В западне

      Земля вращается вокруг Солнца, планет в Солнечной системе всего восемь, на Рождество ставят ёлку, а Шарль Леклер вляпался по самые уши — вот неполный список очевидных фактов, спорить с которыми сейчас кажется совершенно неразумным. К списку, пожалуй, можно добавить, что фортуна Шарля большую часть времени проводит во сне, потому что иного объяснения, почему он сейчас стоит прижатым спиной к каменной кладке, отделяющей дальний пляж от дороги, в окружении враждебно настроенной публики, Леклер не может.       — Парни, давайте так: я ничего не собираюсь вам отдавать, а вы сейчас освобождаете дорогу, пока я не позвонил в полицию, — умение проигрывать кому бы то ни было никогда не являлось его сильной стороной, так что Шарль скрещивает руки на груди и смотрит в ответ с вызовом, будто бы надеясь, что его внешняя уверенность пошатнёт намерения четверых парней, сгрудившихся вокруг него тесным кольцом. В крови разливается адреналин — совсем не похожий на тот приятный адреналин перед гонкой, который он привык чувствовать почти каждую неделю. Приехал домой отдохнуть, вот оно что. Хотел скрыться от чужих глаз, конечно. Собрался спокойно провести время, так ему и дали.       — Не успеешь.       Один из разношёрстной компании сплёвывает ему прямо под ноги, заставляя Шарля внутренне сморщиться: его воспитывали совершенно в других традициях, так что любое проявление бескультурья и тем более насилия вызывает у него в лучшем случае отвращение, в худшем — приступ тошноты. Сейчас организм решает обойтись первым, и в его ситуации ему это явно на руку.       — Прошу прощения? — переспрашивает Шарль, задним умом понимая, что его вежливость сейчас вряд ли уместна.       — Не успеешь, — тот, что покрупнее, выдыхает едкий табачный дым прямо ему в лицо, отчего Леклер — сам недюжинного роста — вдруг чувствует себя тонким, как тростинка, и маленьким, не представляющим никакой угрозы. — Не успеешь позвонить в полицию.       — Да что вы себе… — предложение прерывается на полуслове: удар под дых прилетает так стремительно, что Шарль едва успевает подставить локоть, но едва ли это его спасает. Тело прошивает острая боль, воздух покидает лёгкие с той же скоростью, с коей болид на полном ходу врезается в стену, и ему требуется несколько секунд, чтобы заставить звёздочки перестать плясать перед глазами, а конечности — вновь подчиниться своему хозяину. Короткого замаха хватает, чтобы ударить в ответ одного из нападающих, но если Шарль наивно полагает, что сможет потягаться один против четверых, он явно перечитал в детстве геройских книжек: руки ему тут же выкручивают до хруста, недвусмысленно намекая, что будет, если он не прекратит сопротивляться. Если ударить головой вон тому в челюсть…       «И проломить себе череп», — сознание почему-то откликается невозмутимым голосом Андреа, который однозначно лучше знает, как человеческое тело реагирует на различные воздействия, поэтому затею Леклер оставляет. Собственные движения — обычно очень точные, чёткие, резкие — сейчас кажутся ему неопределёнными и размазанными, словно в замедленной съёмке: удивительно, насколько неподготовленным он оказывается к уличной драке.       Даже не драке, впрочем, — обыкновенному избиению. Назвать иначе неравное соотношение сил и почти полное отсутствие перспектив выбраться из передряги невредимым он затрудняется.       Шарль всё равно не оставляет попыток вырваться, выйти если не победителем, так уж хотя бы не сильно проигравшим: с силой толкается локтями, надеясь раскидать нападающих на расстояние чуть дальше от себя, и заезжает ботинком кому-то под колено, получая в ответ гортанный вой (он почти чувствует удовольствие) и ощутимый удар под рёбра (а вот без этого можно было обойтись). Тело по инерции сгибается пополам, и это, наверное, худшее, что может сейчас произойти: одному из хулиганов достаточно с силой пнуть его по ногам, чтобы Леклер оказался бесславно распластанным на песке.       Твою-то мать.       — Я же предупреждал, — мощный удар кулаком по скуле, — надо было по-хорошему, — ботинок главаря встречается с его животом, и Шарль едва успевает напрячь пресс, чтобы хоть немного защитить внутренние органы. — Чего выпендривался?       — Карманы выверни ему, — голос доносится словно из-за пелены — в ушах шумит кровь и набатом колотится сердце. Сил сопротивляться почти не остаётся: всё тело пульсирует огненной болью, голова наливается тяжестью, оставляя лишь мысль о том, чтобы это всё поскорее прекратилось, и где-то совсем на задворках сознания — что вряд ли бы его отец сейчас им гордился. Подбодренный мыслью о том, что ожиданиям близких нужно соответствовать, Шарль стискивает зубы — с удивлением отмечает, что даже такое незамысловатое действие сейчас тоже вызывает боль — и ударяет по руке тянущегося к его брюкам парня. Ну уж нет, без боя он сдаваться не собирается.       — Зря, — горячее дыхание с мерзким сладковатым привкусом табака отпечатывается на его шее, и Леклер с трудом подавляет желание вывернуть внутренности в рвотном позыве. В следующее мгновение он скручивается калачиком, вскрикивая и хватая ртом воздух: мысок чужого тяжёлого ботинка попадает куда-то в район почек, в глазах темнеет от боли, и мир на несколько мгновений теряет очертания.       — Счастливо оставаться, — его последний раз ударяют ботинками в районе рёбер, и голоса затихают. Шарль даже не замечает, как его карманы становятся на несколько граммов легче, а на диком пляже становится совсем безлюдно.       Дёрнул же его чёрт пойти прогуляться в одиночестве вдали от камер.       Во рту чувствуется металлический привкус — наверное, рассёк губу, когда повстречался с чужим кулаком, под веками то и дело вспыхивают лихорадочные искры. Всё тело, кажется, сейчас состоит из сплошной боли, но — Шарль смеет надеяться — неплохая физическая подготовка (и абсолютная неготовность к боям без правил) хоть немного, но спасает его от возможных последствий: сквозь мышцы ещё нужно пробиться к внутренним органам. От этой мысли на мгновение делается легче — может, даже не придётся обращаться к врачу, и он восстановится к следующей гонке так, что никто ничего не заметит.       «Какая глупость, — Шарль хихикает, сглатывая кровь и подавляя приступ дурноты, — конечно, нужно будет показаться Андреа. Когда он… когда… возвращается… не помню…»       Лежать на песке однозначно холодно — одно из первых ощущений, доходящих до Шарля сквозь завесу разрывающей каждую клеточку тела боли. Новый телефон, безвременно покинувший владельца, тоже жаль — Леклер ведь только купил его и даже подобрал дизайнерский чехол. Радует, что он хотя бы не успел перенести туда фотографии и прочую ценную информацию. С бумажником — чёрт с ним, карты можно заблокировать, а налички там почти нет. Ключи от дома, кажется, валяются где-то рядом, — видимо, сочли их ненужной мелочью. А ещё ему нужно подниматься прямо сейчас, если он не хочет очнуться наутро под прицелом многочисленных камер и быть расстрелянным провокационными заголовками «На пилота Феррари совершено зверское нападение» во всех газетах.       Ночное небо подёргивается пеленой, и Шарль не уверен точно, плывут ли это облака (там, кажется, звезда подмигнула) или его так сильно мутит. В носу всё ещё стоит омерзительный запах дешёвого табака — в его окружении единственным курящим человеком был Жюль, но его сигареты всегда отличались благородным древесным ароматом, от которого никогда не выворачивало наизнанку, — внутри поднимается волна гнева, когда Шарль ловит себя на мысли, что отныне курево будет ассоциироваться вовсе не с близким человеком и приятным запахом, а с унизительной сценой у самого моря.       В голове строем проплывают все самые грязные ругательства на четырёх языках (ладно, испанские словечки Шарль почерпнул у Карлоса, который не всегда сдержан в выражениях, а у Леклера просто феноменальная память). Следом раздаётся звоночек, что лучше бы ему всё-таки принять вертикальное положение и подумать о том, что делать дальше. Пилить через весь город к себе домой кажется самой неразумной затеей — так он точно попадёт на камеры, хотя предчувствие подсказывает, что в таком виде его вряд ли кто-то узнает с первого взгляда. К матери в таком состоянии Шарль не рискнёт заявиться даже под страхом смертной казни, Лоренцо сейчас не в стране — уехал поддержать Артура на гонке. Организм тем временем всё активнее напоминает, что если Леклер не поднимет свою задницу сию секунду, он просто вырубится на этом же самом месте.       И Шарль трижды проклинает свою удачу, потому что мозг подкидывает единственный верный на данный момент вариант — в смысле, чертовски плохой вариант, совсем не вариант, Шарль Леклер, ты слишком сильно приложился головой — наведаться в гости к коллеге по паддоку, злейшему врагу в картинге и вроде как почти адекватному человеку вне трассы, живущему ближе всех к точке злоключений Леклера.       — Можно мне просто сдохнуть, — шипит Шарль, с прерывистым вздохом поднимаясь на ноги. Получается у него не сразу: тело отказывается слушаться, и несколько секунд он просто сидит на коленях, искренне надеясь, что никто не видит этого бесславного поражения непобедимого монегаска. Ещё одним поражением будет заявиться просить помощи у великого и ужасного Макса Ферстаппена, который — вполне вероятно — ещё долго будет припоминать этот случай. Учитывая, что Шарля влечёт к нему совершенно нездоровый интерес, с коим приходится бороться почти ежедневно ради собственного же блага, ситуация видится ему унизительной вдвойне.       Но сейчас выбор невелик: либо Шарль остаётся здесь со стопроцентной вероятностью расправы над ним в прессе, либо доползает до двери Макса и соглашается обойтись малой — ха — кровью.       Нарядная футболка безнадёжно испорчена, чёрные джинсы испачканы в песке и местами разорваны тоже. Шарль подрагивающей рукой дотрагивается до носа: неприятно и скользко из-за бегущей по лицу крови, но хотя бы не слишком больно, что оставляет надежду на отсутствие перелома. Запрокидывать голову нельзя: ещё захлебнётся, какая нелепая будет гибель. Приходится зажать нос пальцами (главное, теперь не разговаривать) и надеяться, что скоро всё пройдёт само. Каждый шаг отдаётся нестерпимой болью в мышцах — что-то похожее было в детских сказках про Русалочку, но Шарль сомневается, что морской красавице приходилось подвергаться жестоким нападениям местных хулиганов с самыми серьёзными намерениями. От аналогии, проведённой между собой и Русалочкой, ему делается смешно: он коротко фыркает, и алые брызги летят мимо пальцев на футболку, усиливая только собравшуюся остановиться кровь.       Идиот, Шарль, какой же ты идиот.       Ещё более идиотским занятием ему видится бессмысленный перебор личностей, обитающих в Монте-Карло. Он бы мог пойти к Дэну, но Рикьярдо, увы, не лучший хранитель секретов — главная болтушка паддока, так что рисковать своим добрым именем Шарль не хочет. Он мог бы попросить о помощи Льюиса — но от одного взгляда, смеси вежливого сочувствия и лёгкого снисхождения, которым наверняка наградит его Хэмилтон, делается тошно. Шарлю не нужно сочувствие. Шарлю нужно место, чтобы умыться, вызвать такси и попытаться не сдохнуть. Ему бы не было сложно обратиться к Дане Квяту — а тот, как назло, живёт в противоположной части города, куда пешком Леклер в таком состоянии просто не дойдёт. Вот Пьер был бы идеальным вариантом, Шарль уверен, будь Гасли с ним в одном городе, он бы даже не вляпался в подобное дерьмо, но Пьер в Руане у родителей, а значит, единственным приемлемым вариантом всё ещё остаётся Макс.       И у фортуны Шарля всё ещё потрясающее чувство юмора.       Ближе к дому Макса Шарлю приходится тащить себя практически волоком: запас сил плещется где-то на уровне абсолютного нуля, воздуха катастрофически не хватает, и мозг — предатель — услужливо подкидывает мысль о сломанном ребре и пробитом лёгком. Леклер успокаивает себя тем, что если бы у него было повреждено лёгкое, то он вряд ли бы доковылял сюда и захлебнулся бы кровью ещё на пляже. Он забрасывает себя на четвёртый этаж, гордясь собственной физической подготовкой, и несколько минут молча стоит перед дверью, цепляясь за уплывающее сознание и остатки гордости, которая сейчас даже не думает что-либо оспаривать.       Нажимать на кнопку звонка нужно сию же секунду, пока Леклер ещё в состоянии стоять на ногах и даже складывать слова в предложения. В противном случае перспектива всё та же: провокационные заголовки, к которым добавится ещё более унизительная приписка «валялся под дверью Макса Ферстаппена».       Он втягивает воздух ртом — дышать носом не представляется возможным из-за неприятных сгустков крови — и кладёт палец на звонок. Перед глазами мечутся цветные пятна, с каждой секундой принимая всё более угрожающие размеры. Трель звонка — Шарль улавливает её отдалённо, будто бы со дна моря — звучит рвано и нервно.       — Я без приглашения, но так уж вышло, — Шарль нервно улыбается, надеясь сохранить остатки самолюбия. — Больше не к кому было пойти.       Макс изгибает бровь, молча сторонится и впускает Шарля в квартиру. Прежде, чем сознание окончательно уплывает, подставляя Леклера по самую маковку, он успевает почувствовать бедром острый угол тумбочки и услышать короткое, сквозь зубы «за что мне это наказание».

***

      Едкий запах проникает в самую глубину лёгких, раздражая каждый атом, по закрытым глазам бьёт резкий свет. Последние события с трудом выстраиваются в памяти, но Шарль точно помнит, что каким-то чудом добрался до Макса и даже сумел сплести пару слов в попытку объяснения. Почему сейчас ему так откровенно плохо — почти световые пытки и подобие газовой камеры, судя по запаху, — он понять не может, но предполагает, что Макс бесцеремонно вышвырнул его обратно на улицу за нарушение покоя во внеурочные часы.       Он со стоном раскрывает глаза, но видит вокруг себя вовсе не улицу, не свет фонарей и даже не хулиганскую компанию, а склонившегося над ним Макса, с непроницаемым выражением лица тычущего ему в нос рюмкой с неизвестной жидкостью.       — Фу, — Шарль вяло отмахивается и воротит нос от горько пахнущей ёмкости. — Что ты творишь? Решил отравить меня самым вонючим абсентом? Я и так скоро сдохну.       — Ну извини, нашатыря не припас, — Макс фыркает. — К тому, что ко мне среди ночи будут заявляться полудохлые принцы Феррари, жизнь меня не готовила.       Щёки Леклера покрываются тусклым румянцем: он терпеть не может этот титул, который не то выдумала пресса, не то неосторожно обронил Бинотто, но расплачиваться, конечно, приходится каждый раз только Шарлю. Краем глаза он отмечает, что лежит на чёрном махровом полотенце, а не на полу, ботинки сняты, и кажется, его даже не собираются сию же секунду отправлять обратно на улицу.       До медленно возвращающегося сознания наконец начинает доходить внешняя обстановка. Включенный телевизор работает без звука — наверное, Макс отключил его, чтобы не мешал, на журнальном столике обнаруживается наполовину съеденная упаковка чипсов и открытая банка не то пива, не то газировки — Шарлю трудно рассмотреть с дивана. Каждая вещь, расположенная так по-бытовому на своём месте, даёт понять, что Шарль абсолютно точно невовремя, и сердце пронизывает ощутимый укол совести: даже в неделю перерыва он не оставляет человека в покое.       Макс невозмутимо отставляет в сторону рюмку (хотя Шарль решает, что в данной ситуации было бы куда естественнее, если бы впечатлённый внезапным появлением Ферстаппен влил содержимое в себя), открывает окно, но по-прежнему не говорит ни слова. Не то что Шарля что-то не устраивает — ему даже любезно предоставили место на диване, не то что Шарля что-то задевает, но, чёрт побери, да, его до глубины души задевает волнами исходящее безразличие, словно не произошло ровным счётом ничего необыкновенного.       Телевизор по-прежнему работает без звука. За окном по-прежнему слышно летние уличные звуки. Макс по-прежнему не роняет ни слова, облокачиваясь бёдрами на подлокотник на противоположной стороне дивана.       Шарль не выдерживает первым.       — Выглядишь так, словно ничему не удивлён.       Макс коротко ухмыляется и вновь ничего не говорит.       Кажется, инстинкт соревноваться въелся в их ДНК: не только в гонках, не только в пределах паддока, но и где бы то ни было в другом месте не уступить — будто они соревнуются даже здесь. Шарль чувствует себя уязвлённым из-за того, что ему даже не задали ни единого вопроса, — Макс ровен и холоден, словно ничто не может вывести его из себя, Шарль вывалян в грязи и заляпан кровью — Макс аккуратен и пахнет грушевым сиропом (наверняка какой-нибудь гель для душа с жутко пафосным названием), Шарль — незваный гость, Макс — полноправный хозяин дома.       Не нужно гадать, на чьей стороне преимущество.       — Как самочувствие?       Шарль стискивает зубы и усмехается.       — Замечательно.       — О, ну если это заявляет избитый и окровавленный человек, хлопнувшийся в обморок прямо у меня на пороге, то у меня нет ни одной причины ему не верить, — язвит Макс, и Шарль не может удержаться от смешка. — Так, значит, я могу спустить тебя с лестницы за явку без приглашения? Раз с тобой всё в порядке.       — И тогда я смело смогу списать все травмы на твои руки. Как тебе перспектива? — Леклер уже не сдерживается в смехе, медленно садится на диване и кивает на полотенце. — Зачем это?       Макс закатывает глаза.       — Предлагаешь заляпать мой диван кровищей? Ну уж нет. Полотенце я хотя бы постираю. И мне до сих пор нужны объяснения, какого чёрта ты являешься ко мне в десять часов вечера в таком виде, а потом ещё и права качаешь, умник.       Затея прийти сюда моментально начинает казаться Шарлю абсолютно глупой и заранее провальной. Он мысленно стукает себя по голове за недальновидность (впрочем, не то что он думал, что что-то может быть иначе), но менять что-либо уже поздно: умение стирать память другим людям до сих пор за пределами его навыков, Макс смотрит слишком проницательно, а диван кажется слишком мягким и уже почти родным, так что от одной мысли о том, чтобы подняться с него, становится неуютно.       — Хотел прогуляться и освежить голову, но не угадал с местом для прогулки, — коротко резюмирует Шарль. — Телефона нет, денег нет, до дома было слишком далеко. А ты просто неудачно выбрал расположение своей квартиры — что поделать.       — Ясно. — Макс хмыкает, поднимается с места. — Ванная прямо по коридору, не заблудишься. Ну, если ты не планируешь и дальше валяться с кровавым месивом вместо рожи.       Шарль неразборчиво бубнит «спасибо», на всякий случай не совершает резких движений и встаёт на ноги. Идти по-прежнему больно, кажется, что боль разливается по телу теперь втрое сильнее, чем было до этого: синяки расцветают, он чувствует это каждой клеточкой, но Макс прав — умыться всё же следует.       Зеркало, конечно же, отражением не радует.       Леклер долго плещет в лицо холодной водой, вспоминая советы из детства — к синяку нужно приложить холодное, чтобы облегчить последствия, но заниматься этим спустя столько времени вряд ли продуктивно. Он присаживается на бортик ванной, опуская голову и подставляя ладони под струю воды, тихо мычит, когда приходится отодрать с губ едва засохшую корочку, чтобы промыть ранку от грязи и не занести инфекцию. Да уж. В фильмах всё выглядит совсем иначе.       Впечатлительная натура Шарля не заставляет себя ждать: вместе с тем, как к Леклеру возвращается трезвое сознание, накатывают и полупанические мысли о том, что у него наверняка повреждены почки, сломаны кости и пробито лёгкое, и если в гонках он очень спокойно относится к любым вылетам (потому что в гонках безопасно, явно безопаснее, чем в тёмной подворотне), то в бытовых ситуациях внутренний паникёр постоянно настороже.       Пошатываясь, он выплывает из ванной, прислушивается: интересно, где искать Макса и чем тот сейчас занят. Судя по звукам, делает что-то на кухне, и Шарль отправляется на шум. Не ошибается: Макс действительно обнаруживается на кухне, и до чёртиков непривычно видеть его не в комбинезоне в окружении гаек и покрышек, а в обыкновенных домашних шортах и футболке с мультяшным принтом, не нахмурившимся, беседующим с инженером, а так по-простому возящимся с чайником. Шарль прислоняется лбом к дверному проёму, подавляет непрошенную мысль о том, что зрелище кажется чересчур привлекательным, и выдыхает сквозь зубы.       — Есть что-нибудь обезболивающее? У меня, кажется, почка пробита.       — Есть, — незамедлительно следует ответ. — А ещё есть телефон медклиники, где тебя примут и осмотрят в любое время суток.       — Стой, — Шарль вскрикивает, слишком бурно взмахивая рукой и тут же ударяясь об угол. Снова проиграл. — Я не хочу, чтобы это получило огласку. Давай обойдёмся без врачей. И вообще… не так плохо, — бубнит Леклер, чувствуя себя униженным.       — У тебя же почка пробита, — едко напоминает Макс и бросает на стол пачку таблеток. — С чего ты это вообще взял?       — Болит, — выдыхает Шарль, выдавливая из блистера сразу две и потягиваясь за стоящей на столе бутылкой колы. — Прямой удар.       — Идиот, — Макс бесцеремонно отбирает у него газировку, отхлёбывая прямо из горлышка, и толкает к нему стакан воды. — Если бы у тебя были повреждены почки, ты бы и сюда не добрался. Поясница болит?       — Всё болит, — ёмко отвечает Шарль.       Макс тяжело вздыхает, и Леклеру почему-то хочется засмеяться. Один — ноль в его пользу в вопросе доведения окружающих до белого каления. Один — один — Максу за ангельское терпение на протяжении последних сорока минут.       — Спиной повернись.       — Чего, — Шарль подавляет нервный смешок, рисуя в голове картину, что обычно начинается после подобных предложений. — Зачем?       — Можешь, чёрт тебя дери, просто повернуться? — в голосе Макса слышится раздражение, что заставляет Шарля почувствовать стыдливое желание угомониться и одновременно — странное удовлетворение от того, что именно ему удаётся вызвать у Макса всплеск эмоций. Он послушно поворачивается спиной, надеясь, что сейчас ему не выпустят в затылок пулю (что за бред, Леклер, ты совсем спятил) и не всадят под рёбра нож, чтобы не мучился (заткнись, мозг, просто заткнись). Вместо любых маньячных действий, которые заранее ожидает от него Шарль, Макс всего лишь постукивает пальцами в районе двенадцатого ребра — Леклер слегка морщится, но куда более сильные сомнения вызывают бегущие по коже мурашки и странной природы ощущение, прошивающее тело насквозь. Как будто бы ему почти приятно. Как будто он бы не слишком возражал, приди Максу в голову притянуть его чуть ближе.       Как будто бы ему пора лечить голову, и делать это явно вдали от Макса Ферстаппена, который, чёрт возьми, слишком воздействует на Шарля и его уже известный нездоровый интерес.       — Ссыкло, — заключает Макс, глядя, как развернувшийся Шарль прикусывает язык в поисках ответа, который не скомпрометировал бы его хоть немного. — Ничего у тебя там не пробито, королева драмы. К твоему сведению, если у человека травмирована почка, у него болит вся поясница так, что при нажатии он волком завоет. Поинтересуйся на досуге у своего физиотерапевта. Очень много интересного может рассказать.       — В Италии сейчас мой физиотерапевт, — со стоном откликается Шарль, падая на стул и роняя голову на сложенные локти. — Думаешь, я бы не стал в первую очередь звонить ему? Я и номер его не помню.       — Оу.       — Представь себе.       Макс дёргает головой и легонько ведёт плечом, мол, не о чем тут больше спорить. Спустя пару минут перед отрубающимся от усталости и неприятных ощущений Шарлем появляется чашка с чаем, спустя ещё минуту на стул падает чистая футболка и домашние штаны. Следом раздаётся комментарий:       — Я так понимаю, от тебя мне сегодня не избавиться.       — Можешь вызвать мне такси и отправить подыхать в собственную нору, — бубнит Шарль, разлепляя глаза. Перспектива остаться наедине с мыслями о том, что сейчас его организм вот-вот выкинет какую-нибудь штуку, кажется мнительному Леклеру намного хуже, чем если бы он не возвращался сегодня домой и выслушивал ехидные комментарии Макса, но хотя бы был уверен, что он будет под присмотром и в случае чего ему смогут оказать помощь.       — С превеликим удовольствием. Только подыхать не надо, я всё ещё жду, когда ты соберёшься в кучу и погоняешься со мной на равных, — буднично заявляет Макс и выходит из комнаты, оставляя Шарля удивлённо таращиться в дверной проём и гадать, не послышалось ли ему.       К моменту, когда чай допит, чашка аккуратно вымыта, а Шарль переодет в свежо пахнущую одежду, атмосфера практически перестаёт быть накалённой. Макс перелистывает каналы, до сих пор не включая звук, что кажется Леклеру странным (забыл? имитирует бурную деятельность вкупе с показным безразличием? устал от шума?), и мельком оглядывает заходящего в гостиную Шарля.       — А где Келли? — интересуется Леклер, окидывая взглядом комнату. По лёгкому беспорядку, по начатым чипсам, по валяющимся в углу носкам чувствуется присутствие только одного человека в доме, и, наверное, Макс явно планировал свой вечер так, как хотелось именно ему, но даже здесь ему всё испортили.       — Келли, — в голосе Макса слышится лёгкая горечь. — Её сегодня нет. Мой спокойный холостяцкий вечер тревожишь только ты.       — Вы что, расстались?       — Давай-ка ты заткнёшься прямо сейчас, пока не начал лезть не в своё дело, — Макс резко осаждает его, мгновенно меняясь в выражении лица, и Шарль на секунду чувствует себя так, словно ему дали пощёчину.       — Я не специально.       — Вот и уймись. Чипсы бери, — добавляет он чуть грубовато, словно пытается спрятать за интонацией недавнюю вспышку.       — Не хочу.       Макс тягостно выдыхает и разворачивается корпусом к Леклеру, приземлившемуся в уголке дивана.       — Ты можешь хоть раз сделать что-нибудь не назло? Я тут вообще-то пытаюсь быть радушным хозяином, если ты не заметил.       Воображение немедленно рисует картинку Макса в домашнем фартуке, с венчиком для яиц и с припорошенным мукой лицом, и Шарлю становится нестерпимо весело. Он коротко хрюкает, пытаясь сдержать смех, но не преуспевает и спустя секунду уже хохочет в голос.       — Молчи, — Макс тоже позволяет себе улыбку. — Я даже знать не хочу, о чём ты там себе подумал.       — Радушный хозяин из тебя прекрасный, — заверяет Шарль сквозь судорожный смех. — Если без шуток — прости, что вломился к тебе и сорвал все планы, — он наконец успокаивается и серьёзно смотрит на Ферстаппена. Макс дёргает бровью и качает головой.       — Забей. Я… — он шумно вздыхает и проводит ладонью по лицу. На мгновение кажется, словно за непроницаемой маской проскальзывает нечто человеческое. — В общем, не думаю, что сегодня решительно отказался бы от компании.       — Всё в порядке? — машинально спрашивает Шарль и только потом понимает, насколько бесполезен этот вопрос. Между ними двумя — один из самых бесполезных, потому что никто из них не желает проигрывать, казаться слабым, просить о помощи.       Впрочем, сегодня Шарль думает, что имеет право задать такой вопрос, раз уж сам оказался в крайне компрометирующей ситуации.       — В психолога не играй, вот что, — констатирует Макс и кивает в сторону Шарля. — Сильно болит?       — Нет.       Нет, потому что признать — проиграть, и Леклер до сих пор не готов к этому.       — Нет ничего плохого в том, чтобы признать, что тебе нужна помощь, — издевательски (как кажется Леклеру) тянет Макс.       — Точно так же и я могу тебе сказать.       — Нет, не можешь.       — А вот и могу, — возражает Шарль, задерживаясь взглядом на профиле повернувшегося в сторону телевизора Ферстаппена на секунду дольше положенного. Чёрт. — Искренность за искренность. Справедливо.       — Про справедливость мне хотя бы не говори, — морщится Макс, словно ему только что разбередили недавно зажившую рану. — Справедливость… попробуй сказать это судьям, которые штрафуют по настроению — сегодня можно, а завтра поменяем правила. Келли попробуй сказать, у неё тоже неплохие понятия о справедливости. И вообще, не лезь не в своё дело, — запоздало добавляет он, но в голосе уже совсем не слышится злости.       — Судьи — придурки, — без обиняков сообщает Шарль. — Если хочешь знать, я не думаю, что они поступили должным образом. Все это видели. Ты действовал в рамках правил.       — Толку-то, — с горечью откликается Макс, и человеческого становится больше. Шарль молча смотрит на опущенные ресницы, контур резких линий плеч, высвеченный светильником профиль. В комнате царит полумрак, горит лишь одна лампа, которой явно недостаточно, чтобы озарить светом всю комнату, но Шарлю кажется, что так даже лучше: во-первых, не режет глаза, во-вторых, так удобнее рассмотреть Макса и хотя бы немного разобраться в собственных ощущениях — и получается это из рук вон плохо, потому что в замутнённой болью голове мысли отказываются выстраиваться в нужном порядке, скачут с одного на другое, а главное — абсолютно правдиво выдают, что с Шарлем явно что-то не то. Пункта «заглядываться на соперника» в правилах его жизни определённо точно не было.       Внутри разливается нечто суховато-сладкое, заполоняет внутренности, и Шарлю трудно объяснить, что конкретно он чувствует. Нежелание называть испытываемое одним вполне определённым словом — в первую очередь. Помешательство, пожалуй, подойдёт. Или что-нибудь ещё более определённое.       В голове наверняка повредили что-то важное, что-то, что раньше останавливало Шарля от глупостей и не позволяло совсем уж слететь с катушек, но теперь он ему хочется истерически рассмеяться, когда в растревоженном сознании вспыхивает странная, сейчас совсем не кажущаяся чужеродной мысль о том, что ему явно нравится сидеть в полумраке у Макса дома, свешивать с дивана ноги и бесцельно залипать в телевизор. Что ж, они могли бы стать неплохими друзьями, если бы не стремились так сильно друг друга переиграть — и если бы у Шарля было чуточку поменьше всякой ереси в мозгах, но это уже мелочи; по крайней мере, он так считает, и никто ему не запретит.       — Пялиться прекрати, — голос Макса выдёргивает его из размышлений: Шарль вздрагивает от неожиданности, что не укрывается от глаз Ферстаппена, и тот хрипло посмеивается, как удачно он его подловил.       — Я не пялился, — Шарль закатывает глаза и демонстративно сползает по дивану вниз. — Ни секунды.       — Минуты три, если быть точным.       — Тебе так не хватает чужого внимания?       — В твоём точно не нуждаюсь. — Макс дотягивается до него носком и несильно толкает в бедро. Шарль вяло щипает его за большой палец и думает, что, будь у него побольше сил, явно завязалась бы шуточная потасовка. — И это всё, на что ты способен? Слабовато.       — А ты прямо нарываешься. — Шарль пихается в ответ.       — Ну что ты. Тебя и трогать сейчас жалко, своё ты уже огрёб.       Перед глазами на мгновение вспыхивает только вышедшая из головы сцена: Шарль как наяву вдруг чувствует едкий привкус табачного дыма и крови, а в ушах звенит до передёргивания вкрадчивый шёпот. К горлу немедленно подкатывает комок — надо же, а ведь он думал, что его трудно вывести из душевного равновесия.       — Господь же всемогущий, — выстанывает Леклер и почти стекает на пол, чтобы тут же сорваться в туалет и прилипнуть к унитазу. Внутренности стискивает рвотный позыв, вызванный не то неприятными воспоминаниями и ещё не зажившей психотравмой, не то всё же внутренними процессами, норовит разорвать каждую клетку желудка, — по крайней мере, так чувствует Шарль. Он сто раз клянёт себя за настолько дерьмовую удачливость, город — за отсутствие камер наблюдения там, где это нужно (хотя всего несколько часов назад отчаянно искал место, где таковых как раз и не будет, чтобы хоть на минуту почувствовать себя свободным), организм — то ли за неумение регенерировать со скоростью как у Человека-Паука, то ли за чересчур бурную реакцию ввиду собственной непомерной впечатлительности. Краем уха он слышит, как в комнате Макс негромко что-то говорит, но из-за недвусмысленных звуков, перекрывающих всё остальное, Шарлю не разобрать, переговаривается ли Макс с кем-то по телефону или награждает незваного гостя отборными ругательствами. Сейчас, если честно, Шарлю почти всё равно.       На мгновение в голове проскакивает мысль о пресловутом держать волосы, пока кто-то блюёт после студенческой вечеринки, — Шарль не знает, но наслышан. Представить Макса, взволнованно держащего его хотя бы плечо, ему удаётся с чрезмерной яркостью, и вновь делается смешно, хотя он не уверен, что возражал бы против такого расклада: сейчас хочется, чтобы хоть кто-нибудь поддерживал его и без того хрупкое равновесие.       Давай, Леклер, ещё убейся башкой об унитаз. Тебе ведь только этого не хватало.       Спустя некоторое время он на трясущихся ногах выходит из туалета, плескает в лицо холодной водой и споласкивает рот, морщась от неприятных ощущений и надеясь перебить гадкий привкус. Хочется принять горизонтальное положение и немножко — сдохнуть.       Ещё почему-то хочется извиняться перед Максом за весь этот ночной цирк.       — Возьми, от тошноты должно помочь, — Макс с непроницаемым лицом уже копается в аптечке. — Потом вот это ещё выпей.       — Отравить меня хочешь, чтобы не мучился? — хрипит Шарль.       — Позвонил физиотерапевту. Без имён и лишней информации, — предупреждая вопрос, произносит Макс. — Брэд сказал, что если ты до сих пор в сознании и не впал в забытье из-за болевого шока, то вряд ли есть о чём волноваться. Ты же не собираешься сейчас откинуться? — с опаской спрашивает он, вглядываясь в побледневшее лицо Леклера.       — Не собираюсь, — Шарль шумно втягивает воздух. — Я в порядке. Просто…       — Просто идиот, который не умеет выбирать места для прогулок, — заканчивает за него Макс. — Это мы уже поняли. В следующий раз позвони мне, я расскажу коренному жителю Монте-Карло, куда лучше выбраться вечером без ущерба для здоровья.       Шарль коротко хмыкает и валится на стул. Спина у Макса слегка напряжена, пока он складывает лекарства обратно в аптечку, — Шарля посещает мысль, что сам он наверняка бы затолкал блистеры и коробочки как попало, не в силах разбираться, что и как именно должно лежать, но у Макса чувствуется выдержка, внутренний порядок, который перекочёвывает даже в бытовые мелочи.       Зато выдержка Шарля, по всей видимости, искрит и отключается после короткого замыкания. В сердце ёкает и плавится последняя микросхема, отвечающая за запрет на любые мысли о Максе, выходящие за рамки «обогнать на треке» и «сохранять ровные отношения вне его», потому что они внезапно обмениваются фразами, состоящими больше чем из двух слов, потому что Шарль заваливается к нему поздним вечером, почти не стоя на ногах, потому что Макс, чёрт побери, какого-то хера отпаивает его лекарствами и не торопится вызывать такси, чтобы просто выставить его прочь.       Обыкновенная взаимопомощь и банальное человеческое отношение.       Как же мало Леклеру надо, чтобы растаять и сдать все посты.       — Если ты в состоянии сходить в душ, то ванная всё там же. Надеюсь, ты не хлопнешься в обморок прямо там, не горю желанием доставать твою задницу из-под воды, — Макс не обходится без привычной издёвки, но сейчас Шарлю куда важнее сам посыл, нежели то, чем Ферстаппен пытается его спрятать. — Брэд сказал, что тебе всё равно нужно показаться врачу.       — Потом, — вяло откликается Леклер. Сонливость накатывает волнами, в мышцах растекается вязкая слабость, и он удивляется, откуда у него столько сил, чтобы умудряться вполне прилично функционировать.       Наверное, всё дело в морально-волевых качествах. Наверное, дело в том, что ему даже вовремя подсовывают таблетки и советы, что нужно сделать. Когда Шарль выходит из душа, вокруг разливается тот самый запах грушевого сиропа.       — Пахнет вкусно, — сообщает он с невозмутимым видом, словно это в порядке вещей — пользоваться чужим гелем для душа, вываливаться из ванной соперника в клубах пара с полотенцем на плечах, шлёпать босыми ногами по полу на пути в комнату, поджимая пальцы от холода. — Где такой купить? Я тоже хочу.       — На Рождество тебе подарю, — парирует Макс. На диване появляется аккуратная стопка постельного белья и подушка, сверху с размаху падает плед. — Постелешь себе здесь, так и быть, можешь переночевать.       — Какая невиданная доброта.       — Какое невиданное нахальство.       Невооружённому глазу никак не приметить налёт неловкости, который Макс так умело прячет: скрывает за зубоскальством и перебранками, но Шарль с удовольствием, до сладко щемящего сердца отмечает, что всё-таки Ферстаппен не машина, не сталь и механизмы, и даже его — непобедимого Макса — можно довести до неловкости, до сумбура, до растерянности.       От этого контраста кружит голову.       Ещё сильнее тешит самолюбие то, что именно Шарль — причина этих вышедших на поверхность контрастов.       Именно поэтому он глупо улыбается уже тридцать секунд, не в силах убрать с лица довольную гримасу, и наверняка даже не замечает, что все мысли отлично транслируются в его глазах. У Макса звонит телефон, и только это спасает Леклера от неминуемой расправы над собственным умением палиться там, где не надо. Шарль падает лицом в подушку, вдыхает аромат свежего постельного белья и даже не особенно вслушивается в то, что говорит в трубку отошедший в другую комнату Макс.       — Брэд, я не нанимался в няньки полоумным любителям шастать где не надо, я не буду!.. — отрывки разговора всё равно доносятся до его ушей, но Шарль гасит свет и надеется поскорее окунуться в сон. Наверное, стоило пожелать Максу доброй ночи и поблагодарить за такую трогательную заботу, но с этим он, вероятно, уже в пролёте. В носу щекочется сладковатый аромат, а в сердце теплится мягкое чувство уюта, почти перекрывающее боль.       — Включаю свет, не успел зажмуриться — не мои проблемы, — по выключателю резко ударяют, и едва-едва задремавший Шарль с недовольным вздохом разлепляет глаза. На люстре не горит и половина лампочек, оставляя место лёгкому сумраку, но даже этого достаточно, чтобы в висках вновь запульсировала боль.       — Чего тебе ещё, — мычит Шарль, переворачиваясь на бок и снизу вверх глядя на остановившегося у Ферстаппена. — Я ведь только уснул!..       — Поверь, это не моя прихоть, более того, я сопротивлялся как мог, — с лёгким раздражением отвечает Макс, складывая руки на груди, — но мне пригрозили тем, что в противном случае я с утра могу найти у себя на диване труп.       Шарль закатывает глаза и посильнее натягивает на себя одеяло.       — Обещаю, что постараюсь не сдохнуть.       — Я пытался втолковать Брэду то же самое. И слушать не пожелал. — Макс нервно сверкает глазами, видно, что ему явно некомфортно, и весь дискомфорт прячется за привычной маской грубоватости. — Он хочет, чтобы я самолично пересчитал тебе рёбра и удостоверился в отсутствии переломов, но я послал его к чёрту. Он в ответ послал меня и выставил свои условия.       Шарль тихонько фыркает. Любопытно посмотреть на человека, который может посылать самого Ферстаппена.       — Дай-ка сообразить, — он хрипловато смеётся, пока сознание делает крен и уносится на всех парусах в сторону грязноватого, явно глупого юмора. — Ты предлагаешь мне раздеться и посмотреть, что конкретно у меня не на своих местах, верно?       — Предлагаю не я, но…       — То есть в отсутствие Келли ты считаешь допустимым пересчитать мне рёбра.       — Ещё хоть одно слово, и я не ручаюсь, что не пристрелю тебя, — рычит Макс. — Просто, чёрт возьми, давай убедимся, что ты во сне не проткнёшь себе лёгкое своими же костями, а потом ты отвалишь от меня, а я от тебя.       Шарль медленно, почти манерно приподнимает бровь, улыбается совершенно дьявольски — однозначно шалит сознание — и стягивает с себя футболку. Нечитаемое выражение, застывающее на лице Макса, стоит всего, и Шарлю слишком хочется его запомнить.       — Всё тут на месте, — Макс шумно выдыхает, в одночасье беря себя в руки и возвращая ровно выражение. — Гематомы только. Выглядит стрёмно, но и вполовину не так страшно, как кажется. У тебя при жёстких вылетах и не такие наверняка бывали. Так больно? — он без предупреждения надавливает пальцем на довольно опасного вида синяк, заставляя Шарля зашипеть от неприятных ощущений.       — Садист, — выплёвывает он, дёргаясь от прикосновения. — Дорвался, да? Наверняка всю жизнь собирался меня порешить, вот случай и представился.       — Надо же, — Макс и не думает пропустить его возмущения мимо ушей и отказать себе в удовольствии перекинуться колкостями. — А в прессе пишут, что ты сдержанный и невозмутимый.       — Хочешь проверить, насколько я могу быть сдержанным, когда это требуется? — часть мозга, отвечающая за проверку адекватности, отключается ещё ранним вечером, но теперь Шарль попросту не способен остановить непрерывный поток идиотских шуточек на грани с дешёвым флиртом. Молодец, Шарли, умница, все годы работы над собой не прошли впустую.       — Хочу, чтобы ты наконец заткнулся и лёг спать, раз уж всё равно убираться отсюда ты не планируешь и приходится делить с тобой ночь. — Макс наклоняется чуть ниже, хмурит брови и на всякий случай ведёт пальцем по нижнему ребру, проверяя, не нарушена ли целостность кости. Шарль, не ожидая от себя подобной реакции, на мгновение прикрывает закатывающиеся сами собой глаза и закусывает губу, чтобы не вскрикнуть от смеси самых крышесносных ощущений — жгучий микс из тупой боли, щекотки от невесомого прикосновения и нездорового тепла, разливающегося по венам. У Макса чёткая, словно выструганная инструментом линия челюсти, жёсткие штрихи бровей, кажущиеся длинными с такого ракурса ресницы, стальной блеск в глазах — и где-то далеко, совсем внутри, огонёк почти что мнимого небезразличия, причины, по которой Шарль до сих пор здесь, по которой Макс буквально переступает через себя (как думается самому Леклеру, и он даже не имеет возможности проверить, ошибается ли) и оказывает помощь врагу, побитому, разбитому, совсем не героическому. Этого оказывается достаточно, чтобы окончательно потерять рассудок, и Шарль молча повинуется секундному порыву, продиктованному явно нечистой силой: поднимает руку и тянется пальцами к чужой пояснице, поднимает голову чуть выше, чтобы оказаться ближе на несколько дюймов. Боль с новой силой пронизывает тело.       Что движет им в эти секунды, растянутые во времени, словно тянущаяся патока, Леклер не знает: логика сигнализирует, что действия его однозначно глупы, что если сейчас он не огребёт от Макса за распускание рук, то наутро Шарль сам будет сгорать от стыда за содеянное, но поделать с этим он ничего не может, — Макс слишком близко во всех смыслах, начиная физическим и заканчивая близостью на ментальном уровне, фактом, что Шарль подпускает его к собственной уязвимости, слабости, — и от этого хочется чего-то ещё большего. Быть может, ему хватило одного лишь намёка на то, что на самом деле Макс вовсе его не ненавидит. Быть может, это растревожилось помутнённое сознание. Быть может, Шарль просто ведёт себя как глупая влюблённая девчонка, которой наконец представился шанс дорваться до объекта воздыхания, и совсем скоро он об этом пожалеет.       Он прерывисто вздыхает, встречаясь нездорово блестящими глазами с металлическим взглядом Макса, и открывает рот, чтобы что-то сказать, но в ответ его руку стряхивают и грубо прижимают к поверхности дивана, а взгляд напротив отчётливо искрит молниями. Мысли Шарля сворачивают не туда.       — Совсем охренел, что ли?       — Ты… — слово «красивый» застревает у Шарля в горле, и если он ещё способен что-то соображать, то ему явно лучше умолкнуть. Макс всегда выглядит так, что ни на одну секунду нельзя быть уверенным, хочет ли он тебя убить или испытывает светлые чувства, и Шарль прекрасно это понимает, потому что и сам чувствует нечто подобное.       — А ты — дебил, каких свет не видывал, — Макс тонко усмехается, словно почуяв, что чуть не ляпнул Шарль. — Если бы ты и так не стоял еле-еле на ногах, я бы тебе врезал за вторжение в личное пространство, но, коль уж ты и так совсем плох…       Он выпрямляется и швыряет в Шарля отброшенной в сторону футболкой, больше не говоря ни слова о том, что только что произошло. Леклеру хочется глухо завыть.       — Спокойной ночи, — бормочет он вслед удаляющемуся Ферстаппену и проваливается в сон, надеясь, что с утра не будет краснеть от содержания собственных сновидений после такого вечера.

***

      Наутро тупая боль растекается по телу плавленым оловом, но больше хотя бы не режет так, как накануне: Шарль с трудом открывает глаза, веки тоже налиты тяжестью, а тело категорически отказывается слушаться. В голове стремительно выстраиваются события прошедшего вечера: подворотня, потасовка, долгий путь до убежища, не менее долгие переругивания. Последнее воспоминание пробегает по венам током, заставляя Леклера броситься в краску. Чёрт бы побрал его впечатлительность и неумение держать себя в руках тогда, когда это нужно. Теперь план действий более чем прост: вылезти из-под одеяла, поблагодарить Макса за гостеприимство и ангельское терпение, извиниться за собственную глупую выходку и поехать домой. Сказать, конечно, куда проще, чем сделать.       Макс на кухне гипнотизирует кофемашину: та послушно ждёт указаний от хозяина и ничего самостоятельно не предпринимает. Тихие шаги заставляют Ферстаппена повернуться и молча приподнять бровь — большего Шарль не удостаивается.       — Доброе утро, — Леклер решает наступить в этот раз на горло своей гордости и пойти навстречу первым — благо, есть повод и железное оправдание перед самим собой.       — Доброе. — Макс равнодушно отворачивается к аппарату, наконец тыкая кнопку «капучино» и встречая оглушительный рёв кофемашины. — Завтракать будешь?       — Буду.       — Чашку, значит, в шкафу возьми.       Разумеется, Шарль. Не думал же он, в самом деле, что Макс будет ещё и сегодня возиться с ним как с маленьким? Он вытаскивает из шкафа показавшуюся ему милой кружку, пока позади слышится, как Макс размешивает ложкой сахар.       Надо начинать говорить.       Определённо надо, хоть и не хочется.       — Вчера вечером, — Шарль старательно ищет, куда бы спрятать глаза, пока варится кофе, но взгляд сам собой находит Макса, — тебе могло показаться, что я… ну… могло показаться, что…       — Я искренне надеюсь, что мне показалось, что ты полез ко мне целоваться, пока от тебя за версту разило блевотиной, — бесцеремонно заканчивает Макс. — Может, для тебя это непостижимо, но у меня тоже есть чувство прекрасного.       На мгновение Шарль задыхается, словно ему под дых прилетел удар, и удивлённо таращится на Ферстаппена.       Вот уж что-что, а его прямолинейность всегда вызывала восхищение и лёгкую зависть. Шарль так не умеет.       — То есть тебя смутило даже не намерение, а обстоятельства? — уточняет Леклер, впрочем, не особенно надеясь на ответ. Макс его не подводит: награждает мрачным взглядом, коротко усмехается и теряет к разговору видимый интерес, ковыряя вилкой ломоть яблочного пирога. — Хорошо, я буду иметь в виду, — бормочет Шарль, озадаченный больше обычного.       Из открытого окна уже слышатся звуки пробудившегося города: по проспекту проносятся машины, рыча моторами, под окнами слышны разговоры прохожих, а где-то в порту гудит яхта. По полу сквозит, и Шарль легонько поджимает пальцы — не привык к холоду, в такое время суток, пока солнце ещё не начало основательно греть, он бы не стал распахивать окна нараспашку. Максу, похоже, прохлада нипочём — даже не передёргивает плечами, когда в комнату влетает порыв ветра.       — Ты можешь закрыть окно, если тебе холодно, — Ферстаппен закатывает глаза, замечая, как Шарль ёрзает на стуле.       — Не хочу, — слова срываются с языка быстрее, чем Леклер успевает подумать: а думается ему, что после того, что было сделано и не было сказано вчера, как минимум глупо с упёртостью ослов продолжать соревноваться в повседневных вещах. В конце концов, за один вечер они ощутимо стали ближе, чем были когда-либо до этого.       — Ну и мёрзни, — соглашается Макс. — Тебе же мало синяков, будешь лечить ещё и простуду. Вот Андреа обрадуется, что ему достался такой подопечный. На гонке, глядишь, ещё и шлем соплями зальёшь.       Поток шуточек заставляет Шарля фыркнуть, а потом рассмеяться уже по-настоящему. Он поднимает глаза на Макса, смотрит чистым взглядом, не думая уже о том, как правильно, а как — нет.       — Спасибо, что вчера не выставил ко всем чертям. Мне явно было спокойнее в компании.       Макс дёргает уголком губ, кажется, тоже решая оставить на минуту саркастичные комментарии.       — Обращайся. Знаешь, хорошего соперника ещё поискать, не хотелось бы, чтобы этот соперник захлебнулся в собственной крови или, не дай бог, пробил почку, — он возвращает вчерашнюю шутку, ухмыляясь и вызывая у Шарля тихий смешок. — Не драматизируй больше нужного и всё-таки покажись врачу, — советует он.       — Ага. Покажусь. Андреа будет счастлив.       — Не сомневаюсь в этом ни на секунду.       Часом позже, салютуя с порога победным жестом, Шарль борется с желанием толкнуть Макса в плечо, знаменуя собственное расположение, но в итоге ограничивается кивком и короткой яркой улыбкой. Макс мимолётно улыбается в ответ. Внизу ждёт такси, а дома — объяснение с физиотерапевтом и восстановительные процедуры.       «Надеюсь, в следующий раз мне не придётся портить тебе выходной», — пишет Шарль из дома, находя в старом мобильнике нужный номер. Ответ не заставляет себя ждать:       «Надеюсь, в следующий раз ты хотя бы будешь во вменяемом состоянии, когда вдруг решишь устроить неформальную встречу».       Сейчас, таращась в светящийся экран телефона и думая, не мерещится ли ему, что на горизонте маячит что-то новое, Шарль чувствует себя более чем озадаченным.