Я прощаю тебя

***

Габриэль смотрит в пустую кружку, обводит взглядом коричневый, почти черный ободок и мысленно все глубже и глубже погружается в тиканье часов. Секундная стрелка ползет по циферблату так громко, что в пустом доме это звук разносится раскатом грома. Он считает до шестидесяти в четырнадцатый раз. У него очень хорошо со счетом — и очень плохо с жизнью. Он сделал ставку, он прыгнул с края мира, надеясь, что парашют раскроется, и просчитался. Ему некого винить, кроме самого себя, а, еще, может быть, Бога, но в него он давно не верит, потому что его бессмертную душу давно выскребли ложкой, не оставив там ничего, кроме воспоминаний и сожалений. Внутри него даже нечему было уставать, только вот он почему-то все равно чувствует себя невероятно уставшим. Он поднимается на ноги, когда заканчивается двадцать первые шесть десятков. По инерции — очередной бессмысленный ритуал, из которых теперь состоит его жизнь — ополаскивает кружку, ставит ее в сушилку, и шагает к тумбочке, на которой стоят красивые, антикварные часы. Адриан подарил их ему на какой-то праздник в дни, когда у них еще было, что праздновать. Габриэль открывает заднюю крышку и защелкивает механизм — тиканье смолкает. Так намного лучше, решает он, так он остается совершенно один. Габриэль проводит пальцами по красивым литым цветам на ободке циферблата. Адриана ему не хватает больше всего. — Это просто невозможно, я… — Адриан замирает, крепко сжимая волосы в жесте отчаяния, и Габриэль делает к нему рваный шаг, но тут же замирает, потому что Адриан едва не падает, рванувшись назад, прочь от его прикосновения. — Прости, — снова повторяет Габриэль, ни на что не надеясь, и сжимается, потому что Адриан смотрит на него прозрачными от слез зелеными глазами, точь-в-точь как у Эмили. — Прости меня. Он готов от всего отказаться, лишь бы Адриан его простил. От карьеры, от возможности вернуть Эмили, от самого себя, от всего. Он вкладывает в его ладонь дрожащими пальцами талисманы и задыхается от боли, плещущейся в глазах сына. Габриэль тут же отходит в сторону, больше его не касаясь, потому что видит, как теперь ненавистны Адриану его прикосновения. Габриэль даже не может его обнять и чувствует, как именно в этот момент, в момент осознания, его наивысшей точке, он перестает существовать. — Я не могу, — выдыхает Адриан и делает шаг назад, от него, к двери. — Я и видеть тебя сейчас не могу. Ты не мой отец. Конечно, не отец. И не человек. Габриэль вообще себя сейчас никем не ощущает и даже не осознает, что по какой-то несносной, глупой причине все еще дышит. Не может перестать это делать из страха найти нечто много худшее за следующей гранью, которую он может переступить. Умирать не страшно, терять уже нечего — он полностью изломанный и разбитый и даже собрать себя заново не получится. И не хочется. Нечем собирать, он все вокруг себя разрушил тоже. Габриэль опускается обратно за стол, упирается лбом в ладонь и крепко сжимает пальцами волосы, пытаясь вернуть себя в чувство, но с недавних пор это последнее, что он стремится делать — хоть что-то чувствовать, — и, тем не менее, это его своеобразное наказание. Находить себя раз за разом в меланхоличной утопии собственного разума, видеть себя существующим в это мгновение, на пустой кухне, в пустом доме, абсолютно одиноким. Ему все равно на то, что происходит вокруг, и он даже не может больше пытаться. Да, он совершал ошибки, но ведь он хотел, чтобы все было мирно, он начинал разговаривать всякий раз прежде, чем на него нападали, и однажды его остались выслушать, вот только все это бесполезно. Если мир оказывается безразличным к проблемам человека, он поворачивает его к ним лицом и тыкает пальцем, заставляя все исправить. Габриэль, честно, хотел лишь лучшего. И он, правда, очень сильно любил Адриана и пытался быть ему хорошим отцом даже тогда, когда Эмили не было рядом с ними. Но он просто не мог остановиться, не мог, даже ради Адриана, потому что верил, что делает это ему во благо. Он хотел вернуть ему мать, он хотел, чтобы у них все было хорошо, он обещал Эмили, что сделает это, и положил бы жизнь на то, чтобы выполнить это обещание, но не сумел. Горечь захлестывает его прежде, чем он успевает вновь погрузиться в свою удушающую меланхолию. Он ведь не просил ничего особенного, он не просил у вселенной ничего ему давать, лишь не отбирать то, что уже принадлежит его душе. Габриэль не уничтожал мир, это мир уничтожил его, а он просто собирался забрать свое. Он был доведен до отчаяния, он не заметил грань, а теперь уже слишком поздно. Он все потерял, даже сына, и от мысли, что ему никогда не получить его прощение, Габриэль хочет сделать себе еще больнее, но не знает как, потому что дошел до уровня такой боли, за которой уже не остается ничего, кроме пустоты. На душе у него февраль, самая темная, ледяная вьюга из всех возможных, и самая страшная горечь потери и неверия в свои силы, но он все равно поднимается на ноги, чтобы включить чайник. Монотонные действия успокаивают, а ему нужно успокоение — ему нужна свобода душе, ему нужно хоть что-то, что восстановит в нем малое подобие баланса, но пока получается только прикрыть метаморфическую дверь и закрыться за ней от душевной стужи. Он боится, очень боится, что все так останется до самого конца — боится, что ему уже ничего не поможет, даже если он желает этого очень сильно. Он хочет остаться в комнате Адриана, даже лишенную его присутствия и его самого, и пролежать там до тех пор, пока все не закончится, но он не может позволить себе и переступить порог, зная, что Адриан его ненавидит, что он в нем разочарован. Эмили у него отняла болезнь, а Адриана он потерял по своей собственной вине. Габриэль реагирует на стихающий свист и достает кружку, которую убрал. Все заново, не проходит и получаса, как он снова начинает свой бесконечный круг. Ему так хочется или он просто ищет наказания? Он не понимает, потому что внезапно решается сделать нечто ужасное, что еще больше доломает его больное сердце — достает телефон и заходит в переписку с Адрианом. Тяжелое «Пользователь ограничил круг лиц, которые могут отправлять ему сообщения» впивается иглами в кожу. Габриэль прикрывает глаза в попытке глубже вдохнуть. Господи, как же он ненавидит себя в это мгновение. Он считает до десяти и в обратном порядке прежде, чем снова открыть глаза и налить в кружку заварку и кипяток. Добавить сахар. Потому что иначе ему не выжить — слишком много вяжущей язык горечи, слишком для того, чтобы она была еще и в его чае. Он садится и поспешно пролистывает собственные сообщения с мольбами о прощении и о том, что им нужно поговорить. Он почти сошел с ума в какое-то мгновение, сломался и, не способный сдержать себя, писал сыну почти каждый час. Манипуляции, слова о любви, унижения, просьбы — Габриэль опустился почти на самое дно в попытке связаться с Адрианом. Понятно, почему он решил добавить его в черный список. Габриэлю стыдно даже мельком просматривать собственные сообщения. Наконец, появляются сообщения «до», но легче от этого не становится. Они не слишком активно переписывались, обычно созваниваясь после первого же сообщения, так что их отрывистая переписка походила скорее на отчеты. Габриэль возвращается к началу июля, за месяц до того, как Адриан узнал, что он Бражник. [04.07.21] А: Смотри-и-и! Как и обещал. [04.07.21] А: Отправлено 10 файлов. Входящий вызов (06:13) [10.07.21] А: Задержусь с друзьями после пар, ужинай без меня. [10.07.21] А: Ложись спать, не жди меня. [10.07.21] А: Люблю тебя, пап ххх Исходящий вызов (00:00) [10.07.21] Ты пьян? Ответь на звонок, два часа ночи, Адриан! Входящий вызов (01:24) [10.07.21] Я тоже тебя люблю. [14.07.21] А: Пап, лекция, не могу ответить, напиши, что ты хочешь. [14.07.21] Переговоры займут примерно пять часов, плюс подписание контракта, телефон придется выключить, связи не будет. Все равно напиши, как будешь дома. [14.07.21] А: О нет (( Входящий вызов (03:22) [17.07.21] А: У меня был сегодня самый странный фотограф за все время съемок, ты где его достал? Исходящий вызов (02:14) Это последнее нормальное сообщение в их переписке. Габриэль откладывает на стол телефон и делает глоток обжигающе горячего чая, не чувствуя физически совершенно ничего, потому что его буквально разрывает от отчаяния. Он пролистывает обратно, в начало июля, и нажимает на фотографии, открывая их полностью: его сын со своими друзьями на общественном мероприятии, посвященном проблемам экологии. Габриэль просматривает их, листая туда-обратно бесчисленное количество раз, как делал это постоянно последние три месяца. У него было много фотографий Адриана, но эти имели для него особое значение, потому что Адриан прислал их сам. Адриан был так счастлив и взволнован, что не прекращал говорить об этом ни мгновения, что бы они не делали. Габриэль коротко улыбается в ответ на улыбку Адриана на экране и смахивает фотографии вниз. Уголки губ снова горько опускаются. Взгляд его невольно цепляется за самое болезненное, самое горькое, что он мог прочитать, и он делает это снова и снова. Люблю тебя, пап. Габриэль блокирует телефон, но слова все равно эхом отзываются у него в голове. Его уровень боли давно перешел сверхзвуковую скорость. Габриэль проводит пальцем по краю кружки, собирает с него несколько темных капель чая и растирает их между пальцев, смотря так задумчиво, будто они могут что-то решить. Он решается на очередное отчаяние, когда опускает глаза обратно на экран, снова входит в переписку с сыном, натыкается глазами на злополучное «ограничил» и открывает клавиатуру. Сам не знает, зачем, потому что первый десяток минут просто смотрит на буквы, пока экран не выключается от бездействия. Что он еще может ему написать? Он уже все сказал, больше не будет новых слов, да и он их никогда не прочитает. Это будет его исповедь, доступная только ему, потому что, он уверен, Адриан его никогда не простит. Габриэль снова снимает телефон с блокировки. «Ты, наверное, этого не помнишь, но когда ты был совсем маленьким, у тебя было небольшое нарушение опорно-двигательного аппарата. Эмили приходилось очень много работать вне дома, так что я день и ночь был с тобой. Большая часть нашей с тобой жизни крутилась вокруг специального тренажера, тебе нужно было заниматься как можно больше. Так что половину дня я уговаривал тебя начать, а половину мы страдали, занимаясь. Ты очень много плакал, а я не знал, как тебе помочь, я чувствовал себя бесполезным». Он отправляет сообщение, потому что кончились символы и несколько секунд смотрит на маленькую серую галочку, оповещающую, что сообщение отправлено, но не доставлено. Слова для Габриэля похожи на маленькие тупые иголочки, ржавые и старые, впивающиеся изнутри под кожу, но он не позволяет себе остановиться. «Это невозможно, правда невозможно наблюдать, как твой ребенок страдает. Хочется махнуть рукой, сказать, мол, ладно, давай не будем, давай закончим эту пытку и никогда к ней не вернемся. Но я любил тебя больше, чем себя, поэтому сейчас ты отлично ходишь.» Габриэль отправляет это с четким ощущением, что все это выглядит как давление на жалость, и уже собирается отложить телефон, как снова за него хватается, и не выдержав, от отчаяния снова пишет: «Ты очень на меня обижался, но всякий раз, когда падал — тянулся ко мне, зная, что я тебе помогу. Когда Эмили не стало, я упал в первый раз, я снова чувствовал себя бесполезным, беспомощным. Я знал, что у меня есть шанс, но не мог подняться, чтобы им воспользоваться, и тянулся к единственной надежде, как и ты тогда, с одним только отличием — я знал, что мне никто не поможет. И я разрушил свою душу ради нее, ведь ее я тоже любил больше, чем себя». Отправлено, но не доставлено. Габриэль закрывает глаза, откладывает телефон и запускает руки в волосы, склоняясь над едва теплым чаем. Он не знает, что хуже — если Адриан прочитает эти сообщения или никогда не увидит. Ему ни капельки не легче, но ему и не должно стать легче, потому что он этого не заслуживает. Все, к чему он пришел, следствие его поступков — отвратительных, мерзких поступков, и даже если он совершал их от отчаяния, это не освобождает последствий его действий, не отменяет вред, который он причинил. Зло остается злом, даже если совершается во благо. Габриэль не винил своего сына за то, что тот не мог ему этого простить — он и сам себе этого простить не в силах. Он опускает руки, не открывая глаз, и случайно задевает ребром ладони телефон. Холодный металл обжигает. Габриэль почти с ненавистью отталкивает его в сторону, ощущая себя мерзким от того, что он так желает обратить на себя внимание Адриана, даже если понимает, как много боли ему причинил. Он чувствует себя невидимкой, он загнан в угол. Когда человек невидим, ему приходится, даже если не хочется, доказывать свое существование. Он изо всех сил старается оставить след любыми способами, создать иллюзию своей видимости, потому что иначе даже он сам забудет, что он есть. Я здесь, вот он, я нуждаюсь в твоей любви и твоем прощении, кричит Габриэль этой своей исповедью в сообщения Адриану и ненавидит каждое свое слово. Впервые за столько лет ему есть, что рассказать. Только сейчас он понимает, как много в нем накопилось, что Адриан ещё не знает, и он так жалеет, что не успел посвятить его в свою жизнь достаточно, чтобы тот его хотя бы понял. Хотя бы просто выслушал. Габриэль смотрит в стол потерянным взглядом, не видит перед собой ничего и ни о чем не думает, хотя голова его забита мыслями по самую верхушку. Мысли, мысли, мысли — бесконечные и постоянные мысли, не заканчивающиеся, не имеющие начала. «Помнишь свой первый показ, на который тебя привела Эмили? Тебе было восемь, и ты боялся выходить на подиум. Я взял тебя за руку, чтобы ты знал, что я всегда буду рядом, когда тебе будет тяжело и когда тебе будет нужна моя поддержка, и мы пошли туда вместе — туда, где тебе было страшно и где я был тебе нужен. Нас тогда сняли с будущих показов от этого бренда, потому что мне нельзя было идти с тобой. Я всегда бы пошел за тобой, если бы ты попросил меня. Прости, что я не был тебе достаточно хорошим отцом. Я любил тебя слишком сильно, чтобы мог смотреть на себя со стороны.» Он ведь всего лишь хотел, чтобы Адриану не было плохо. Он хотел, чтобы Эмили была с ними, и он не отдалялся от Адриана, никогда за все эти годы, лишь прятал в себе свою боль, чтобы Адриан не мог её видеть, чтобы не знал, как сломлен тот человек, который всю жизнь был для него опорой. Он всего лишь хотел, чтобы Адриану не было так тяжело. «Со дня ее похорон я ни разу не выпускал во сне твой руки. Ты так сильно просил вернуть ее, что я боялся, что она тебе намного нужнее, чем я. И я просто хотел сделать тебя счастливым.» Габриэль не хотел ранить его своей тревогой, своим отчаянием, не хотел втянуть его в это черное полотно, в которое превратилась его жизнь, и улыбался Адриану, даже если они оба чувствовали, что эта улыбка ничего не значит. Неужели Адриан думает, что Габриэль никогда его не любил, что все это было притворством? Как же он хочет доказать, что это не так, как же он хочет вернуться назад, хочет обнять его, не дать ему выйти за дверь, хочет унизиться еще сильнее, если бы это оставило бы ему шанс объясниться. Габриэль всю жизнь защищал Адриана от боли и разочарования, а теперь он даже не знает, что с ним, не знает, что он чувствует, ест ли он, хорошо ли спит — ничего, пустота, рядом с которой даже вакуум кажется оживленным. Кто о нем заботится? Он счастлив, он весел? Габриэль молит того, в кого не верит, потому что больше не знает, к кому обратиться, чтобы так и было, чтобы Адриан просто отпустил это и забыл, не печалился и не тосковал — Габриэль сделает это за них двоих. Он не может даже думать о том, что Адриану плохо, что он совсем один, без поддержки и любви, потому что тогда он перестает чувствовать собственные губы от страха. «Я не думал о том, что сломаю тебя. Я верил, что поступаю правильно, потому что Эмили была тебе нужна. Я готов на все, что угодно, ради тебя — я понял это, когда ты впервые заболел, когда ты звал меня в полубреду, а я рассказывал тебе сказки, больше всего на свете желая болеть за тебя. Клянусь, Адриан, каждый раз, когда ты болел, я думал: если бы кто-то сейчас предложил мне — «у тебя останется всего одна минута, а он будет всю жизнь здоров и никогда не узнает страдания», — то я, не раздумывая, согласился бы, и это была бы самая счастливая минута моей жизни». Он никогда бы не подумал, что ему придется потерять их обоих, что в погоне за человеком, с которым ему было хорошо, он потеряет сына, за которого готов был потерять собственное достоинство. Он не перекладывает на его плечи ответственность за свои поступки и не смеет называть его именем свою любовь, но Габриэль действительно делал все это для того, чтобы Адриан никогда не испытывал больше печали. Он верил, наивно, что когда Эмили вернется, ему будет навсегда хорошо. Габриэль всего лишь запутавшаяся душа, сломленный отец, а родитель за своего ребенка в самом деле способен уничтожить мир. Если не понимать, что уничтожает, и думать, что это во благо хорошей цели. Он просто запутался. Габриэль откладывает телефон в сторону. Тот остается безразличным к его молчанию, к его горю, сообщения все еще «не доставлены», а он все еще по-черному разбит в своем одиноком горе. Он так жаждет, чтобы Адриан его любил, но еще больше — чтобы ему было все равно, чтобы он сейчас не думал о нем, чтобы не горевал. Чтобы оставил воспоминания о нем вместе с вещами в этом особняке и никогда к ним не возвращался, тогда, возможно, его душа будет спокойна. А на себя Габриэлю плевать. Плевать так давно, что он не помнит даже собственного имени. Он ведь не ради себя хотел вернуть Эмили и не ради себя не спал ночами в попытках убедить Хранителей, что ему нужна помощь. Он так часто унижался, что не верит, что может опуститься еще ниже, но вот он, здесь, идет на дно вместе со своими никому не нужными извинениями. «Не видеть глаза собственного ребенка за маской человека, который борется против твоих попыток сделать жизнь лучше, это, наверное, тоже мое наказание. Не хотел верить, что это моя правда, потому что тогда бы был уверен, что все напрасно. Я был слеп, в надежде, что ты поймешь, когда все узнаешь, и я рад, что это не так. Ты не должен меня понимать, и, надеюсь, никогда этого не сделаешь. Мне жаль, что я все еще не могу отпустить тебя и сделать твою жизнь проще, прости меня. Но я не могу перестать писать тебе. Наверное, правильно, что ты не хочешь меня знать, так мне легче принять реальность, ту, в которой я самолично тебя оттолкнул. Мои поступки никогда не должны были значить «я не люблю тебя».» Он убирает телефон снова и поднимается. Моет кружку, механически, отсчитывая про себя секунды, даже если больше не слышит тиканья. Возвращается к себе, решительно стараясь пройти мимо комнаты Адриана, но замирает, будто примагниченный. Прислоняется к двери плечом и виском, не находя в себе сил дотронуться до ручки. Он не имеет права туда входить, это все еще комната Адриана, там все его вещи, все его записи, его компьютер — вся его жизнь. Габриэль должен охранять его личную жизнь от самого себя, поэтому он не входит, даже если ему очень этого хочется, даже если он больше всего на свете желает обнять его подушку, вдохнуть его запах и вновь почувствовать, что сделал хотя бы что-то хорошее в этом мире — привел в него Адриана. Габриэль так сильно скучает по сыну, что готов рыдать от тоски, вот только слез у него нет, совсем, ни единой слезинки за все три долгих месяца, похожих на повторяющиеся изо дня в день ад. Он начинает задыхаться от внезапно подобравшейся панической атаки, и резко отстраняется от двери, желая сбежать, даже если перед глазами все плывет. Габриэль берет свои чувства под контроль, потому что это все, что он еще может — цепляется за какие-то неважные детали, блокирует собственные мысли, пытается дышать, но ему все равно кажется, будто его затягивает в какую-то очень узкую воронку. Когда приступ отступает, он вновь достает телефон и заносит негнущиеся пальцы над клавиатурой, игнорируя слабость и тошноту. «Нет ни мгновения, чтобы я не жалел об упущенных возможностях из-за этой чертовой погони за талисманами и собственной слепоты. Я жалею, что я не пошел с тобой на эту экоакцию, что я не взял тебя с собой в Милан из-за твоей учебы, хотя ты так просил, что я не стал твоим другом, не стал тем, кому ты можешь доверять. Я очень, очень сильно надеюсь, что с тобой все хорошо. Пожалуйста, если ты когда-нибудь это прочитаешь, дай знать, что ты счастлив — или несчастлив, не важно. Прости, что прошу об этом, но, мне кажется, проще сойти с ума, чем не знать, что с тобой происходит».

***

Он начинает понимать, почему в конечном итоге всегда остается один, и дело не в бесконечно вращающемся «я виноват», которое сжимает путами его горло — это он знает и так, почти всегда знал, на протяжении всей своей жизни, нет, здесь уже что-то новое. Он один, потому что никто просто не может полюбить его таким, потому что он может любить так сильно, что переходит границы, и людям это не нравится — им всегда не нравится, когда их любят чересчур. Габриэль так любил — слишком много, отдавал всего себя, свои силы, свое здоровье, свою жизнь, он всем пренебрег и все потратил на поиски талисманов, чтобы спасти двух самых важных ему в жизни людей, которых теперь даже нет с ним рядом. Ему некому подать руку и некому сказать «доброе утро», хотя периодически он находит себя пишущем это Адриану, пусть сообщения так и не доходят до адресата. Габриэль пишет ему, как у него дела. Рассказывает о работе, о себе, делится своими мыслями, как никогда не делал, когда у них все было хорошо, когда Адриан мог прочитать его сообщения, будто тогда ему было слишком страшно открыться. Он пишет все, что у него наболело, делится воспоминаниями, рассказывает истории и пересылает фотографии из детства Адриана, которые кажутся Габриэлю невероятно важными. Он весь погружается в свою любовь к сыну, даже если он не отвечает, даже если ему это больше не нужно, потому что просто не умеет по другому, потому что разваливается, потому что все чаще не может заставить себя хотя бы сменить рубашку — ему все равно, настолько все равно на все, что за пределами его телефона, что порой в моменты прозрения ему становится страшно. Это его новый смысл — так он понимает однажды утром, когда едва вытянув себя из липкого сна, хватается за телефон, чтобы написать хоть что-то. Это то, что держит его на плаву, отделяет его от последнего шага, который он сделал бы, если бы был уверен, что Адриану не будет больно. Но он в этом не уверен, потому что он ничего о нем не знает, и тем не менее ближе Адриана у него нет никого. И однажды он просто не может заставить себя ему написать. Он не появляется в офисе уже несколько недель, а последние четыре дня — не поднимается из кровати. Его никто не ищет и он никому не нужен, но это даже не огорчает, это просто его реальность, которая есть на самом деле и в мире вокруг и в его душе включительно, так что он просто смиряется с ней, но написать об этом Адриану не может. Внезапная мысль — внезапная в своей острой горечи, такой едкой, что она похожа на яд — не дает ему заставить себя даже поднять телефон и посмотреть, сколько сейчас времени и какой сегодня день. Он знает, что не нужен Адриану, и, выплеснув половину из того, что хотел, больше не может докучать ему своим существованием. Цикличный ритуал — закипающий на кухне чайник, заваривание свежего чая, отсчитывание минут, непонятно для чего. Но он хотя бы встает с кровати, он хотя бы живет и дышит, даже если нет, для кого. Габриэль смотрит на поднимающийся от чуть дрожащей чайной поверхности пар и снова прислушивается к тиканью часов, которые он, не выдержав, вернул, потому что это единственное, что помогает ему понимать, что время не остановилось. Он не знает, зачем ему это, не знает, почему ему до сих пор не все равно, и тем не менее мерное движение секундной стрелки его успокаивают. Он опускает голову ниже и закрывает глаза. Считает, снова, как прежде, потому что это позволяет не думать. Он отсчитал уже столько секунд, что хватит на всю его убогую жизнь. Габриэль больше не слышит стука извне, только внутри своей головы, и это тоже кажется правильным, даже если приводит его к полному спокойствию, такому тихому, что один шаг за границу — и его накроет паника. Габриэль знает, что она настигнет его, она следует за ним неотступно, просто не знает, когда. Ему кажется, его плеча кто-то касается. Какое-то забытое, странное ощущение, и оно не пугает его, не выдергивает из его транса, похожего на сон наяву, нет, он даже в него не верит, потому что достаточно сошел с ума от одиночества, чтобы чувствовать прикосновения. — Пап?.. — слышит он за своей спиной дрожащий голос и резко распахивает глаза. Сердце начинает колотиться о грудную клетку, и его бросает в жар, накрывая страхом, но внезапно он успокаивается, не успевая перемахнуть сознанием через грань. Ему ведь это тоже только кажется. — Ты как? — Наверное, я теперь процентов на восемьдесят англичанин, — неловко отшучивается Габриэль, когда видит, как Адриан — это ведь он, правда? — опускается перед ним на колени и кладёт ладонь на его бедро. Габриэль болезненно улыбается, когда чувствует его контрастно горячую руку в сравнении со своей заледеневшей кожей, и, так и не дождавшись ответа, поясняет: — За эти несколько месяцев я выпил столько чая, сколько они, наверное, не выпивают за всю свою жизнь. — Пап, — голос Адриана резко срывается, как будто у него истерика, и у него поджимаются и дрожат губы, и Габриэль резко опускается рядом с ним на пол, игнорируя стремительную мысль, что стук в голове становится только сильнее, и обнимает его за плечи. Потому что Адриан смотрит тем самым взглядом, взглядом, который Габриэль встречал каждый раз, когда он падал на тренажёре, когда ему нужно было в первый раз выйти на подиум, когда умерла Эмили, когда он узнал, кто все это время терроризировал город. Он смотрит на него, и Габриэль не может просто игнорировать его молчаливую мольбу, даже если сам Адриан совсем не хочет, чтобы он его обнимал. — Папочка… — почти надрывно, зовёт он, обнимая Габриэля так крепко, что у того сводит от напряжения мышцы. Ничего страшного. Это правильно, все в порядке. Ему не больно, совсем не больно. — Прости меня, мне так жаль… — начинает он по новой, как будто не писал это Адриану сотни раз в своих сообщениях. Прости меня, прости, прости, прости… Он гладит Адриана по голове, по растрепанным отросшим волосам, приглаживает их дрожащими пальцами и извиняется, снова и снова, каждый раз как в первый, каждый раз с такой надрывной болью, что ему хочется согнуться напополам, но он поддерживает Адриана, как делал это всегда, не позволяет себе дать слабину, потому что его ребенку нужно плечо, потому что он должен быть сильным ради него, даже если Адриан давно уже вырос. — Маленький мой, как же я тебя подвел, — Габриэль замолкает и утыкается губами в его волосы, чуть покачивая Адриана в своих объятиях, как младенца. — Я прощаю тебя, — шепчет Адриан срывающимся голосом и обхватывает Габриэля за голову, проводя пальцами по его волосам, обхватывая, обнимая и выпрямляясь, чтобы посмотреть прямо в его широко распахнувшиеся глаза. — Я прощаю тебя, пап, все… все хорошо, я здесь, с тобой. Габриэль улыбается Адриану дрожащими губами, снова проводит рукой по его волосам, чувствуя такую невероятную усталость от облегчения, что не может ничего сказать, и беззвучно плачет за все эти почти пять месяцев пустоты. Он склоняет голову, и Адриан прижимает его к себе, к своей груди — в этот раз он сильный, в этот раз он его защищает, и Габриэль позволяет себе довериться ему, погрузиться в свою боль, в облегчение невероятного масштаба, и наконец перестать себя контролировать хотя бы перед сыном. — Мне так много нужно тебе рассказать, объяснить, — выдыхает Габриэль в шею Адриана, крепче к нему прижимаясь, почти не слыша собственного голоса за набатом колотящегося в висках сердцебиения. — Прости меня. — Все в порядке, — произносит Адриан шепотом, обнимая его чуть крепче. — Все хорошо. Ты уже все сказал. Я не уйду от тебя, не бойся. Ты меня тоже прости… — рассредоточенное, бессвязное, терпко-колючее. За что он извиняется? — Я не должен был оставлять тебя. — Ты меня никогда не оставлял, — выдыхает Габриэль, поднимает голову и обнимает лицо Адриана ладонями. Он улыбается снова сквозь слезы, стирает мокрые дорожки на его щеках, и, крепко зажмурившись, целует его в щеку, в глаз, в нос, везде, где только можно, пока Адриан не издает надломленный смешок. — Никогда, сынок. Габриэль может любить так сильно, что это переходит все границы. Ради сына он действительно готов на все, готов пожертвовать своей жизнью, своей душой, своим комфортом, чем угодно, лишь бы ему было хорошо. Но он не догадывался, что и Адриан готов делать шаги ему навстречу, потому что когда-то Габриэль этому его научил. Габриэль сделал ему очень больно, невольно, не желая этого, оттолкнул его, сломал ему жизнь, разрушил все, во что он верил, но никогда, никогда не переставал любить. Он все еще не знает, как помочь своему ребенку справиться с этим новым препятствием, но ни за что не позволит себе сдаться, потому что любит Адриана больше, чем себя, и если для того, чтобы он снова пошел, учиться ходить придется Габриэлю — он будет стараться изо всех сил. И в следующий раз, когда он упадет, он знает, что сможет протянуть руку, а Адриан поможет ему подняться. Он никогда не был один, просто никогда этого не понимал. И Габриэль все также, как прежде, не собирается выпускать ни во сне, ни наяву его руки.

***