Улет

Когда Слава сближается с ним достаточно, чтобы стало возможным узнавать что-то личное, то это становится его самым первым и ебейше неожиданным открытием. Вот правда, Слава как-то не думал, что за медийно-распиаренным образом самовлюблённого нарцисса и человека, который всё о себе, о себе, о себе, настоящий Окси — Мирон, да, так правильнее, наверно, — настоящий Мирон за маской, за всей этой внешней шелухой какой-то… зажатый? Нет, не то. Закомплексованный? Уже ближе, но всё ещё не. Слава впервые в жизни, кажется, не до конца уверен в выборе слов. Но уверен в том, что он видит. И удивляется, что не замечают другие. Вокруг Мирона же вечно крутится его кодла — друзяшки, поклонники, его бэк-эмси Йобдур, вечно заглядывающий в рот, Женечка его менеджерка — она же вообще с Мироном как с детёнком носится, — и все они хуй заметили то, что выкупил Слава, ладно, тоже не с первого раза, но всё-таки выкупил, хоть и общался с Мироном в разы меньше. Их годы против Славиных шести месяцев редких переписок и нескольких встреч. Почему Славе этого хватило? Почему когда случается их первый во всех смыслах раз, Слава плюс-минус готов, хотя и его привычная картина мира в какой-то степени трещит по швам. В тот день они все на какой-то тусе — Слава уже не помнит, у кого и по какому поводу, как и особых подробностей, только то, что Окс — Мирон, ну, то есть, — он тоже со своим табором здесь: все бухают, веселятся, до Славиной небольшой компашки долетают их смешки и звонкий жидовский голос, прорываясь даже сквозь басы. Слава старается не палиться особо, но получается плохо, а впрочем — похуй, все вокруг уже ужраны достаточно, чтобы не обращать внимания на то, что Слава натурально пялится. Не отрывая взгляда и иногда даже почти не моргая, как будто бы от него и до Окса через всю комнату протянута связующая нить. Он поэтому видит, наверное, больше остальных. Потому что смотрит не сквозь, а внутрь — старается по крайней мере, как ещё до баттла — того самого исторического, ага, — старался изучить и препарировать всю Мироновскую подноготную и, видимо, перестарался настолько, что будто бы на подкорке все свои тогдашние находки и выводы высек, да и потом — как утопающий, в редкие встречи с Мироном и переписки вцепился так, что все его дежурно вежливые «и тебе здорово, чел» умудрился до мало-мальски личных бесед раскрутить. Не прям до состояния «кореша навек» и каких-то глубоко личных секретов, конечно, но теперь Слава кроме психологического фоторобота Мирона, старательно составленного из крупиц правды из немногочисленных интервью и откровений в твиттере, хранит в памяти дурацкие, но важные почему-то про него мелочи. То, какое пиво он любит больше. То, что его со второй стопки текилы уносит в хлам, и то, что «Мирон в хлам» превращается в доёбистого противного интеллигента с замашками гопника. То, что он в разговоре иногда сбивается то на английский, то на немецкий, как будто не может русский человеческий аналог нужному слову подобрать. Как он ногти прикусывает и пальцы, когда думает о чём-то, и постоянно трёт нос. Как он в переписках все знаки препинания скрупулёзно лепит, но на большую букву насрать. Какую книгу он перечитывает уже десятый раз. Сколько сахара сыплет в кофе. И это не дружба, не приятельство даже — так, ни к чему не обязывающее, обоюдно комфортное общение, но и из этого Слава умудряется спаять для себя более-менее цельную картину — фреску «настоящий Оксимирон», и вот она сегодня не то даёт трещину, не то кажется не такой уже и цельной, будто бы в портрете чего-то важного не достаёт. Потому что теперь Слава живьём наблюдает то, что её подтачивает, как въедливый короед, ещё и скребётся где-то под черепной коробкой настойчивым «не то, не то, не то, не так, как должно быть, нихуя не так». Окс, он… зажимается что ли? При большой толпе вокруг это почти незаметно, кто-то всё время рядом, притирается плечом, приобнимает, касается, трогает — и то, как Мирон от этих прикосновений уходит, как поджимает плечи, как меняется иногда почти неуловимо в лице, очень легко принять за стандартную снобскую брезгливость зажравшегося рэп-императора, мол, эй, не подходи, между нами водораздел, ты не моего уровня, не ровня, не трогай, но Славе мерещится что-то иное за всей этой внешней атрибутикой. Когда к середине тусовки толпа расползается отдельными компашками и парочками по углам, это становится ещё заметнее. Мирон не остаётся один, нет, рядом трётся его карманный монстр Охра, какие-то телки, но людей рядом становится меньше и в этой почти интимной близости, когда какая-то больше раздетая, чем одетая брюнетка ведёт ладонью Окси по груди, наклоняясь и шепча на ухо явно что-то с сексуальным подтекстом — опять это выражение на лице: не брезгливость, не зажатость даже, а словно бы безграничная потерянность. Мирон закусывает губу, смотрит на девушку несколько долгих секунд и мягко отстраняет, будто бы виновато улыбаясь. «Извини, не сегодня, ты этого не хочешь», — читает Слава по губам, и в его фреску встраивается маленький кусочек, но Слава пока ещё не может сформулировать на словах, какой именно. А потом Окс как-то неожиданно оказывается один. Туса мало-помалу переходит в горизонтальную плоскость: половина ужраны, вторая — уже, наверное, трахается где-то по углам, и Слава, вернувшийся с перекура, уже не находит свою компашку, зато находит такого же одинокого Мирона у противоположной стены. Он смотрит в никуда всё тем же потерянным взглядом, каким-то нервно-закрытым жестом сжимает в левой руке бутылку из-под пива, а правой рукой — запястье левой руки. И опять кусает губы. В тусклом свете гостиной почему-то хорошо видно, что нижняя уже чуть припухла и покраснела, и Слава цепляется за это взглядом и не может оторваться. Мирон делает это опять и опять, как будто даже не осознавая. Прикусывает и отпускает. Облизывает, мелькнув между губ влажным языком. Славе кажется, что он даже видит кровь, видит след от ровных жидовских зубов на истерзанной нижней губе, и — под руку толкает, наверное, водяра выпитая вперемешку с пивом, — хочет сделать так же: прикусить, прокусить до крови, перекрыть чужой след своим, попробовать, какая на вкус кровь «императора»… И он делает. Когда Мирон, в какой-то момент поднеся к многострадальным губам горлышко бутылки, обнаруживает в ней ничего и уходит на кухню за новой, Слава идёт за ним. На кухне удивительно никого — только открытое настежь окно (что впрочем не особо помогает от духоты и пропитавшего всё запаха курева и бухла), куча бычков в пепельнице на подоконнике, беспорядочное скопление пустой тары из-под крепкого и не очень алкоголя. Мирон стоит к Славе спиной — чуть ссутулившись и покачиваясь нетвёрдо, пытается непослушными руками прикурить сижку, то ли забыв, зачем зашёл, то ли не найдя ссаное своё пиво, — и Слава разворачивает его к себе одним резким движением за плечо. Придерживает, когда Мирон, заваливаясь, чуть не падает. Вынимает зажатую в губах сигарету, комкая её в руке. Он ждёт, что Окс скажет что-то, возможно, скинет его ладонь с плеча, возмутится — «Эу, Гнойный, ты охуел? Это была моя сижка!» — но он молчит. Слава слышит, как он продолжает щёлкать колёсиком зажигалки. А ещё продолжает облизывать губы. Вблизи и на свету Слава действительно видит отчётливую лунку от зубов под его нижней губой и, не удержавшись, тянется к ней пальцами. Мирон не протестует. То ли он настолько ужран — что скорее всего нет, он же за весь вечер максимум три пива выпил, если только Слава этот момент не прощёлкал, — то ли ему всё равно, но когда Слава укладывает ладонь ему на щёку, он только поднимает на него глаза. По щекам мажут узорные тени от ресниц. Слава ведёт большим пальцем по его губам, и он шумно втягивает воздух, когда Слава задевает подушечкой тот самый след от зубов. Раздувает ноздри и снова трепещет ресницами вниз-вверх. Слава ждёт, что вот сейчас его пошлют нахуй — должны сейчас! — но Мирон только приоткрывает рот и — блядь, это как карт бланш, сука. Слава сглатывает и идёт дальше. Оттягивает пальцем нижнюю губу, давит сильнее, выворачивая и открывая зубы, нажимает ногтем на место укуса. И ещё раз. И снова. Сильнее и сильнее. В мутном от алкогольного угара мозгу молоточком стучит мысль, каким растраханным и рабочим выглядит этот рот с припухшими красными губами. Он не знает, что его больше возбуждает: то, как его палец растирает по этим губам слюну, или то, с какой безропотной покорностью Мирон просто позволяет ему это делать. И что позволит сделать ещё? Наверное, эта мысль его и заводит. Хождение по грани? Или оправдание неуёмной плотской тяги к Мирону здесь и сейчас — да, окей, Слава тогда уже давно это признал, для себя по крайней мере, несколько сот раз осмыслил и отрефлексировал до стадии полного принятия, — алкоголем и общей ебанцой ситуации? В конце концов, Окс сам виноват, что так плохо — совсем не — сопротивлялся, да? Хуй знает. Но Слава просто наклоняется и целует. Грубо, взасос, жёстко, почти вгрызается зубами в и так помятые изрядно губы. Мирон вздрагивает, но не бежит, не толкает, а — блядь, боже, как же так? — сам подаётся и поддаётся, открывается губами навстречу Славе, и Слава рад стараться — прикусывает, оттягивает, не рассчитывает в запале сил — поцелуй становится солёным, взрывается металлическим привкусом крови… Мирон абсолютно бесстыдно мычит в поцелуй, но Славе вдруг становится за порыв совестно. Он отстраняется — от его губ к губам Мирона тянется тонкая нитка розовой слюны, на покрасневшей, воспалённой коже набухает тёмная крупная капля, и Славу прошивает дрожью — он, может и хотел, но не так же, ну, не в прямом смысле же хотел жидовской крови. Второй раз он делает это нежнее. Лижет широким жестом Мирона в губы, прихватывает теперь губами, не кусая — мягче, глубже, неторопливей, — не чтобы сделать больно, не чтоб доказать непонятно кому хуй пойми что, а просто потому что, ну, красивые же губы, мягкие, нежные, да, на член их хорошо бы тоже, но и целовать вот так спокойно и ласково — приятно и хочется, хочется, хочется… И в этот момент Мирон под ним вздрагивает в первый раз и в первый раз даёт хоть какой отпор. Слава чувствует его ладонь у себя на груди — даже не отпихивающую в полную силу, так, упирающуюся слегка, — и отрывается от его губ сам. В первый раз после того, как залип на губах и поцелуе, поднимает глаза, встречаясь с ним взглядом. Там всё то же самое — потерянность и какое-то неверие, на открытом из-за алкоголя лице такое гиперболизировано болезненное, как будто Слава только что на крови поклялся перестать хуесосить в сети каждый его шаг, и бессовестно обманул. — Зачем? — спрашивает Мирон, и голос у него глухой и сиплый, а припухшие губы плохо слушаются и, наверное, сильно саднят, когда он растягивает их, чётко выговаривая каждый слог. — Зачем ты целовал меня, Слава? И Слава говорит правду. Без постиронии, сарказма и капли лжи — ему можно, он-то в этот момент до пизды пьян. — Просто захотелось, — пожимает он плечами и чувствует ладонями — одна на плече у Мирона, вторая всё ещё у него на щеке, — крупную дрожь его тела. — Поцеловать. Тебя. Захотелось просто. Ты красивый. И только сказав, понимает, что сам того не желая сделал пробитие бронебойным — сквозь все слои медийной показной самовлюблённости, сквозь толстый налёт воображаемого нарциссизма в беззащитное нутро. То, что раньше только поверху ногтем едва-едва сковыривал, сейчас — сквозным. Только вывод дооформить залитыми извилинами не получается. Мирон в его руках, сильнее вздрогнув, замирает и бледнеет. Впивается в Славино лицо потемневшим взглядом. — Ты врёшь, — даже не выдыхает, шипит по змеиному, плюёт этими словами, как желчью или ядом, — врёшь, ты… ты не мог… Но Слава мог — Слава только это и может сейчас — он опять наклоняется и опять целует невесомо: губы, щёки, нос, глаза, внезапно блестящие от собравшейся в них влаги, лоб, словно пытаясь это доказать — и, блять, хотел бы он не замечать, как от каждого его поцелуя Мирон сжимается и вздрагивает, как от пощёчины, но это что-то неправильное и больное. Так не должно быть. И не замечать он не может. — Ты сам не хочешь? — спрашивает Слава поверх его макушки, не глядя в глаза, так и застыв, после очередного поцелуя, и больше чувствует, чем слышит его немое «нет» — Мирон мотает головой, задевая Славин подбородок отросшим ёжиком щетины. — Тебе… — Слава сглатывает, — тебе со мной неприятно? Я тебе не нравлюсь в… в этом смысле? Щетина опять мажет по подбородку. «Нет». Слава вздыхает и внезапно — сам вздрагивает, прошитый новой дурной догадкой. Вздрагивает и судорожно прижимает Мирона к себе, тут же сам отстраняя за плечи, встряхивая. Вглядываясь в бледное грустное лицо и повлажневшие глаза. — У тебя… — Слава облизывает мигом пересохшие губы, — у тебя… тебе неприятно, потому что был… трамв… мравм… мирующий опыт? Тебя когда-то… И осекается, когда истерзанные красные губы растягиваются в кривой усмешке, почти злой. — Насиловали? — Ресницы мажут вниз по щекам и опять взлетают. — Иди ты нахер, Гнойный, с такими вопросами. И вот это уже звучит так, как должно было с самого начала, и выглядит так же, и ощущается, и Мирон смотрит с вызовом и с вызовом же дёргает Славу на себя, впиваясь в его губы. Слава мычит, пытаясь не отстраниться, но вести себя как-то мягче и осторожней — он помнит про прокушенную губу и саднящую кожу, — но Мирон не даёт, Мирон сам в Славин рот вгрызается и нарывается как будто — на ответную грубость, на укусы, на кровь, — и сам прижимается к Славиной груди грудью и выдыхает Славе в самые губы, когда они на отдышаться отрываются друг от друга, тоже сам: — Ко мне или к тебе? Славе всё ещё кажется, что это всё неправильно, но он всё ещё бухой в сопли, поэтому говорит: — К тебе. — И последний раз по красным опухшим губам жидовским пальцами мазнув, Мирона в коридор за собой за руку выволакивает. Помогает куртку натянуть — на улице тогда Слава хуй помнит, что было, то ли ранняя весна, то ли поздний февраль, но слякотно, промозгло и сыро, — накидывает на бритую Мироновскую голову капюшон. Покорно ждёт, попутно сижку выкуривая, пока Мирон убер закажет. Потом ждёт убер вместе с ним. Сосаться снова они начинают ещё у входа в парадное, стоит такси отъехать, продолжают в лифте и под самой дверью в квартиру — не сразу даже попадают внутрь. В полумраке прихожей отрываются друг от друга на секунду. Быстро стаптывают обувь и скидывают куртки — Мирон путается в рукавах своей, и Слава начинает помогать ему, а потом неожиданно обнаруживает, что поза уже поменялась, да и ситуация в целом, и Мирон теперь стоит на коленях, пока Слава пальцами трахает его рот… Глаза Мирона блестят то ли от алкоголя, то ли от внутренней его шалости, то ли ещё от чего, но Слава ловит себя на мысли, что это пиздец красиво. В сто раз красивее, чем он — да, блядь, да, было дело! — себе это представлял. Слава ведёт по его губам и щеке слюнявыми пальцами и думает, что хочет запомнить это навсегда, в памяти высечь, рассмотреть каждую деталь. Он тянется рукой, шарит по стене в поиске выключателя. Мирон замечает и протестующе мычит. — Нет, — выдыхает оттуда снизу, глядя тёмными блестящими зрачками так завораживающе, что Слава и не думает возражать. — Идём в спальню. В спальне включить свет он тоже не разрешает. — Чё будем, как пуритане трахаться? — смеётся Слава. — Под одеялом, в темноте и в миссионерской позе? Мирон молчит, только улыбается криво и начинает раздеваться. Стягивает толстовку через голову, спускает до колен джинсы вместе с бельём. В темноте видно только белую кожу и чернильно-чёрные узоры и пятна татуировок. — Я хотел бы лучше… — начинает было Слава, но Мирон даже не дослушивает, толкая его на кровать — Слава чудом только не стукается затылком об спинку. — Бля! Совсем уже?!.. Больной! Мирон только смеётся — тихо, коротко, жутковато в контексте, — и Слава замечает, как он слегка сутулится, делая первый шаг к кровати, потом вскидывается будто и одним слитным движением седлает Славины бёдра. Слава охает от неожиданности. Мирон у него на коленях, кожа к коже, лицом к лицу, оказывается худой и лёгкий, костляво жилистый, если верить собственным рукам — в свете фонаря, слабо пробивающегося через плотные шторы, рассмотреть что-то, кроме силуэта, получается едва. — Трахни меня, — шепчет он, чуть повернув голову — так, что тусклый свет вычерчивает профиль: хмурые брови, нос, безбожно припухшие губы, пышный веер ресниц. Вместо глаза провал тени с блестящим в глубине огоньком. — Ты же хочешь. Трахни, Слава. Слава хочет. Очень хочет. Он ведёт руками по его бокам, по спине и пояснице, хватает за задницу. Тревожный звоночек, забивший пару минут назад, глохнет за шумом крови в висках от возбуждения, когда Мирон прогибается вслед его рукам. — Чё как будем ебать тебя? — смеётся он и не замечает никакой неправильности, когда Мирон говорит, откинувшись назад и глядя на Славу из-под опущенных ресниц: — Жёстко. Как эта сучка и заслужила. Получается действительно жёстко. Теперь уже Славин черёд валить его на спину, и Мирон не против — только ноги раздвигает пошире, действительно, совсем как готовая сучка, и бёдрами ведёт, давай мол. Слава пытается вякнуть что-то про смазку и гандон, но Мирон только ухмыляется и опять тащит его пальцы в рот, как тогда, в прихожей. — Смазка, — хрипло смеётся он и сам подносит Славину руку куда нужно, мол, давай, не стесняйся. — А гандон нахуй. И Славу в принципе не нужно просить дважды. Он сначала на кураже двумя пальцами сразу пробует, но идёт туго, Мирон зажимается и шипит сквозь зубы, — потом одним и как-то постепенно, старательно, без нахрапа. Мирон под ним сдавленно вздыхает, ёрзает и выгибается, то царапает Славино предплечье, то свои собственные запястья, но упрямо подаётся на пальцы каждый раз, потом, когда для Славы по внутренним ощущениям проходит минут пять, не больше, хватает его за локоть и командует: — Хватит. — Опрокидывает с себя и садится сверху. На член Славе садится тоже сам. Слава вдыхает и выдыхать не смеет, глядя на его белый силуэт в темноте, на то, как он прогибается в спине, как заводит назад ладонь — Слава не видит, но бурно воображает этот момент, когда он обхватывает его член своими пальцами и направляет внутрь, — как, покачиваясь, опускается сразу наполовину так, что Слава будто в астрал куда-то отлетает от ощущений. — Стой… — шепчет Слава, когда он, сдавленно выдохнув сквозь зубы, опускается ещё ниже и начинает двигаться. — Стой, бля, погоди… Окс… Мирон, стой. Он сжимает его ладонями за бёдра, пытается придержать — в голове, пробиваясь сквозь алкогольную негу и звёзды безудержного наслаждения, зудит мысль, что Мирон узкий, очень узкий, что Слава его даже не растянул почти, что слюны катастрофически мало… — Тебе больно, — шепчет он, глядя, как в отблеске фонаря горбятся страдальчески брови, трепещут ресницы, как Мирон закусывает и без того пострадавшие губы, как раздувает ноздри, сдавленно дыша. — Тебе больно, блядь, стой, подожди… Но Мирон спихивает его руки — Слава пытается опять, опять получает по ладоням, — Мирон отчаянно как-то хватает его за запястья, впиваясь ногтями, сжимая, чуть не выкручивая. — Давай, — цедит сквозь зубы, прогибаясь в спине, натягиваясь, откидываясь назад струной, запрокидывая голову так, что Слава видит только ходящий вверх-вниз острый кадык, — давай, сделай это, Слава. Славочка, давай. И блять, Слава, наверное, слишком долго этого ждал, потому что не может не дать, когда так просят. Он вскидывает бёдра, и Мирон впервые за вечер вскрикивает, стонет коротко и громко, и после уже не замолкает — Слава трахает его жёстко, как он и просил, перекатывает его на спину и, блять, даже не трахает — ебёт, закинув обе ноги себе на плечи, и Мирон под ним извивается, подмахивает и кусает губы. Его стоны на вдохе похожи на всхлипы. Славе не нравится, он тянется к его губам рукой, мажет по шее и щеке, суёт два пальца в рот, как недавно в прихожей — Мирон сосёт старательно самозабвенно, и пока он это делает, он молчит. Славе этого достаточно. Конец он помнит смазано. Вроде бы он кончил первым, потом додрачивал тихо скулящему, уставшему Мирону, целуя его везде, где доставал, и осторожно поглаживая пальцами. Вроде бы на губах оставался солёный привкус от слёз, когда он касался его глаз и щёк, а может Слава был уже слишком вымотавшийся и пьяный, может, он всё это придумал себе, и, может, вообще всё — и Мирона, и эту ночь, и секс, — и голова такая тяжёлая-тяжёлая и дурная… Слава не помнит, как кончил Мирон и кончил ли вообще — только как он откатился от Славы на самый край кровати, повернулся спиной — бледный в темноте спальни, хрупкий, такой — трогательно беззащитный, когда подтянул колени к груди. Помнит, как сам он накрыл их покрывалом, как обнял это бледное белое тело со спины, прижимая к себе. Как он вздрагивал, помнит, и как дышал хрипло, как будто плачет. Помнит, как вроде бы шептал что-то, целуя в загривок, и как от этого становилась сильнее дрожь. Утром Слава просыпается один — разворошенная кровать пахнет сексом — потом и спермой, и Слава сначала улыбается довольно, как сытый кот, вспоминая прошедшую ночь. Он трахнул Оксимирона, получается? Потом тут же исправляется мысленно — Мирона, ну что ты, Слав, совсем уже ебанько, после такого-то… Потом вспоминает подробности, и улыбка как-то сама собой угасает. То, что вчера казалось «ну, норм, чё, сам же просит», сегодня вызывает нервную тошноту, и Слава сглатывает, резко садясь и сбрасывая с себя покрывало. Он шарит взглядом по простыни — она оказывается на поверку тёмно-синяя, — мысленно молясь, чтобы там не оказалось ничего, кроме засохшей спермы, и очень радуется, когда находит только пару-тройку белесых пятен. Он помнит, как морщился и как тяжело дышал вчера Мирон, и совсем не удивился бы, если бы на тёмной ткани обнаружились бы бурые капли запёкшейся крови. «Блять, слава богу, я его не порвал, — думает Слава, сглатывая, и нетвёрдым шагом вставая с кровати. — Чтоб ещё хоть раз и… где, сука, мои трусы?» Трусы, как и остальная одежда, находятся на полу возле кровати — аккуратно сложенные стопочкой, и Слава одевается, охая от похмелья и вздыхая. Запястья саднят, когда он напяливает худи, и Слава только сейчас замечает глубокие борозды царапин. «Бляяяять», — думает он и прислушивается: в квартире тихо пиздец, и Слава грешным делом думает, что Мирон просто свалил, оставив его со всем случившимся одного — мол, варись в этом сам и сам расхлёбывай. Он выходит из спальни — дверь тихо скрипит, когда он закрывает её за собой, и Слава тихо чертыхается сквозь зубы, потому что на скрип из кухни к нему поворачивается Мирон. Он сидит за столом. Напротив полупустая кружка и ещё одна — это Славе, да? — полная остывшего кофе, забитая пепельница и пожмаканая пачка сигарет. Мирон, до того лежащий лбом на скрещенных предплечьях, поднимает голову, слабо отмахивает Славе «привет» ладонью. У него после вчерашнего распухшие, расцвеченные синяками губы, покрывшаяся свежей коркой ссадина в самом уголке, которая вспухает каплей розовой сукровицы, стоит Мирону чуть улыбнуться. У него красные глаза, и Слава остро чувствует свою вину — значит, действительно плакал вчера? — неловко присаживаясь за столом напротив. — Ну… — тянет он, хватаясь за чашку холодного кофе, как за спасательный круг, — ты… ты как вообще? И ещё больше загоняется, когда Мирон, тяжело как-то подняв руку, показывает «соу-соу». Слава сглатывает нервно, молча вертит в руках чашку с дурацким кофе, сам взглядом гипнотизируя Мироновскую ладонь — или это он, как загипнотизированный, к ней прилипает, не суть, — она сперва падает на стол без сил, потом пальцами скребёт по столешнице, тянется к зажигалке, и Слава видит это. Яркий красно-розовый след сбоку на ладони. — Что это? — кивает он головой, и Мирон, как-будто бы только сейчас заметив, сначала подносит ладонь к лицу, а потом впечатывает тяжёлый свой взгляд в Славу. — Обжёгся вчера, — говорит впервые за утро, и голос его звучит хрипло и сорвано, словно Слава его в глотку вчера драл, не жалея, а не так, пальцами во рту поелозил. — Вчера, пока целовались… на тусе ещё на кухне. Зажигалкой случайно… И Слава чувствует, как его фреска становится полнее на ещё один — малюсенький — кусочек, потому что слышит в этой по сути очень правдоподобной истории очень откровенный пиздёж. — Почему не обработал? — спрашивает он и, оторвав ладони от долбаной чашки, ловко хватает Мирона за запястье — не так, как хватал вчера — осторожно, почти нежно, чтоб не дай боже не задеть, где не нужно. И так же осторожно, невесомо проводит над свежим ожогом пальцами, даже не касаясь. — Очень больно? Давай помогу… может… Мирон смотрит на него несколько секунд странным взглядом, а потом резко вырывает руку, зло шипя. — Не больно, отъебись. Судорожно хватает обратно упавшую на стол зажигалку, начиная вертеть её в пальцах. В неожиданно повисшей тишине громко и нервно щёлкает колёсико. Слава тоже хватается за чашку назад — в голове молоточком стучит мысль, что вот это вот всё, что он только что наблюдал, пиздец неправильное, больное какое-то, так не должно быть, и он взглядом мечется по столу, стараясь собраться и лучше подумать. На полную окурков пепельницу, на хабарики, рассыпанные по столешнице, на дно собственной чашки — там кофе напоминает уже больше бурую жижу грязи где-нибудь на загородной трассе, даже плёнка собралась сверху такая же, как радужные разводы бензина, — на чиркающую у Мирона в пальцах зажигалку. На сами пальцы, руки, запястья… Взгляд цепляется за такие же, как и у него самого, царапины на предплечье, за браслетку из синяков вокруг запястья, и от новой мысли ему становится ещё хуёвей. Как-то у него раньше, даже по синьке и под веществами, не выходило так отделывать секс-партнеров. — Извини, — качает он головой, делает глоток мерзотно-холодного кофе, уже покрывшегося плёнкой, и чувствует, что сейчас блеванёт — не от безвкусности кофе, а скорее от самого себя, потому что если такое на виду, то что спрятано под одеждой. — Извини, перегнул вчера. И чуть не опрокидывает чашку нахуй, когда Мирон в ответ с кривоватой улыбкой пожимает плечами и говорит: — Да забей, Слава. Спасибо. Как я и просил. Вот просто так говорит, без подводок и малейшей капли юмора, говорит серьёзно и с максимально серьёзным, несмотря на ухмылку, лицом, так, что Слава даже не может обсмеять это всё с привычной ебанцой. «Так ты не пиздел, что любишь плётки, японки и тентакли?» Это даже мысленно кажется неправильно и уёбищно, потому что сейчас, когда алкоголь оставил после себя только дерущее горло и тяжёлую голову, Слава вспоминает все вчерашние свои наблюдения, все кусочки мозаики, складывает их вместе с долбящими вот только что молоточками тревоги, и от того, какой получается итоговая, уже окончательно цельная фреска, становится не смешно. И он, наверное, меняется как-то в лице — да, ему говорили, что он вообще-то пиздатый актёр, но даже у Славы есть, выходит, предел, за которым играть не получается, — потому что и без того слабая ухмылка Мирона вдруг исчезает совсем, и взгляд становится с безразличного тем самым — беззащитным: больным, неправильным, парадоксально таким подходящим его лицу и одновременно совершенно на нём инородным, потому что не может, ну не может в Славиной жизненной парадигме человек, сваявший из собственной говняной биографии и лютых зашкваров памятник собственной пиздатости, этот эталонный образец нарциссизма и любви к себе, который хоть в палате мер и весов выставляй, на самом деле так неиронично и так органично — не любить себя? Не может, но почему-то так и есть, Слава видит это в каждой чёрточке Мироновского лица: как не то что открытую книгу читает — книгу, с которой только что с мясом сорвали обложку. — Ты, блять, что? — спрашивает он, наверное, где-то в душе ещё надеясь, что он просто проебался в своих выводах, но Мирон просто молчит, и это красноречивее всех признаний. Молчит и пялится этим взглядом — виноватым, полностью признающим поражение. Он так даже там, на блядском историческом их баттле, так не смотрел, когда Слава — как ему казалось, — бронебойные панчи пускал один за одним. Молчит, и Слава, кажется, слышит, как его собственное сердце стучит. И как ритмично мерно щёлкает колёсико блядской Мироновской зажигалки — заедает она у него, что ли?! Щёлк. Щёлк. Щёлк. Щёлк… Потом даже она затихает, и Славе становится ещё больше неловко. Он опускает взгляд вниз — на чашку, на загаженную столешницу, на пепельницу и… — блядь, впервые за эти несколько дней ему становится не то что страшно, но мерзко до удушающей дури, когда он видит, что зажигалка заткнулась не просто так. Когда он видит вживую, не в голове у себя картинку додумав и вообразив, как маленький жёлтый язычок огня прижигает чужую бледную ладонь. Да не чужую, блядь, Мирона ладонь, точно там же, где он пару минут назад розово-красный след от ожога видел! И опять этот виноватый взгляд. Беззащитный. Будто бы оправдывающийся. «Так надо». («Да забей, Слав. Спасибо. Как я и просил») — Пиздец, — цедит Слава сквозь зубы очень красноречиво. — Ты блядь… Пиздец, блядь, ты… И тут же вскакивает резко, опрокинув за собой стул, вырывает зажигалку у Мирона из рук и вылетает из квартиры пулей, чудом только кроссы обуть и куртку с вешалки дёрнуть не забыв. Подальше от этого всего. Подальше от ставшей вдруг абсолютно полной фрески, и в этой полноте неожиданно страшной и мерзкой. Ну нахуй.