Однолюб

      Антонин помнил о Гермионе все, начиная с изгибов тела, спрятанных под плотной тканью черной мантии, и заканчивая привычкой постоянно размышлять, вертеть шестеренки в мозгу и подливать масла в нержавеющие механизмы. Он помнил, как она склоняла голову к плечу и прикусывала кончик пера, посасывая его и раздумывая над документами, клала ногу на ногу, болтая туфлей, терла кожу на кистях, пытаясь сформировать мысль и выразить ее в словах. Он помнил, как зажигались ее глаза — глубокие карие с рассыпавшимися вокруг зрачка черными крапинками, — доведись ей услышать что-то любопытное или нащупать повод для очередного исследования.       Он помнил, какими были на ощупь ее волосы: волнистые и вечно спутанные, остающиеся мелкими прядями между его перстнями, пахнущие какими-то лечебными маслами и травами. Только вместо горького и едкого запаха восстанавливающих зелий, к которому он привык за годы опасных заданий от Тома, во время которых не раз попадал в дуэли, стычки, перестрелки и западни, лишаясь то порядочного количества крови, то сознания от боли и безысходности одновременно, ее волосы, наоборот, всегда пахли притягательно и не надоедливо. Другие люди наверняка даже не чувствовали этого аромата, ведь никто, кроме него, просто не посмел завести привычку притягивать хрупкую волшебницу и устраивать на коленях, после чего, обхватив руками в клетку, утыкаться носом в пушистые пряди и сидеть с закрытыми глазами до умопомрачения.       Он был уверен, что тогда их сердца бились в одном ритме.       Огонь мерцал в камине напротив, теплыми бликами очерчивая ее бархатную кожу — сто дорожек из поцелуев, тысяча прикосновений и так по кругу, чтобы под конец потерять голову от пьянящих ласк, — то одна, то другая книга покоилась у нее в руках. Он проводил вечера, уткнувшись в ее плечо, а она — читая научный томик о магии, колдовстве, проклятиях и всякой прочей дребедени, наполнившей их жизни под завязку. То об оборотнях что-то расскажет, то вампиров отлавливать и изучать решит, то вообще о политике заговорит. Последнее было реже всего, ведь свои мысли Гермиона держала при себе.       Жалко только, что Антонин это понял лишь сейчас. Раньше он был уверен, что Гермиона доверяет ему так же свято, как и он ей, что Гермиона верна ему не только телом, но и душой, что Гермиона настоящая, а не какая-то выдумка из будущего. Картонный образ, слепленный из мягкой ткани вместо кожи, камней, заменяющих органы, и всякой мути болотной, текущей по венам. Вся та Гермиона, которую он знал, от которой терял голову и за которой бросался через толстую пелену дождя в любое место, ради которой готов был поворачиваться спиной к врагам, закрывая ее, для которой хотел подарить весь этот мир, вся Гермиона, от кончиков пальцев и до корней волос, вся она была долбанным образом.       Путешественница из будущего, исправляющая их ошибки. Его и Тома. Пришедшая с планом и придерживающаяся его, улыбающаяся настолько приторно и лживо, что в ее искренность сам Гриндевальд бы поверил, смотрящая настолько доверчиво, что сердце в груди выбивает ребра.       Любящая Антонина так правдоподобно, что он верил. Верил каждую секунду, каждое мгновение, проведенное с ней. Он любил ее с того момента, как заметил мелькнувшую шляпку в толпе дам на одном из приемов в доме Лестрейнджей. Маленькая Адель вертелась под ногами и заливисто хохотала, из-за чего он не смог сразу же погнаться за заинтересовавшей его барышней. Он увидел ее еще тогда, перед глазами промелькнули тысячи образов и сцен, в голове выстроились розовые замки, в которых главной мечтой стала Гермиона.       В тот вечер он, конечно, нашел ее, иначе и быть не могло. Абраксас, знакомый с юной мисс и о чем-то общающийся с ней, учтиво улыбающийся краюшком губ, придерживая пузатый бокал с алкоголем в одной руке и другой притягивая ладонь Гермионы к лицу, чтобы оставить неощущаемый поцелуй, предписанный этикетом, заметив его, взлохмаченного и тяжело дышащего, с зажегшимся взглядом безумных зеленых глаз, взором выразил привычное недовольство тем, что Долохов ни одну юбку не пропускает.       Гермиона обернулась, удивленная заминкой, ее ладонь выскользнула и упала, всколыхнув мерцающую ткань платья, пока брови удивленно приподнялись. Она несколько секунд рассматривала его лицо, после чего смущенно опустила глаза — кажется, он в тот момент уже выучил окрас ее радужек, — и попросила Абраксаса представить их друг другу.       Антонин пригласил ее на танец, она согласилась, его руки коснулись ее талии, обтянутой темно-зеленым бархатом, и он потерял голову. Эта юбка стала последней, обыграла его в картежную игру на сердце, обманула и приманила к себе приворотом. Эта юбка оказалась им в женском лице, показав, насколько больно было всем тем девчонкам, которым он ради смеха и минутного удовольствия кружил голову.       Антонин глухо матерится и отшвыривает стакан с недопитым огневиски в стену напротив. Язык жжет и по телу растекается теплая истома опьянения, привычный ему туман опускается на мозг, приглушая часть той боли, с которой он живет последние несколько месяцев. Точнее не живет, существует, пока голова раскалывается и где-то в районе сердца ноет. Состояние ни к черту. Он хочет сдохнуть.       Гермиона, появившись однажды в его жизни и жизни вальпургиевых рыцарей, больше из нее не выходила. Она мелькала на тех же приемах, что и они, нечаянно сталкивалась с кем-то из них в Министерстве, совпадением оказывалась в одной с ними стране и всячески втиралась в доверие. Причем, что не говори, делала она это довольно профессионально — никому и в голову не пришло, что она замышляет что-то против них и вынашивает глобальные планы по перемене всего хода истории.       А может быть, приходило, и окружавшие Антонина волшебники видели ее насквозь. Только он и был таким дураком, что повелся на красоту, влюбился в душу и заполучил всю Гермиону полностью, как и желал, при этом пропустив тот момент, когда она запудрила ему мозги и нацепила розовые очки.       А затем вдавила стекла прямо в глазные яблоки, заставив его на всю жизнь ослепнуть к другим женщинам. В какой-то момент она просто не пришла домой, как они договаривались, не забрала вещи, оставив их валяться по всему небольшому двухэтажному домику, который он снял только потому, что ее глаза засветились именно на нем. Она просто исчезла, испарилась, сгоревшей спичкой улетела на дно морское.       Господи, да она даже рождественскую ель нарядила в предвкушении праздника, чтобы сделать Антонину еще больнее.       За окном сугробами лежал белоснежный снег, хрустящий под подошвой. Время подходило к февралю. Письмо, оставленное ей вместо подарка, разорванными клочьями тлело в камине.       В нем она призналась, что всё ее приключение было лишь попыткой поменять историю, что в своем времени она умерла, а год, проведенный здесь, был ее последним шансом. Он истек прямо в канун их первого Рождества, ставшего концом чуда, осветившего мир Антонина и показавшего новые грани его чувств, и она безумно сожалеет, что не набралась смелости рассказать раньше. В конце мелким шрифтом, словно она до конца не хотела признаваться в этом, было несколько слов о том, что любит она его всей душой, ведь роман с ним никогда не входил в план.       Долохов помнит эти строчки наизусть. И каждое ее слово, и зачеркнутые предложения, записанные в спешке и перечитанные несколько раз, и острые завитушки букв. Он помнит, сколько на бумаге было отпечатков слез.       А еще помнит, как разорвалось вдребезги его сердце. Он даже и не подумал поверить в эти лживые слова о том, что между ними было что-то, кроме его помешательства, что она ответила взаимностью лишь потому, что сама этого хотела, а не играла в очередную игру. Конечно же, играла, в этом и была настоящая Гермиона, до которой он так и не успел дорваться: лицемерная дьяволица под кожей безупречной волшебницы.       Она вскружила ему голову, затесалась в кровь, выдолбила свое имя под веками и навсегда отпечаталась в сердце, после ее ухода затвердевшим и лопнувшим от испытываемой боли, сгоревшим в безысходности и отчаянии, осыпавшись почерневшим прахом безэмоциональности на весь организм.       Гермиона была его погибелью.       И, когда они впервые встретились в тысяча девятьсот девяносто шестом году, он был готов. Схватив ее за волосы и притянув к себе, приставив кончик палочки к горлу и втянув ее аромат, он не почувствовал ничего.       Ничего, кроме кровавого желания отомстить.