страхи мисс Тетчер ползли по полу, напоминая умирающих, пытающихся сохранить свои кишки внутри себя, загребая кровь, чтобы она не пропала зря, чтобы на её месте проросли новые чудовища. Страшные. Мерзкие. Настоящие порождения ада. Эн качалась на морских волнах, плещущихся под полом. Дрейфовала в поисках пристанища и смерти мисс Тетчер. — Ведьма! — прошипел воздух, и мисс Тетчер обернулась, нахмурившаяся и окаменевшая, прислушивающаяся, не причудился ли ей голос. Не причудился. — Как ты посмела отречься от святой церкви? — бас, полный праведного гнева, прорезал воздух снова. — Кто здесь? — ещё больше нахмурилась мисс Тетчер, отняв от длинных распущенных волос расчёску. Она не видела вокруг себя мёртвых кишащих тел, но Эн видела почти всё. Сквозь тонкий кровавый слой поверх надгробия она различала силуэты живых и неживых. — Ты назовёшь мне все имена своих пособников, ведьма! Я изгоню из тебя беса, неверная! — Каких пособников? Какие бесы? Кто вы такой? Как вы проникли в мою квартиру?! Мисс Тетчер ухватилась за нательный крест и стала неистово молиться, между делом обещая вызвать полицию. Расчёска упала на пол и скрылась под толщей крови. Обнажённые стопы мисс Тетчер были скрыты в этом же алом мареве. Женщина отступила на шаг, вокруг её щиколоток обвились пальцы полусгнивших чудовищ, ищущих у неё спасения от слова божьего. Из разинутых окровавленных пастей вырывались вопли, твари копошились, ползли, бились в агонии, и всё новые и новые твари выплывали, выныривали, неистово визжали, мучимые фантомной болью. Эн почти не видела, но слышала, как мисс Тетчер схватили тени-инквизиторы и как она кричала. Душераздирающе. Сломленно. Страшно. Так не кричат, увидев таракана. Так кричат, почувствовав поступь смерти, заглянув ей в глаза. Над бедной женщиной читали псалмы, изгоняя из неё демона, но чтобы демон точно вышел, её ломали, били, пинали, её закидывали неизвестно откуда взявшимися камнями, приказывая демону покинуть тело женщины. А когда и после этого мисс Тетчер не назвала ни одного имени — она только вопрошала «за что?» — ей пообещали найти внутри неё всё то, что она отказывалась говорить. Но ни её рафинированные молитвы, ни её крики не помогали ей. Одна из теней принесла змею, а другие тени практически без труда открыли почти беззубый рот женщины — её так неистово и спасительно били и пинали, что она лишилась чуть ли не всех зубов. И самая главная тень, продолжая читать псалом, опустила в широко открытый рот мисс Тетчер — или в то, что от неё осталось — голову змеи. Женщина издавала звуки, которые должны были быть воплями ужаса, но с аспидом в глотке позволено только задыхаться и умирать от ужаса. Затем женщину отпустили, и она, полуиздохшая, начала в нечеловеческой агонии кататься по полу, раздирая ногтями шею. Она рвала себя, пинала воздух, скребла пальцами без ногтей по полу, оставляя изуродованные кровавые следы. Эн рыдала. Она оплакивала и себя, и несчастную мисс Тетчер, умирающую страшной смертью грешницы, которой таким образом прощали все грехи её. Когда женщина затихала, её пинали в живот, и тогда она несколько раз перекатывалась и продолжала извиваться и хрипеть, харкая кровью, однако с каждым разом её борьба становилась всё слабее и слабее. И перед тем, как она испустила последний вздох, ей выкололи глаза и залили склизкие глазницы освещённым маслом. — Ты не увидишь дорогу, ведущую в ад, но ангелы поведут тебя в рай, так как ты искупила свои грехи. Эн перевернуло волной на живот, и её вырвало в толщу чёрной, бездонной воды. *** Дорогая мамочка, гори в аду, бессердечная ты сука. *** Эн просыпалась долго и тяжело, её глаза словно зашили холщовыми нитками, и ей предстояло прорваться сквозь свои же сны. Во рту сухо, как в пустынном колодце. Холодно. Мерзкий, склизкий пот плёнкой покрывал кожу. То и дело накатывала тошноты, в такие моменты её губы протирали влажной салфеткой, Эн пыталась высосать её, выпить каждую скупую каплю, но этого слишком мало. Сквозь тьму то и дело прорывались голоса. «Терапия прошла успешно, но нужно дождаться полного пробуждения, чтобы оценить динамику». Голос из темноты, из тумана, он не звал идти на свет, он будто велел оставаться на грани между жизнью и смертью. «Я так вам благодарна, доктор Крейн, вы спасаете мою девочку, вы спасаете нас обеих». «Девочка моя». Ласковое прикосновение губ к ледяному лбу. Мама, мамочка, спаси! «Девочка моя». Голос, полный лукавства и яда. Ненавижу. Снова влажная салфетка на губах, но ради спасительной капли Эн готова умолять. Она снова плавала, дрейфовала, покачивалась, только теперь не в саркофаге, а в кровати, как в лодке. «Летит Жозефина в крылатой машине…» И непонятно, то ли Эн всё дальше удалялась от суши, то ли наоборот — вот-вот волны должны были прибить её к берегу. — Пить, — это её голос? Такой слабый, едва живой, едва слышный. Эн так жалко себя, и слёзы текли из глаз. — Пить, — таким же полубезжизненным голосом повторила она спустя вечность. И тогда её приподняли, подсунув руку под лопатки, но голова Эн запрокинулась, будто у плохо сшитой тряпичной куклы, однако рука подтолкнула, и голова перекатилась вперёд. К губам прикоснулось прохладное. Вода тонёхонькой струйкой затекла в рот, и Эн чуть не захлебнулась, глотнув со всей дури, так ей хотелось пить. И даже в состоянии, близком к абсолютному изнеможению, ей всё равно хотелось доказать — себе, маме, доктору Крейну, — что она настоящая. И за словом «настоящая» скрывалось куда больше пугающей правды, чем могло показаться в стенах психушки. Здесь каждый второй Наполеон, а каждый третий просто ку-ку, но Эн не стояла ни с кем из них на одной ступени сумасшествия, потому что она не сумасшедшая. Ни вчера, ни сегодня, никогда. Люди не должны нести наказание в виде карательной психиатрии за то, что они не такие как все. Сознание постепенно возвращалось к Эн, однако тело всё ещё отказывалось слушаться её. А ей непременно хотелось владеть своим телом, потому что предстояло дать отпор ужасному человеку, по какому-то злому року носившему звание врача. Доктор Крейн — зло во плоти. Но самое главное прямо сейчас не это. Эн необходимо узнать, что с мисс Тетчер и вдруг всё увиденное — всего лишь сон. Страшный, но сон. Поэтому Эн ловила любой шорох вокруг себя, прислушивалась ко всем голосам, даже самым отдалённым: а вдруг заговорят о мисс Тетчер. И о ней заговорили. И не кто-то, а сам доктор Крейн. В очередной свой приход он напоил Эн, потом провёл ладонью по её лбу и волосам и заговорил: — Я знал, что ты особенная Ханна. Знаешь, почему вокруг тебя сегодня так тихо? Хочешь знать? — выжидательная пауза. — Потому что все несут немой траур по жестоко, просто зверски убитой мисс Тетчер. Кто-то ворвался в её дом. Кто-то очень злой. Кровожадный. Кто-то жестоко отнял у неё жизнь. Шепчутся, будто это было ритуальное убийство. Моя драгоценная Ханна, теперь я могу куда больше, чем просто страх, и всё благодаря тебе. Она по-прежнему не могла пошевелиться, запертая в пугающем полукоматозном состоянии. Кажется, Крейн втянул её в нечто более страшное, чем просто её личный сомнамбулизм-одиночество. В какой-то момент Эн стало трудно дышать, иррациональный страх сковал её. Так бывало не раз и раньше. Виной всему паническая атака, и если раньше Эн достала бы телефон и включила видео со смешными котиками, чтобы отвлечься, теперь у неё не было никакого другого выхода, кроме как плавать на волнах панической атаки. А доктор Крейн сидел рядом и ничего не делал. *** «Я Вергилий, за моими плечами ад». Эн стояла на нетвёрдых ногах и смотрела на себя в отражении зарешёченного больничного окна. Кто бы знал, чего ей стоило прийти в себя, стать похожей на человека — не физически. Что ей делать? Как быть? Звонить маме и просить забрать отсюда, потому что доктор Крейн не тот, кем кажется? А мама поверит? Вот уж вряд ли. Тот же доктор Крейн нальёт ей в уши сладко-пряного яда о том, как Эн плохо, что стадия острого психоза ещё не миновала, точка невозврата не пройдена. — Мне так плохо, но мне не нужна помощь этого докторишки, — сказала она своему бледному отражению. — Этот докторишка, как ты выразилась, Ханна, выводит тебя с тёмной стороны. Эн вздрогнула и обернулась. Доктор Крейн тут как тут, гладко выбритый, с чуть ли не сверкающими глазами за очками-хамелеонами. Оборотень в белом халате. — Я хочу поменять врача, — без тени смущения ответила Эн вместо пожелания доброго вечера. — Надо же, — усмехнулся доктор Крейн. — И почему? Эн стояла на своём. — Потому что мне не нравятся ваши методы. Вы не хотите, чтобы мне стало лучше. Лицо доктора Крейна исказилось в гримасе надменности. — О, стало быть, ты окончила университет и магистратуру по специальности психиатрия, раз ты в состоянии оценить мои методы лечения? Стой на своём, Эн. Не сдавайся. — Нет, но, как говорится, не обязательно быть поваром, что понять: суп пересолен. Однако доктор Крейн тоже не торопился сдавать позиции. Вместо этого он насмешливо оглядел Эн и спросил: — И что же ты поняла про так называемый суп? Да уж, будет непросто. — А вы сами не видите? Или ослепли? А может, зрение упало внезапно сильнее и пора очки поменять? Не вижу другого объяснения тому, что вы не замечаете, насколько хуже мне стало. Доктор Крейн сдержанно улыбнулся и назидательно стал объяснять: — Психология и психиатрия — это не про розовых пони. Это про розовые очки, которые разбиваются о терапию и реальность. Тебе хуже, и это нормально, потому что путь к себе лежит через боль, страдания и страх. Как, однако, удобно придумано. Мучитель и квест в психушке, только условия уж больно незаманчивые: выйти отсюда нельзя. Так-так-так. И что же делать? Подыграть? Да, но при условии, что выйдет толк, но гарантии никто не даст. Уж доктор Крейн точно не пойдёт на уступки. Если бы историю Эн решили воплотить в романе, то, наверное, позаимствовали бы уже существующее название: «Спи, бледная сестра». Говорят, что смерть — это новое начало. Метафорическое начало и метафорическая смерть, конечно же. Да только деяния снов Эн не давали тех плодов, которые ждали от того самого начала. Ей нужно было узнать, что с мисс Тетчер, ведь доктор Крейн вполне мог обмануть. Что если добрая сестра милосердия живёт и здравствует? — Я хочу поговорить с мамой, — попыталась хоть на чём-то настоять Эн. Крейн покачал головой. — Это исключено. Она не выдержала и закричала: — ДА ПОЧЕМУ?! Крик Эн нисколько не смутил Крейна. Видать, в дурдоме к этому все привыкшие, поэтому не сбежался какой-нибудь стихийный консилиум на вопль очередной дурёхи. — Предположим, ты встала на путь исцеления, но за пределами клиники ничего не поменялось. Окружающая среда по-прежнему враждебна и в этой враждебности постоянна. Домыслы. Предположения — это всего лишь проекции, и никто не знает, как будет на самом деле, поэтому доктор Крейн относительно не прав, о чём Эн поспешила ему сообщить. — Психиатрия заранее предполагает худшие варианты, чтобы потенциально избежать их, поэтому бессмысленно спорить со мной. Да как же так? Глаза Эн наполнились слезами, она вытерла их тыльной стороной ладони и отвернулась. Может, со стороны она и выглядела капризной девчонкой, но всё-таки Эн права. — Я объявлю голодовку и буду голодать до тех пор, пока мне не разрешат поговорить с мамой, — да, это детский сад и всё такое, но радикальные ситуации должны решаться радикальными способами. — Ханна, это несерьёзно, — ожидаемый ответ доктора Крейна не заставил себя ждать.