Крутись, мой дрейдл

«Нигде так не одиноко, как на сцене стадиона». — Ой, ну какой же ты просто… Слава криво ухмыльнулся и чуть приглушил звук телефона — ну вот не можешь без этого, правда ведь? Как же нам обойтись без патетичных стенаний самовлюблённого долдона, которому дай только повод напомнить о том, какие площадки собирал Мирон Янович? Спустись в метро, ебанько, потолкайся поутру, понюхай подмышки, протрясись от Озерков до Звёздной, повоюй за поручень — чем тебе не одиночество в толпе, чем не сотни пустых равнодушных взглядов поверх лысой, бестолковой твоей головы? Уже не лысой. Волос долог да ум короток, слыхал пословицу? Понторез. Семь двадцать утра. Может чайку попить? Виноград доесть надо, третий день в холодильнике киснет. На сонной утренней кухоньке, потоптавшись немного — чайник упрямо не отщелкивал, надувшись на хозяина, вновь не потрудившегося протереть ему пластиковые бока — Слава накидал в тарелку ветки желтоватых мятых ягод, долил в пузатую чашку кипятку и уселся за стол. — В общем, метро не катит, верно, Мирош? — липкими пальцами он закидывал виноградины в рот, заливаясь ромашкой с мятой, и лениво прикидывал — как давно у него вошло в привычку болтать с самим собой, да ещё и о Мироне? Или разговоры эти все же можно защитать за диалоги, разве что фразочки собеседника надо додумывать самому? Мысленные вопросы от Карелина Яновичу летели и впрямь регулярно — когда риторические («Мирон, почему такой долбоеб?»), а когда и совершенно тривиальные, бытовые («Мирон, как тебе маски носить на шнобеле 24/7, удобно, нет?»). Бывало, находило на него такое отчаянное желание узнать какую-нибудь мелочь или уточнить ерунды, что чуть за локти себя не кусал, чтобы ни в коем случае не полезть в инсту и не натупить ещё больше, чем там уже наброшено. «Мирон, а зачем тебе…?». Иногда и вопросов-то толком не было, просто хотелось перекинуться парой фраз, чтобы, так сказать, прощупать почву, ощутить настроения оппонента. Иногда — дело гиблое, неблагодарное, пугающее — просто хотелось узнать как дела и что нового. Тиндер-стайл. «Привет. Чем занимаешься? : ≫». Кринжатина. После альбома, конечно, все эти желания начисто исчезнут — утонут, словно в луже намокший бумажный кораблик. Ни строчки, ни словечка, ни укольчика, ни панчика — какой же ты, Мирон, красивый и преисполнившийся на релизе, кто б только подумать мог. До последней сопли отрицаешь, что Слава Карелин тебя в тот день в унитаз башкой макнул? Не вопрос, хуйлуша, сиди-перди в своем Доме Иллюзиона и дальше, раз так нравится, выдумывай причины. Выгорел. Измотался, плохо подготовился. Магнитные бури, Овен в Скорпионе, Ретроградный Меркурий. Трусы муди натерли. Ураган в лесах Камбоджи унес жизнь пятнадцати человек. Ебаться хотелось больше, чем бэттлиться. Многоходовочка, где ты покидаешь игру, потому что это полезно игре… Смешно. Я выиграл, а ты проиграл. Был бы ты честным, пролечи ты свою головушку основательней, нацелься на истинные «откровения» — пезднул бы и об этом хоть в одном своем треке, а не гавкал бы на Кизару, будто тебе (да и ему) не насрать вообще. Красота с уродством, уродство и красота. Уродство (и не придумать уродливее) — это вселить в человека веру, что он особенный, а потом спокохонько пойти дальше своей дорогой, будто и не было ничего. Красота… красота вот в глазах — и на этот раз не смотрящего, а в других — с длинными ресницами. Как можно видеть в зеркале эти глаза — и мусоровозом валить тречок за тречком о том, что «ой-ей, не могу принять себя, какой же я никакой». Мирон, почему такой долб… Когда на телефон пришла уведка, Слава сначала и понять не мог, что за оно — голова пустовато звенела после бессонной ночи. Вам посылка. Подойти на улицу Пушкина, дом Колотушкина, номер двадвадватридвадватридвадва. «С алика? Андрей что-то заказывал? Я что-то заказывал? Не помню. Ничего уже не помню». Слава запустил руку в лохматую голову, закрыл глаза на секунду. Люди в последние годы буквально пачками выпадали из его жизни, но — вот чудеса — в его голове их как будто меньше и не становилось. Просто теперь они не отвечали, когда им задавали вопросы. Молчали, упрямые. **** На почте ему, спустя вечности четыре, всунули в руки какую-то коробочку, заставили расписаться на семнадцати бумажках, часть из которых, кажется, обещала, как все кончится, его душу лапам сатаны. Слава задумчиво крутил коробочку у самых глаз. — А вот вы случайно не знаете, что там? — опрометчиво спросил он у сотрудницы почты, указав на обернутый бумагой кубик. Пухлая тетушка тут же предусмотрительно раздула шею — в глазах ее сверкнула та бойкость, с какой англичанин наказывал француза в битве при Оре. — Откуда же мне знать, мАлАдой человек? — звонко квохнула она, — Это же ваша посылка. — Ну да. Точно. Спасибо. На почте явно естественным разумелось, что посылки люди отправляют не друг другу, а сами себе — но ведь тогда можно понять раздражение служащих, которым надо потакать подобным человеческим дуростям. Слава ухмыльнулся (старый добрый абсурдизм разочаровать не способен), но в дискуссию вступать не стал — молча вывалился из спертой комнатушки на морозный воздух. День был из тех, что пахнет мандаринами, даже если от одной мысли о праздниках воротит. Люди деловито топтали едва нападавший свежий снежок, превращая его в бурую кашу, которую сами же и подметали волочащимися штанинами, разносили на сапогах, кроссовках, ботинках по всему городу, приносили домой жидкой грязью. Назад Славе шлось легко, даже весело — неизвестность плотно застряла в кармане его куртки, подтирала подкладку уголком. Даже если это новый чехол от замаевских наушников — пока коробочку не открыл, в ней ещё и пара спиральных галактик прячется, и несколько горячих звёзд заодно. **** Слава никогда не мог толком представить — как бы это сталось, если бы они с Мироном были хотя бы приятелями. О чем бы говорили, как бы себя вели, чем занимались — фантазия упрямо отказывалась работать над сценарием, в котором Мирон хочет с ним потрещать, добродушно улыбается, делится чем-то личным. Как именно он бы выглядел, рассказывая, например, об одном из своих дебильных мягкотелых загонов — смущённо, угловато, упрямо потупив глаза? Да бес его знает. Перекошенное нервной ухмылкой лицо, а чуть глубже в глазах — обида да растерянность — вот и все, что Славе досталось от Мирона, и никак не укладывалось это в болтовню по вечерам за кружкой пива и чашкой чая. Да и о чем болтать? О Лондоне или Хабаровске? Об отце-мудреце или отце, которого нет уже? О том, как одиноко на сцене стадиона — так и в пустой безрегальной комнате тоже не рейв, знаешь ли. Вывалить бы друг на друга все это разное ворохом, понять наконец, что точек общих как будто и нет, а что есть — харкающая злоба незнамо за что — да и разойтись подобру поздорову. Лишь один момент — не момент даже, неясный оттеночек — Слава мог вообразить, если постараться — но и не пытался особо, потому что, попробовав раз, почувствовал себя натуральным кретином. Если лежать, закрыв крепко глаза — рядом лежал бы спящий человек с мирным, без войны, лицом. Наоборот бы лежали, картами — глаза к губам, губы к глазам. Открывали бы глаза по очереди — один будто спит, другой смотрит — потому что если одновременно посмотреть друг на друга, то больше уже не прилягут, разойдутся в разные стороны. Но ведь никто не запретит задавать тысячи нелепых вопросов друг другу — пусть бы даже с закрытыми глазами? Слава со всей силы раскрутил черный волчок по столу — тот пытался было стойко держаться, но все же сдался, на пол упал, под шкаф закатился. «Крутись, мой дрейдл». Ни обратного адреса, ни записки, ни строчки в директе — так ты, Мирон, стало быть, хочешь общаться? Написать спросить, что за ханука — фыркнет, мол, «фанаты прислали, в душе не ебу», пасточку про «ебать какой же ты конченый просто фантастика» приложит. К чему такие подарки? К черту такие подарки. Куда он запропастился-то… Доставать из-под шкафа утерянное — искусство особое, тонкое; чем больше ты отдаешь — тем больше получаешь взамен. Хорошенько приложившись затылком об угол стола в качестве жертвоприношения, глухо бухтящий Карелин, кроме волчка, нашел давно исчезнувший из его жизни браслетик, половинку грецкого ореха и безымянный клубок мелкого сора. Чуть запыленный дрейдл лежал на ладони беззащитно, доверчиво — не роняй меня, я ведь могу танцевать. «Зато по сцене кружится волчок». Слава легонько запустил его по столу — тот весело заплясал у тарелки, в нее же и свалился спустя пару секунд. Какой же ты, Мирон, нелепый, глупый и смешной. Лет через десять, наверное, додумаешься и обратный адрес оставить.