тень ангела

ироничная сказка, у которой был плохой конец. стекло не бьётся, сколько бы он по нему ни бил кровавыми кулаками; на руках — ссадины и глубокие порезы, под ногтями застыли тёмные сгустки, от этого многовекового греха на запястьях не избавиться. они изнывают от боли, плача, и, когда отражения соприкасаются, дадзай в страданиях скручивается следом. он не может. сложно вынести те мучения, на которые душу обрекли беспечные странствия от зла к добру, от добра обратно ко злу. дадзай осаму смотрит на себя. на него смотрит в ответ уже не дадзай осаму. это кто-то чужой, совершенно ему незнакомый; это кто-то, кого он никогда не знал. или знал, но когда-то очень-очень давно — и настолько затерялся, что об этом забыл. потому что тот дадзай, что глядит на него устало-равнодушно из зеркала, совсем ещё ребёнок, привыкший к помоям и грязи. тот дадзай, на которого он смотрит с напускным, идиотским весельем, безумием полным, был им несколько лет назад, но нисколько не изменился с тех пор, как он примерял на себя его маску в последний раз. ребёнок в зеркале отчаянно нуждался в понимании и хоть какой-либо любви, загнанный одиноко в непроходимый контейнер, как брошенная на улице облезлая дворняга. дадзай ненавидит собак. дадзай смотрит на себя и царапает шею ногтями, пытаясь содрать тугой поводок, привязанный к столбу; оставляя кровавые полосы на щеках, тянет вниз намордник, и железные крепления его приносят коже боль. дадзай в этом мире — лишний, никому не нужный, несовершенный, бракованный, обыкновенная подделка, стремящаяся быть хоть чуточку похожей на живого человека. но он кукла. а у кукол нет души. куклы ломаются, потому что они — лишь игрушки, с которыми надоедает после играть. кукол наряжают в самые красочные наряды, и дадзай думает, что это, должно быть, его прекрасное амплуа — примерка масок каждый новый день. у дадзая с рук кровь не смывается; у дадзая она — тёмная, как дыра в груди — пустая, можно провалиться. у дадзая и слезы, знаете, точно такие же: в провалах глазниц карие глаза наполняются бордовыми слезами, и они, стекая вниз под намордником, превращаются в тернии чёрных роз. он давно построил себе могилу там же, где проводит каждую ночь и каждое раннее утро. из зеркала на него смотрел единственный горящий красным глаз, повязку на втором следовало бы давным-давно сменить — она выглядит ужасно скверно. дадзай касается пальцами стекла — холодно. могильный холод по коже, ему безумно — мучительно — хочется тепла. отражение улыбается, соприкасаясь пальцами с дадзаем; бежевый плащ — чёрный плащ, один закрытый глаз и два открытых, но ни в одном из них — жажды жизни и живого блеска. мертвецы. — ты обещал, что станешь лучше меня, — шепчет небрежно-ласково, по-матерински отражение, и дадзай печально улыбается — пусто, как покойник. — но ты не стал лучше меня. — я лучше тебя. я стал лучше тебя. — тогда почему ты позволил ему умереть? тело дадзая содрогается, и он беззвучно плачет, беззвучно смеётся; разбивает костяшки о зеркало, но на зеркале — ни одной трещины. без отражения дадзай просто тень, однако дадзай всегда ею являлся, — даже тогда, когда отражение с ним было едино. он оплетен лозами, он бы хотел вырваться — есть ли толк? — почему ты позволил ему умереть, если стал лучше меня? его дорогой ода. его дорогой ода был к нему так близок и в то же время — совершенно далек, дадзай не мог его коснуться, не мог его укрыть, не мог им обладать; его дорогой ода уже не его. потому что его дорогого оды здесь больше нет. ребёнок в отражении улыбается противно-гадко, ведь откуда ему, пятнадцатилетнему, знать, каково терять близких людей? рядом с дадзаем — открытая книга, без единой записи, но он обязательно напишет туда то, о чем так давно мечтал. идеальный мир, где у оды будет то, чего он хотел, но не смог воплотить в жизнь. ода — грешник. дадзай знает, но ода — его дорогой ода — просто человек, а людям позволено совершать ошибки и после их исправлять. дадзай осаму не грешник. потому что дадзай осаму не совсем человек. в этом мире он — никто. в толпе счастливых лиц неполноценный человек. и безликая тень, бродящая от зла к добру, от добра обратно ко злу. — чем же ты тогда лучше меня, если все дорогие тебе люди умирают из-за тебя? ребёнок в отражении хотел семью. хотел получить любви, потому как нуждался в ней тогда больше всего. но теперь дадзай не поверит в то, что любовь существует; ведь всё любимое им рано или поздно превращается в пепел. дорогой ода... сможешь ли ты гордиться им ныне, даже если он так и не сумел постичь радости от появления на свет? дадзай осаму разбил зеркало — давно — и осколком его вернулся в «детство»; глаз кровоточит, но дадзаю уже не больно. он давно умер. может быть, не здесь. может быть, не в этом ещё мире; может быть, не физически. его тело по-прежнему дышит, но сам он — давно нет. отнять жизнь легче, чем её создать, но дадзай ведь творец — будет ли счастлив он наконец, сотворив с нуля мир, в котором его не существует? если не будет дадзая, ода будет жив? аннулировать способность легче, чем обратить её против владельца, но дадзай искусно находит лазейки в книге. потому что это единственная возможность спасти оду. оды здесь нет. и больше не будет. но дадзай знает, что где-то там он выживет, только условие одно — отсутствие самого дадзая. они будут врагами. он будет знать его, любить его, но ода, преисполненный ненавистью, его никогда не вспомнит. его... дорогой ода.... дадзай сдирает со своего горла черную розу. она зацветет на месте потерянного глаза. она будет душить день изо дня. будет мучить и приносить невыносимые страдания, но дадзай это заслужил. ибо — действительно — чем он тогда лучше себя в прошлом, ежели не смог спасти того, кого любил всем сердцем? — ничем. это удел живых людей — чувствовать вину за несчастный случай. дадзай осаму — мертвый человек.