Мне больно

Мерцающие в ночном небе звезды простираются по всему небосводу. Раз, два, три — невозможно сосчитать океан этих горящих, где-то там, вдалеке, огней. Однако Джинкс это не останавливает — будучи совсем маленькой, всё равно пыталась это сделать, и не один раз, потакая своей деткой шалости. И даже с возрастом это, казалось бы, на первый взгляд, глупое желание, эта никому не понятная привычка не исчезла, а совсем наоборот — переросла в некую традицию. И Джинкс любила смотреть на ночное небо, украшенное звездами, которые каждый чёртов вечер пыталась сосчитать. Смотрела своими горящими шалостью глазами на небо, в объятиях Силко, сидя на берегу реки. И он каждый раз забавлялся этому, но тем не менее не останавливал девчонку, а даже наоборот, — глядя в любимые глаза, так и пестрящие чем-то особенным, чем-то необыкновенным, — поддавался её безумству, а потому или пытался считать сверкающие в небосводе огни вместе с ней, или следил, чтобы та не сбилась. И только он разделял с ней эту «традицию», только он понимал девчонку и её безумство. И сейчас Джинкс вновь на берегу реки. Вот только уже без того, кто помогал ей в подсчете звезд. Этих никчемных и ненужных, как ей теперь казалось, звезд. Ведь зачем они нужны без него? Зачем они нужны без того, кто был её самой яркой и главной звездой? Сидит, согнув ноги в коленях и приобняв их, смотрит вдаль, укрытая пальто Силко. Её синие, ранее блестящие озорством и безумством глаза сейчас пусты. В голове гудит множество голосов, которые она слушает, не может, да и не хочет разбирать между собой; совсем не обращает внимания, словно и нет ничего. Хотя, оно так и есть — внутри пусто. Внутри больно. Непривычно больно. Она не разговаривает, не спорит с голосами и образами, появляющимися перед ее глазами раз за разом, как это обычно бывало, а уж тем более не злится. Все чувства, все эмоции парализовала боль. Боль, доводящая до тошноты, до криков, до истерик, до слез, выворачивала изнутри уже который день. Ведь она потеряла смысл своей жизни. Потеряла своё главное мерцание. Её мир обрушился в один миг — как жить дальше? Как жить дальше, когда каждый миг, проведенный с самым дорогим тебе человеком, вновь и вновь воспроизводится у тебя в голове, в самой подкорке мозга, заседая там до такой боли, что хочется реветь навзрыд? Как жить дальше, когда нет рядом того, кто был для тебя всем? Джинкс не знала. Не понимала. И не хотела понимать. Ведь без него жизнь не жизнь. А сплошная боль, боль и еще раз боль. И она сидит на берегу уже второй день. Словно статуя, не двигаясь, уже второй день смотрит на реку своим пустым и отпугивающим мертвостью взглядом. Пока каждое воспоминание, проносящееся в сознании, режет изнутри, словно кинжал; медленно уничтожает остатки живой души. И эти чертовы голоса уже настолько перемешались друг с другом, настолько наложились один на другой, создавая один непонятный гул, становясь и без того лишним раздражителем, что Джинкс не выдерживает. От этого ей становится только больнее. Синие глаза застилают слёзы, девушка сжимается от волны холодных мурашек и тихо-тихо шепчет, еле выдавливает из себя, впервые за всё время после смерти Силко: — Пожалуйста, — практически всхлипывает, медленно хватаясь зубами за нижнюю губу и выдыхая: — хватит. Слеза катится по щеке, обжигая холодную кожу. Джинкс прикрывает глаза и утыкается лбом в колени, начиная тихо плакать. Жгучее, словно лава, ощущение только усиливается в середине грудной клетки, быстро распространяясь по всему телу. Ей плохо. Ей больно. Больно настолько, что Джинкс готова умереть, лишь бы не чувствовать эту боль, которая преследует её уже несколько дней. Это хуже самой страшной пытки. Хуже любого ранения. Хуже всего, что только может быть в мире. Девушка прикладывает ладони к середине груди, словно пытаясь остановить, — да хотя бы немного утихомирить, — боль, даже физически исходящую из сердца. Но это действие мало чем помогает. Кажется, становится только хуже. Слезы сменяются криком. Протяжным и полным боли криком. Джинкс падает боком на землю, сворачиваясь калачиком, и зажимает зубами кожу руки, пытаясь хоть как-то сдержать крик. Это происходит неосознанно, но делает это так сильно, что остается очередной кровавый след от зубов. Момент за моментом проносится в памяти, миг за мигом, счастливые эпизоды за эпизодами. Это разрывает её от боли на части. Очередной раз. Неосознанно хватается рукой за пальто и стаскивает его с себя, обнимая руками и ногами так крепко, словно хочет сделать его частью себя. Утыкается лбом в ткань и кричит, сжимая ее в кулаках до побеления костяшек пальцев, до боли в мышцах. Она задыхается от слез, задыхается от кома в горле, задыхается от моря боли, что, кажется, течет уже по её венам наравне с мерцанием. Она устала. Устала от боли. Устала от слез. Устала от криков. Устала от самой себя. Открывает полные слез глаза и останавливается ими на реке. Внезапная мысль посещает остатки её разума, и постепенно Джинкс успокаивается, но от воды взгляда так и не уводит, цепляясь ими за нее, словно за последний глоток свежего воздуха. Вот оно спасение. Всё также не отрывая глаз от воды, медленно поднимается, параллельно надевает пальто, просовывая руки в рукава, и подходит все ближе и ближе к реке, словно заколдованная. Даже голоса замолкают, оставляя сознание девушки пустым и тихим. И эта тишина бьет по перепонкам. Джинкс заходит в воду по пояс, чувствуя, как боль вперемешку с многочисленными воспоминаниями готовы вырваться из нее, уничтожив, разорвав на кусочки последний раз. Чувствует и понимает, что всё — она может и хочет избавиться от этого страдания. Ведь эта боль невыносима. И почему раньше не додумалась до этого? Почему раньше её не посетила мысль о самоубийстве? Почему так поздно пришла к этому осознанию, если ещё раньше могла избавиться от ужасной боли и вовсе не чувствовать её? Ответ прост. Боль была такая сильная, такая безумная, что затмила собой все чувства, все эмоции, все мысли, позволяя проявляться только воспоминаниям, добивая ими девушку каждый день сильнее и сильнее. Джинкс смотрит вдаль, последний раз пробегаясь по горизонту глазами, в которых одновременно смешались страдания и надежда на спасение от них. Зачесав пальцами длинную челку назад, она прикрывает глаза и плавно выдыхает. Но её прерывают. — Джинкс, не надо. Родной, — самый родной и любимый, — голос ласкает слух, девушка перестает дышать, резко распахивая глаза. Но всё же оборачивается и видит перед собой его. Силко. Грудь сдавливает от нового прилива боли. Джинкс всхлипывает, а глаза с новой силой застилают слезы. На удивление, понимает, что это лишь воображения её разума, — и это бьет по ней сильнее прежнего. Вновь невольно прижимает руку к середине груди и еле как выдавливает сквозь ком в горле: — Мне больно, — слезы вновь бегут по щекам, а последние остатки здравого разума постепенно покидают её голову. — Силко, мне очень больно. Мне больно!!! — последнее кричит навзрыд так, что голос срывается, опускаясь до хрипоты. Джинкс дрожит. Смотрит на него сквозь слезы, покрываясь мурашками, в то время, как боль буквально начала сносить крышу, сводя девушку и без того с ума. — Девочка моя, я с тобой, — мужчина начинает ближе подходить к ней, находясь по пояс в воде, как и девушка. — Ты справишься со всем, я же знаю тебя, маленькая моя, — он останавливается совсем близко. Девушка вновь задыхается этой чертовой болью, этими обжигающими слезами, переходя параллельно на истерический смех. Безумно смеётся и плачет одновременно, видя в глазах любимого грусть и переживание. — Что мне сделать, чтобы ты остался? Что сделать, чтобы не уходил? — кричит, несмотря на хрипоту, выдавливая изо всех сил свой нормальный голос. Кричит, совершенно не сдерживаясь, пытаясь словно этим выпустить окончательно боль. — Сказать, как сильно я люблю тебя? — через слезы истерично, невольно начинает бить руками по воде и не сразу замечает, что Силко начинает постепенно отдаляться от нее, уходя вдаль, но по-прежнему смотря Джинкс в глаза. — Я люблю тебя! Люблю больше всех и всего на свете! Или что? — Джинкс расправляет руки в сторону, безумными от боли глазами смотря на мужчину. — Что надо, чтобы ты всегда был рядом? Ну что, скажи мне! — последние слова уже не кричит, а стонет от страдания, разрывающего её на части. И когда видит, что Силко совсем начинает расплываться, смотря на нее с непередаваемой грустью, она выдавливает последнее, что только может, из самого сердца: — Скажи, пожалуйста, только не уходи... Он исчез совсем. А вместе с ним и остаток здравого рассудка Джинкс. Девушка всхлипывает, но проходит в воду еще дальше, и, когда под ногами уже не чувствуется ничего, она отплывает немного вперед и, подняв взор к небу, на секунду застывает на нем взглядом. Последняя слеза скатывается по её холодной щеке, уходя в реку. Как и Джинкс...