по твоим следам

«—Опять, — Волк облизнулся, проглотив последнюю каплю юношеской крови. — Я опять хочу охотиться, маленькая Овечка. — Всегда будут другие, — прошептала она. — До тех пор пока не останемся только мы. — И тогда ты побежишь от меня? Овечка снова повернулась к битве. — Я никогда не побегу от тебя, милый Волк». Ему не нравится вспоминать, что было до того, как они встретились. Как вглядываться в пульсирующую темноту до рези в глазах. Как пытаться ловить воздух, трепыхаясь в железной чьей-то хватке. Прошлое пахнет сыростью и разорванной плотью, тревожит шрамы и туманит взор. Это могила, затопленная водой доверху, из которой он пытается откопать лаз наружу, но вместо этого захлебывается жидкой грязью, собственным городом, приговорившим слабого к гибели. Он предпочел бы не вспоминать ничего, что было до, есть только мерцающая вода, в которой он родился, из которой вышел, чтобы выбрать маску, не прячущую изуродованной половины лица. Но Джинкс любит вопросы, хотя ей редко хватает терпения дождаться ответов. И все же он не может отказать, когда ее зубки щелкают у горла, когда дыхание опаляет кожу под шейным платком. Она любопытна, как любопытны дети, и в попытках это любопытство удовлетворить, становится верткой и опасной, кажется почти нагой в этом запредельном желании прижаться ближе, просочиться между ребер. Люди для нее набор повадок, жестов, фразочек, которые так забавно копировать, наблюдая из-под наэлектризованной челки, как он среагирует на этот раз. Нет, она не помнит или не знает, как быть человеком и ее подражательство похоже на речь, вложенную в птичьи клювы — лишенное цели и осмысленности. Силко не любит вспоминать, но все еще почему-то не забыл. — Твой мертвый отец, — говорит он, — Твоя предательница-сестра, — когда объясняет, как устроен мир, почему города под ними и над ними живут так, как живут. — Глупенький, — смеется Джинкс, будто не верит, что они когда-то были рождены на свет, что у них могли быть семьи и близкие — кроме них самих. Ее маленький оскал блестит из-под маски, окрашенный неоновыми отблесками, конфетной кровью. Ей кажется, Силко рассказывает сказки и она любит /их/, как все дети. Маленькая Волчица льнет к нему, от нее пахнет потом и порохом, и сладким молоком. Сегодня охота прошла удачно, и он осторожно тянется распустить ей косы, вымыть из них кровь и отголоски предсмертных криков. Не удерживается, проводит большими пальцами по ее щекам, забирается под маску, так и не снимая ее. Глаза в прорезях вспыхивают, то лазурным, то лиловым, нескончаемая химическая реакция, замкнутый процесс, как и они сами. — Щекотно, — слишком серьезно говорит Джинкс, не хихикает, не пытается отстраниться. Ее взгляд проходится по его шраму, как будто вскрыть по новой хочет. Силко чувствует, как пульсирует его искаженный зрачок, окошко в Бездну, подпитанное их общим голодом. Тянет припасть к Джинкс, обгладывать ее с легких костей и позволять отвечать тем же, ощущая прикосновения губ и языка в самых внутренностях. Его собственная маска Агнца пронзительно белеет в ночи, словно череп, очищенный от мяса. Джинкс прикусывает его палец, не слишком осторожно, но и не во всю силу своих клыков. Он убирает руки от ее лица и возвращается к косам. — Ты похож на луну в этом свете. Такой же надломленный, думает он, но отвечает: — Поэтому ты меня любишь. — Только ты услышал мой вой. Да, он помнит. Помнит ее хватку, слишком дикую для ребенка. То ли удержать его пыталась, то ли убить — вот забавно. Даже тогда, заплаканная и разбитая, едва достающая макушкой ему до груди, она уже была зверем. Из них двоих маска волка пришлась впору вовсе не ему. Добыча всегда делилась на тех, кто убегал и тех, кто смиренно принимал последний удар. И была Джинкс, кинувшаяся ему в объятия, словно он был сразу и мужем, и отцом, и спасителем для нее, ищущая встречи с его лунными клинками не как избавления — как последней страсти. Он выбрал не забирать ее, она выбрала остаться с ним. Потому что так было суждено, потому что извечная охота всегда вела их к этой встрече, потому что разорванные половины всегда стремятся снова стать единым целым. Иногда Силко думает, что скучает по ее лицу. Оно давно уже перестало быть округло-детским, он замечает это по заострившемуся подбородку, по контуру губ, который она все время очерчивает языком, собирая капли жертвенной крови, запахов города. Наверное, она могла бы застыть в том облике, в котором Силко ее находит, не взрослеть ни на день. Но выбирает то ли за ним пытаться угнаться, то ли от собственного призрака убежать. Вода сбегает ручейками по небесно-голубым волосам, по нарисованным на теле облакам, пока в радужках звездами рассыпаются искры отгремевших взрывов. Космическое дитя, холодное и чуждое для всех, кроме ее Агнца. — Твой глаз сегодня выглядит хуже, — он не видит, но слышит: она хмурится встревоженно. Узкая ладонь тянется к иссеченной половине лица, и браслеты позванивают обрывком давно знакомой мелодии. Силко перехватывает ее руку, коротко целует в узор вен на запястье и отстраняется. — Так бывает. Некоторые ночи тяжелее других. Когда Серое небо стелется у самых порогов, и кислотный свет вывесок и реклам не способен разогнать сгустившуюся темноту. Звезды не горят над стеклянными куполами Зауна, и Силко чувствует, как снаружи и внутри беззвучно плещется бездна, оседает в нем ядовитой пеной, пробуждает чудовищ хуже тех, которых они отправляют в сумрак. — Твои призраки тоже все время галдят без умолку? Помутневшее от времени и грязи окно отражает грузный силуэт за его спиной. Разросшаяся тень то ли человека, то ли зверя. Отвернись — и его с тьмой сливающиеся руки снова медвежьей хваткой сожмут горло. Силко медленно качает головой. — Нет. Нет, мои молчат. — Хорошо, — Джинкс шумно выдыхает и вертится, пытаясь его взгляд снова поймать, как серебристую рыбешку когтями из воды выцепить. — Болтуны, которых не можешь пристрелить — хуже всех, да? Не знаю, как ты мою болтовню терпишь. — Твою болтовню я люблю, — мягко поправляет ее Силко. Джинкс прыгает на него хищно, никогда не поймешь, хочет она охоты или объятий. Он гладит ее по выпирающим ребрам короткими успокаивающими движениями, как неприрученное животное. Под ними кипит что-то, колотится, тикает, словно в ее расписанных пестро жестянках, таящих в себе огненные поцелуи. Иногда смерть жестока, иногда милосердна, а иногда — злая случайность, сбывшаяся примета, взмах вороньего крыла, принесший неудачу. Он мог бы направить ее руку, мог бы остановить, но не видит смысла. Мир полон хаоса, Джинкс всего лишь следует его путем. И когда она улыбается /ему/, сажу и кровь по лицу размазывая, Силко плевать на вселенский замысел. Плевать, существует ли тот вообще. Они придут и к зарвавшемуся химбарону, чтобы вырвать золотую челюсть из его лица, заставляя захлебываться пузырящимися сожалениями и мольбами. И к продажному миротворцу, вцепившемуся в чеку бомбы с отчаяньем того, кто пытается себе героическую смерть в последний момент выторговать. Силко опустится на корточки и лезвием — почти белым, поймавшим последние крохи света — отпустит недобитых. Если Джинкс, конечно, не пожелает добраться до них сама. Он не хочет и не может ей запретить — все равно, что часть собственного тела остановить пытаться. И оба города продолжат вращать свои механизмы, приближаясь к неотвратимому коллапсу, скармливая тревожному пламени свечей перешептывания о двух масках — Агнца и Волчицы. Они оживляют легенды и за счет них живут сами. — Почему я? Почему мы? — Джинкс снова скачет беспокойной птичкой, то вокруг приплясывая, то норовя ему на колени уместиться. У нее всегда есть вопросы. Но некоторые ответы… Требуют слишком много человеческого. Чуждого им. — Потому что когда-то /всегда/ мы были одним целым. Как Пилтовер и Заун были одним городом. Наверное, она нос морщит сейчас, сравнивает мысленно колбы из стекла и металла, мерцающие зельем и озлобленностью, с величественной стерильностью («божечки, Силко, пилтошки даже ничего не рисуют на своих отвратительно-белых стенах! скукота смертная…») золота и мрамора. Конечно, охотница чувствует, как смердит страхом и слабостью на любых улицах, наверху и внизу, сквозь завесу смога и нежный флер туалетной воды. Но если бы они умели любить /кого-то и что-то, кроме друг друга/, то признали в один голос, что Пилтовер не заслуживает любви. — Значит, мы тоже… разрушены? — он различает нотки сомнения в ее голосе, и они звучат неправильно, чужеродно из оскаленной прорези маски. — Нет. Больше нет. Маска в маску упирается, вырезанные зубы в щель скорбного рта. Он ловит себя на том, что снова тянется прикоснуться к настоящей коже, сдвинуть волчью личину хоть на йоту. И, конечно, останавливает себя, сжимает сухие пальцы в кулак, пряди ее незаплетенных еще волос захватывая. Довольствуется тем, что у них есть. У них есть все. И когда не останется никого, ни в Пилтовере, ни в Зауне, ни, может, на всех континентах, когда зов их охоты почти затихнет… Тогда она придет за ним сама. И он добровольно подставит горло волчьим зубам.