Тихая ночь

Вот так ночь! Ночь из ночей! Вечная ночь за могилой. Град, и огонь, и мерцанье свечей, И Господь твою душу помилуй! Если твоя не скудела ладонь, — Вечная ночь за могилой, — Ты невредимым пройдёшь сквозь огонь, И Господь твою душу помилуй! Отрывок из традиционной английской песни-плача “A Lyke Wake Dirge” в переводе С. Маршака.

      Ночь оседает на город большими рваными клочьями снега. Он мгновенно превращается в мутную дорожную грязь под колёсами стильных автомобилей, недавно покинувших отчий конвейер — надёжный плодовитый завод Генри Форда. Ночь просачивается в фабричные трубы, растекается чёрным омутом в водах Детройт Ривер под зловещими стальными конструкциями недостроенного ещё моста Амбассадор. Ночь впитывается в грязные улицы, в дым и мешанину огней, искрами усеявшими центральные улицы и мотыльками — пригород.       Коннор стряхивает ночь с ладоней по дороге домой: в уютную маленькую квартиру, где Гэвин наверняка уже поставил пушистую ель, притащенную невесть откуда. На Марсовом поле царит оживление: люди снуют в предпраздничной суете, трамвайчики плавно скользят по путям, отовсюду слышится смех, шум автомобильных моторов, разговоры, музыка. Где-то позади шуршит шинами чёрный “Ford Model T” двадцать третьего года выпуска — в Детройте все разбираются в автомобилях, даже Коннор, которого, впрочем, они совершенно не интересуют — Коннор замечает его дважды по дороге домой, но не придаёт этому никакого значения. Проносясь мимо украшенных витрин, впитывая ощущение грядущего Рождества вместе с запахом эгг-нога и имбирных пряников, добираясь из центра по резким и прямым, будто штрихи, улицам к невысокому зданию, взлетая по ступенькам подъезда на четвёртый этаж, Коннор думает, что впереди их ждёт несколько тёплых выходных, наполненных ароматами смолы и остролиста, отзвуками рождественских гимнов и прикосновениями любящих рук, губ, сердец.       — Где ты, мать твою, шлялся, а? — с порога спрашивает Гэвин.       Он выглядит недовольным, но, справедливости ради, детектив Рид выглядит так всегда. И это вовсе не значит, что он не полезет обнимать Коннора — так же, с порога, — сразу же, как входная дверь будет закрыта на замок. И Коннор по-настоящему счастлив в такие моменты. Рид ругается себе под нос, ругается больше по привычке. Но обнимает крепко.       И столь же крепко целует.       Этот поцелуй выходит немного смазанным и коротким, но таким страстным и долгожданным, что у обоих захватывает дух. Коннор прячет улыбку, снимая зимнее пальто с меховым воротником, на который изящно нападали снежинки, теперь превратившиеся в обычные капли. Он вешает шляпу рядом с пальто на крючок. Гэвин требовательно стаскивает с его плеч пиджак и утаскивает куда-то в спальню. Улыбка всё же срывается с губ Коннора, как сугроб с крыши, когда он, расстегнув жилет и закатав рукава, отправляется на кухню.       — Ну и где ты был? — Гэвин появляется следом.       — Снимал швы Коулу.       — Это который, — детектив неопределённо машет рукой у своего бедра, будто изображая рост ребёнка, — парнишка Андерсона?       — Да.       Коннор лениво наливает себе в чашку свежую заварку. На мгновение все его мысли плавятся в один большой светлый ком из щемящей нежности: Гэвин не пьёт чай, предпочитая глушить днями и ночами кофе или виски (или кофе с виски), но всегда готовит его для Коннора. Вроде бы, сущая мелочь? Однако именно мелочи заставляют чувства Коннора цвести апрельской вишней в недрах самосознания.       — Он идёт на поправку. И это чудо, надо признать.       — Нет, не чудо, — Рид облокачивается на подоконник. — Ты — хороший хирург.       В подтверждение своих слов Гэвин будто невзначай чешет то место на животе, где под домашним свитером скрывается уродливый шрам от пулевого ранения: в день, когда Коннор достал оттуда пулю, он спас Гэвину жизнь. Это случилось четыре года назад, в далёком тысяча девятьсот двадцать первом. Так произошло их знакомство: Коннору пришлось оперировать молодого офицера полиции, попавшего к нему по счастливой случайности после страшной перестрелки. Спустя семь месяцев они стали жить вместе: под одной крышей, в одной спальне и под одним одеялом.       Аромат свежего чёрного чая бьёт по носу жаром. Коннор замирает над чашкой, затем отставляет её и подходит к Гэвину. Окно кухни выходит во двор. Шторы не занавешены. За стеклом можно разглядеть соседние дома и очертания деревьев. Но Коннор, пленясь домашним уютом и взаимными чувствами, совершенно забывает о необходимости закрыть шторы, об окне, обо всём мире. Он смотрит на Рида. Смотрит так, как иные смотрят на сокровище. И спрашивает:       — Я люблю тебя, ты ведь знаешь?       Взгляд Гэвина бьёт по сердцу ощущением безудержного счастья. Он лишь фыркает в ответ:       — Придурок, — и, помолчав, добавляет: — Знаю, конечно.       Поцелуй ложится на губы точно давно выученная молитва. Точно рождественский гимн или возглас ликования. Поцелуй ощущается как самый правильный поступок, как пряное вино, и огонь в венах, и мятная свежесть в лёгких. Они целуются плавно и вдумчиво. В чувственных движениях их губ и лёгких объятиях таится игривая леность. Они дома: здесь это можно себе позволить. Здесь, но не там, не за дверью, не в большом мире, где за содомию могут бросить в грязную тюремную камеру лет на пять или отправить куда-нибудь на горные рудники. И это в лучшем случае. Но дома, верит Коннор, дома безопасно. Они три года умудрялись скрывать свой роман: выдающийся молодой хирург-эмигрант из Ирландии и уважаемый детектив, за которым числятся десятки, если не сотни, успешно раскрытых дел. Кто бы мог подумать?       Затылком Рид упирается в стекло; Коннор чуть нависает сверху, пригреваясь всем телом. Рот прижимается ко рту. Щетина Гэвина приятно царапает кожу лица. За поцелуем и плотной завесой сомкнутых век Коннор не замечает лёгкой вспышки за окном: такой вспышки, какая обычно бывает при фотографировании.       Ему хорошо.       Коннору хорошо с этим вечно-на-взводе человеком. С его криминальными шутками, постоянными недосыпами, скверным характером и запахом дешёвого табака на форменной полицейской одежде. Хорошо в его надёжных объятиях, в его здравомыслии, честности, силе и бесконечной — упрямой — любви, выражающейся в действиях, а не словах. Ему хорошо даже с пулевыми, а иногда и ножевыми ранениями, которые частенько цепляет Рид, будто заразу какую, и которые заставляют сердце Коннора биться в аритмичном танце, напоминающим взволнованный грохот знаменитой “Астурии” Исаака Альбениса. Коннору хорошо с Гэвином Ридом, и он знает, что это взаимно.       Гэвин ненавязчиво, скупо, смело и влюблённо целует лицо Коннора где придётся: веки, скулы, нос, подбородок, лоб. Он гладит шершавыми ладонями чужие лопатки. Выдыхает на ухо скомканное и хриплое:       — Пойдём в постель?       И они идут, оставляя за собой след из одежды, вздохов и лихорадочных поцелуев. Они спешат с размеренной неспешностью. Они любят, жаждут, отдают и благодарно принимают друг друга: Гэвин — опираясь на вытянутые руки по обе стороны от головы Коннора, толкаясь с размеренной силой и безжалостной нежностью; Коннор — рвано дыша и обхватывая талию Рида коленями, понукая двигаться сильнее, доверяя всего себя без остатка, обнажаясь душой и телом. Коннор знает, что его возлюбленный, несмотря на весь свой бандитский вид и откровенно паскудный нрав, всегда осторожен и никогда не сделает ему больно. И пот скатывается по коже, а стоны глушатся поцелуями. И Гэвин размашисто подаётся бёдрами вперёд и назад, держится на дрожащих от переизбытка чувств руках, впивается взглядом в родные карие глаза, в россыпь родинок на груди и ключицах. Он получает в ответ страсть и нежность, укусы в плечо и бессвязный шёпот с ирландским акцентом. И в такие моменты, вероятно, Рид думает, что Ирландия — самая прекрасная страна на свете.       — Гэвин... — Коннор обнимает его за шею, прижимается ближе, рвано и беспомощно стонет.       Он знает, что от его стонов у Гэвина голова идёт кругом и кровь кипит. Тот вжимает Коннора в постель напористо и бескомпромиссно, вкладывает в последние толчки всю свою болезненную до спазмов в груди верность и те самые я-люблю-тебя-больше-жизни слова. Обоих срывает в обрыв ощущений. И оба готовы кричать, но ночь слишком тиха и слишком свята, чтобы рушить её покой. Взмокшие и расслабленные, обнажённые и счастливые безмолвным счастьем — мужчины лениво обнимаются, растворяясь в оргазменной неге.       В углу спальни Коннор замечает силуэт пушистой ели; рядом небрежно раскиданы мишура, дорогая для них обоих, но всё равно купленная гирлянда и коробки — открытые и ещё запакованные — с ёлочными игрушками. Некоторые из них лежат на полу возле коробок.       — Где ты её достал? — спрашивает Коннор, кивая в сторону ели.       — Украл.       Коннор смеётся:       — Ты проработал в полиции столько лет и посадил столько воров...       — Вот именно поэтому я должен был хоть раз спиздить что-то сам. Думаешь, копы не воруют, а у хирургов отсутствует сочувствие к больным? Это ебанные стереотипы, милый.       Они возятся в постели ещё немного, только теперь Коннор нависает сверху, целуя лопатки Гэвина и жадно толкаясь вперёд, входя глубоко и резко, входя так, как Гэвину нравится больше всего. Рид довольно поддаётся навстречу движениям Коннора, кусая простыни и превращая стоны в хрипы, упрямо оберегая тишину ночи. Им сносит крышу ещё раз прежде, чем они окончательно расслабляются, и тогда Коннор обнимает Гэвина со спины, трётся носом где-то между вторым и первым шейными позвонками и роняет усталое дыхание на его кожу. Он чувствует себя таким счастливым. Это вовсе не то счастье, которое накрывало его с головой в первые несколько месяцев их отношений, подобно тому, как морская волна накрывает корабль во время шторма. Нет. Их счастье сейчас — тихое, очень спокойное, как уверенность в завтрашнем дне. Это счастье сродни надёжности, чувству безопасности, уюта и тепла.       Утекая в сон, словно ручей в озеро, Коннор не слышит, как во дворе, под окном кухни, зажигается двигатель чёрного “Ford Model T” двадцать третьего года выпуска. Ночью ему ничего не снится. Жар чужого тела под боком согревает сонный разум и спокойную душу. И во сне Коннору так хорошо, что, пробудившись от резкого шума, он не сразу понимает, что происходит.       В дверь стучат.       — Блять, да что за нахер... — шипит Гэвин с соседней подушки. — Я же сказал Маркусу не приходить раньше полудня, так какого хуя?       За окнами спальни клубятся морозные сумерки, что плотнее чернил и заводского дыма. Настенные часы показывают: ещё нет и половины шестого утра.       — Откройте! — слышится на лестничной клетке громкий, неприятный голос, не предвещающий ничего хорошего.       Коннор хмурится и смотрит на Гэвина с запоздалым удивлением. Внутри у него неприятно холодеет дурное предчувствие. Простынь сминается в складки в непроизвольно сжатом кулаке. Коннор тихо произносит:       — Это не Маркус...       И вдруг, немного вытряхнув сон из висков, он безошибочно осознаёт, что так стучат лишь прежде, чем дверь снесут с петель.       — Открывайте, это полиция!       Рид резко садится на постели, хватая с прикроватной тумбочки револьвер. Он ещё не до конца проснулся, но по его взгляду сразу видно: Гэвин прекрасно понимает, что происходит.       — Скажи, — просит Коннор, вскакивая, чтобы натянуть брюки, — что это из-за ёлки, которую ты украл...       “...а не из-за нас”, — не договаривает он.       Тревога подскакивает вместе с пульсом, паника захлёстывает трюмы самообладания безошибочно и основательно; паника окрашивается в цвет крови, несясь по венам и артериям во все уголки организма. Мужчины стремительно одеваются. Коннор молится о том, чтобы времени хватило. О том, чтобы они успели выбраться на пожарную лестницу, удобно расположенную прямо под окном гостиной. В конце концов, они не просто так выбрали именно эту квартиру. Страх сковывает движения. Коннор не испытывал такого всепоглощающего страха ни на своей первой серьёзной операции, ни даже когда Гэвин чуть не остался без руки из-за взрыва. Но ему страшно теперь. И этот страх, понимает Коннор, — он холодный, очевидный, вдумчивый до скрежета зубов: тех, кого арестовывали по обвинению в мужеложстве, никогда не ждала хоть сколько-нибудь сносная участь.       Крышка гроба была бы менее серьёзным препятствием на пути к жизни, чем это.       Дверь квартиры сносит, точно ураганом, а из-за неё в проёме появляются до зубов вооружённые полицейские с поднятыми револьверами и дубинками, и в тот же миг Коннора охватывает настоящий, дикий, животный ужас.       Дальше всё происходит слишком быстро. Конечно, Гэвин, всё ещё голый по пояс, пытается сопротивляться. Но полицейских в комнате восемь, а их — всего двое. Раздаётся громогласный выстрел. Кто-то из хранителей правопорядка падает на пол, держась за простреленное плечо. Коннор не отстаёт: его удар крепок, как мраморная колонна, и всегда попадает в цель. Под его кулаком ломается чей-то нос, а Коннор, выворачиваясь из чужой хватки, впечатывает ещё одного полицейского в стену.       — Беги! — кричит Гэвин, опрокидывая на служителей закона ель; слышится звон разбивающихся игрушек. — Мать твою, Коннор, беги!       И Коннор пытается. Правда пытается. Последнее, что он успевает увидеть прежде, чем выскочить на шаткую пожарную лестницу, это как Гэвина резво укладывают на пол грудью и лицом вниз — прямо в осколки ёлочных игрушек. Ему выкручивают руки за спиной. Рид ругается, шипит и вырывается. Кожу его лица тут же вспарывают цветные острые стёклышки. Больше Коннор ничего не видит. Он несётся вниз по лестнице по обледенелым ступеням. Позади слышится шум погони. В голове пусто; только ветер свистит в ушах. Лишь одна мысль — огромная, вонзённая в основание трезвого хирургического рационализма — бьётся где-то под черепом: “я ничем не помогу Гэвину, если нас обоих арестуют”.       И только поэтому он ещё продолжает бежать.       Мороз кусает кожу на лице, забирается под полы пиджака, путаясь в складках старого свитера: Коннор не успел надеть пальто. Слава Богу, что надел хоть обувь. И что на улице несильный минус. Однако достаточно ощутимый, чтобы пожалеть обо всём сразу: о переезде в Штаты, о покинутой Родине, о взаимных, но безумно рискованных чувствах, обернувшихся настоящей трагедией. В висках Коннора бьётся страх вперемешку с болью. Он бежит будто на перегонки с ветром. Бежит по пустынным в столь ранний час улицам. Бежит, задыхаясь, сквозь дворы и проулки, запутывая след, стараясь оторваться. Одна грязная фабричная подворотня сменяет другую. Шаги позади становятся всё тише и тише. Как и крики.       Когда Коннору кажется, что он вот-вот оторвётся от преследователей, он забегает в тупик. Перед ним — кирпичные стены домов. Грязь. Копоть. И сломанная пожарная лестница, до которой можно дотянуться лишь с мусорных баков. Крики полицейских слышатся где-то в отдалении, но они стремительно приближаются. Коннор лихорадочно думает, что делать. Он смотрит наверх, понимая, что слишком замёрз и вряд ли сможет продолжить побег по крышам. Смотрит по сторонам и под ноги, ища хоть что-нибудь...       — Что угодно... — шепчет он, судорожно анализируя кирпичную клетку.       Могилу.       И небо будто слышит его мольбы: возле мусорного бака — наполовину под ним — виднеется канализационный люк. Коннор отодвигает крышку, не медля, и протискивается вниз по пояс, стараясь не скользить ногами по специальным полуквадратным скобам, использующимся вместо лестницы. Коннор пытается подвинуть мусорный бак, чтобы прикрыть люк от полицейских, но тот оказывается слишком тяжёлым. Тогда он дёргает за кусок какой-то дряхлой материи, торчащей из бака, и часть мусора сыпется ему на голову, на крышку люка и на землю. Коннор накидывает вокруг побольше мусора и быстро ныряет в колодец с головой. А потом сдвигает крышку люка обратно.       — За тем поворотом! — слышится на улице.       Коннор в полной темноте находит на груди маленький крест, который ему подарила матушка — ещё тогда, много лет назад, в родной Ирландии — и сжимает его в кулаке, вдавливая маленький серебряный предмет в ладонь до крови. Сердце бьётся, как бешеное. В канализационном колодце стоит жуткий, зловонный запах. Но в нём теплее, чем на улице. Возможно, думает Коннор, он даже сможет продержаться здесь несколько часов. Если его не обнаружат здесь и сейчас, конечно. Стук ботинок, ставший совершенно отчётливым, останавливается где-то совсем рядом, почти над головой. Коннор слышит взволнованные голоса полицейских, он может разобрать каждое слово.       — Кларк! Бёрч! — кричит один из них. — Поднимайтесь наверх. Он мог воспользоваться лестницей, чтобы сбежать. Остальные, за мной!       И Коннор слышит, как одни шаги шумят на мусорных баках, другие же — уносятся прочь из тупика. Вылезать на поверхность он не спешит ещё несколько десятков минут после того, как всё затихает. Коннора потряхивает от вони и холода, но больше, конечно, от вони. Перед глазами всё ещё стоит самое жуткое зрелище в его жизни: поваленный на пол Гэвин Рид с наручниками на запястьях. Коннору дурно от одной только мысли об этом. Он не чувствует, как окоченели пальцы на руках, не ощущает удушливой темноты вокруг, не реагирует на невыносимый запах дерьма где-то далеко внизу, под ногами.       Смятение охватывает Коннора проворнее декабрьской стужи.       Он старается успокоить мысли, вспоминая последовательность действий во время операции. Любой. Первой пришедшей на ум. Коннор убеждает себя, что знает, как действовать дальше: пойти к Хэнку — взять скальпель — вытащить Гэвина из участка — сделать рассечение — раздобыть новые документы — удалить аппендикс — и уехать из Детройта — зашить обратно. Всё не так сложно?       Всё гораздо сложнее.       Путь до двухэтажного дома, где живёт лейтенант Андерсон, оказывается трудным. Завернувшись в чужое дырявое пальто, найденное в мусорном баке, Коннор похож на типичного бездомного из трущоб с окраины. Входная дверь украшена рождественским венком: хвоя, шишки, красные стеклянные шарики и миниатюрные подарки в разноцветной бумаге, перевязанные крохотными лентами. Коннора мутит от одного только взгляда на этот венок. У них на двери квартиры тоже такой висел... Дверь ему открывают не сразу; Коннор запоздало понимает, что сейчас, должно быть, не больше восьми утра. А когда открывают, на пороге стоит вовсе не Хэнк.       — Это я, Коул, — Коннор дёргано улыбается. — Мне нужно поговорить с твоим отцом. Он дома?       Мальчик, приглядевшись, узнаёт Коннора и весело убегает куда-то вглубь дома.       — Дядя Коннор пришёл! — слышится детский писк на кухне.       Коннор, осторожно озираясь по сторонам, проскальзывает в дом и закрывает входную дверь на замок. Только потом он скидывает чужие лохмотья со своих плеч. Температура в доме обдаёт жаром после длительного пребывания на холоде. Если бы не ситуация, возможно, Коннор даже ощутил бы блаженство. Вместо этого он чувствует только тревогу. У Коннора была не самая простая жизнь, но никогда прежде он не испытывал такого дурного — всепоглощающего — несчастья. Даже во время войны, когда он, только закончив медицинский, был призван для работы в полевом госпитале. Даже по локоть в британской, американской, французской и Бог знает чьей ещё крови ему было не так страшно, как теперь.       — Коннор, — Хэнк выходит навстречу и, не глядя на гостя, вытирает руки о полотенце; судя по всему, он готовил завтрак. — Что-то случи-... Коннор?!       Лейтенант Андерсон выглядит поражённым. Сначала его брови ползут немного наверх, но потом опускаются обратно и сдвигаются к переносице. Кажется, он что-то понял.       — Сынок, иди поиграй, — кивает он мальчику на второй этаж.       — Но...       — Коул.       Мальчик грустнеет прямо на глазах. Его отцу приходится немного смягчиться:       — Давай, возьми с собой печенье и стакан молока. Ступай.       — Оно испеклось? Уже можно? — Коул улыбается ещё шире, чем раньше. — Правда можно?       — Да. Иди, поиграй с Сумо.       Мальчик вихрем уносится на кухню, а потом убегает на второй этаж, зажав в руках лакомства. За ним тянется шлейф пряного имбирно-гвоздичного аромата. Хэнк придирчиво осматривает Коннора и качает головой.       — Что произошло? — спрашивает он. — Выглядишь так, будто побывал в клоаке.       — Да, так и есть, — Коннор ощущает тягостную тревогу под рёбрами, горечь на языке, набат в висках. — Прятался от полиции. Гэвина арестовали.       На это брови Хэнка всё же взлетают вверх, но он не успевает ничего спросить. А набат в голове только усиливается. Коннор сжимает зубы, силой мысли пытаясь заглушить боль, а потом быстро пересказывает события прошедших нескольких часов. Он говорит всё, как есть, потому что Андерсон давно в курсе их с Ридом отношений. Коннор лишь на секунду задумывается, кто их сдал? Это мог быть кто угодно, но только не Хэнк. Потому что они — друзья. Потому что Коннор спас его сына. Потому что Хэнк — хороший человек, в конце концов. Он бы так не поступил. Коннору хочется в это верить.       — Мне нужна твоя помощь, Хэнк.       Андерсон, придавленный грузом новостей, садится в старенькое гостинное кресло рядом с причудливо украшенной ёлкой. Коннор садиться не хочет. Он боится остановиться, боится, что каждый час промедления всё больше отдаляет его и Рида друг от друга. Вероятно, у него очень тяжёлый взгляд, потому что Хэнк долго не выдерживает.       — Коннор... — начинает он тем самым тоном, за которым обычно следует “я бы хотел помочь, но не могу”.       Нет, Коннор не готов это услышать. В пекло такую дружбу. В пекло всё это моральное дерьмо, тактичность и хирургическую безупречность. Коннор чуть наклоняется вперёд, смотрит на Хэнка с закипающей злостью. Он бьёт по самому больному, потому что самому терять уже нечего:       — Без меня твой сын сейчас гнил бы в могиле, — Коннор придвигается ещё ближе. — Но, несмотря ни на что, я стоял там и стежок за стежком вырывал его у смерти. По локоть в крови. У Коула не было ни единого шанса выжить после аварии, — он хватает Хэнка за ворот рубашки, сминая его в кулаках, и притягивает мужчину к себе. — Ни одного, слышишь! Но я продолжал бороться за его жизнь двенадцать часов!       Коннор почти срывается на крик на последних словах. Он продолжает смотреть в глаза лейтенанта, словно там находятся все ответы. Он смотрит и видит, как в радужках напротив разбивается боль и лопаются пузыри с воспоминаниями о самых страшных днях в жизни лейтенанта Андерсона, когда он мог потерять сына. Коннор замечает, что его слова попадают ровно в цель. Чужая боль в ответном взгляде ощущается не хуже огнестрельной раны. Коннор тихо добавляет:       — Мне нужна твоя помощь, Хэнк. Она мне очень нужна.       Это не просьба. Это мольба.       — Хорошо, — кивает лейтенант. — Я сделаю всё, что смогу, — он встаёт на ноги. — Я поеду в участок, а ты пока оставайся здесь. Только, Коннор, — Хэнк уже начал подниматься на второй этаж, чтобы переодеться, — Бога ради, умойся. От тебя несёт. Коул подыщет тебе одежду в моём шкафу. Что-то из старых вещей, когда я был таким же молодым, как ты сейчас. Да, двадцать с лишним лет назад...       Коннор кивает. Ему тяжёло, когда он смывает с себя уличную грязь и запах канализации. Ему тяжёло, когда он, одевшись в чужую одежду, сидит в гостиной вместе с Коулом и пытается улыбаться. Пытается делать вид, что всё хорошо, что всё в порядке, а в голове так и стучит голосом Гэвина: “всё пиздец как не в порядке”. В центре комнаты стоит большая, украшенная разнообразными игрушками ель. Её хвойный аромат душит Коннора привкусом разбитого стекла и бряцанием наручников на чужих запястьях. Ему дурно, тревожно и настолько не по себе, что даже мальчик напротив вскоре умолкает. Только Сумо, добродушный сенбернар, всё ещё пытается вылизать Коннору ладонь после имбирного пряника.       День проходит как в тумане. И час от часу становится только хуже. Коннор думает о том, что сейчас с Гэвином? В порядке ли он? Воображение как на зло рисует самые отвратительные картины: грязная камера в участке, кривые оскалы задержанных на днях преступников, мерзкие ухмылки полицейских. Коннор знает, что коллеги ненавидят Рида. Не меньше, во всяком случае, чем те, кого Гэвин арестовал и упёк в неволю. И именно поэтому Коннору даже страшно подумать, в какой фарш его могут превратить там, за решёткой, где его окружают и те, и другие. В месте, где Гэвина ненавидят абсолютно все.       Хэнк возвращается к шести часам вечера, когда атмосфера счастливого домашнего благополучия хоронит Коннора чуть ли не заживо.       — Его допросили. И собираются перевозить.       Коннор подскакивает с тёплого ковра у камина.       — Куда?       — В центральный изолятор. Завтра утром, в восемь, — Хэнк берёт паузу. — Там ехать не больше двадцати минут.       — Сколько будет из полиции?..       — Не слишком много, но достаточно.       Не плохая новость, но и не хорошая.       — Ты знаешь маршрут? — спрашивает Коннор.       — Да.       — Нарисуй. На карте. Пожалуйста.       И Хэнк рисует. Находит где-то на книжной полке карту Детройта, подхватывает с пола один из карандашей Коула — красный — и рисует. В голове Коннора сочным гранатом зреет план. Он спрашивает:       — Есть запасной маршрут? На случай, если основной окажется... непригодным.       Во взгляде Андерсона сквозит усталое, болезненное почти, понимание. Он молча рисует ещё несколько линий на карте, но другим цветом. Коннор смотрит на расстеленную перед ним карту взглядом побитой собаки, которую после долгих холодных месяцев пустили в тёплый дом и накормили вкусной едой; он искренне жмёт лейтенанту руку.       — Спасибо, Хэнк. Я этого не забуду. Спасибо тебе... за всё.       — Что ты теперь будешь делать?       Направляясь к чёрному выходу, Коннор накидывает на плечи чужое пальто; в старых вещах Хэнка он выглядит как настоящий гангстер. Не хватает только сигары.       — То, что должен.       Тревога немного рассеивается в мыслях и ощущениях Коннора; так темнота расступается перед светом фонаря; так море расступалось перед Моисеем. Теперь у Коннора есть план, остаётся лишь воплотить его в жизнь. Почему-то ему кажется, что Гэвин поступил бы точно так же, окажись он на его месте.       Спустя час неприметных блужданий по украшенному, оживлённому в предвкушении праздника городу он добирается туда, где в помощи ему не откажут точно. Просто не смогут.       Воздух в казино тяжёлый, душный — во всех возможных смыслах. Здесь Коннор бывал лишь однажды и с тех пор больше надеялся никогда не приходить. Ему не нравится это место, не нравится его владелец. Но ради Гэвина он готов на всё.       На всё.       Естественно, Коннору не удаётся пройти охрану. В это пристанище преступников, головорезов, проституток, больших выигрышей, наркотиков и местной мафии не так просто попасть.       — Моё имя Коннор, — в десятый раз повторяет он, удерживая хлипкий баланс отчуждённого спокойствия между паническим гневом и оголённым, как провода, страхом. — Мне нужно поговорить с мистером...       — Так, так, так, — слышится знакомый голос откуда-то из-за плеч двухметровых хмурых охранников. — Приятно видеть тебя снова, Восьмёрка.       Коннору не нравится, что его зовут “Восьмёркой”. Это грёбаная реальность, а не карточные игры. Однако он готов потерпеть. Элайджа выглядит обворожительно — настолько, насколько это вообще возможно для человека его профессии. Он одет в элегантный белый двубортный костюм, в доброжелательную улыбку и демонстративное осознание своего превосходства. В зубах у него зажата дорогая сигара.       — Всё в порядке, — кивает Элайджа охранникам. — Хлоя за ним присмотрит. Иди за мной.       Мужчина уводит Коннора за собой. В казино шумно и красиво, душно и отвратительно. По пути Коннор насчитывает с десяток полураздетых девушек в новогодних коротких платьях с мехом и в шапочках, как у Санты Клауса. По пути Коннор замечает, как дико, но стильно украшено казино к Рождеству. Это выглядело бы нелепо, не будь так красиво. И при любом раскладе это выглядит, как кощунство. В гостевой комнате, куда Коннора приводит Элайджа, нет ничего, кроме огромного кожаного дивана и застеклённого шкафчика со спиртными напитками, стола для игры в покер и кустика какого-то неизвестного Коннору растения в самом углу. Следом — на некотором расстоянии — бесшумно шагает красивая блондинка в белом платье. Коннор почти уверен, что её стоит опасаться больше, чем охранников на входе. Сквозь стены бьёт джазовая музыка, смех и стоны.       — Виски или джин? — спрашивает Элайджа с видом более невинным, чем у святой Терезы Авильской.       — Не нужно, спасибо, — Коннор хватается за крохи последнего терпения. — Есть разговор.       Элайджа небрежно машет рукой.       — Не интересует.       — О Гэвине.       Виски льётся в стакан с характерным бульканьем. Элайджа закрывает графин стеклянной пробкой и вздыхает, мол, продолжай.       — Он арестован.       Пауза ложится Коннору на плечи тяжестью предсказуемой неизвестности. Он надеется, что Элайджа поможет. Не может не помочь. Однако ответ его удивляет. И это удивление бьёт под дых:       — Это его проблема, — говорит Элайджа спокойно. — Что бы он там ни натворил, это только его проблема.       — Гэвин не виноват в том, что любит меня.       Слова срываются быстро и звучат резче, чем следовало бы. Коннор старается не терять контроль над самим собой. Он хочет вести взвешенный разговор до конца. Его сила — в холодном здравомыслии. Но следующая реплика Элайджи выбивает из него все остатки терпения.       — О. Даже так? Значит, Восьмёрка, это ваша проблема.       Элайджа садится на подлокотник дивана, смотрит на Коннора сверху вниз и попивает виски, даже не пытаясь спрятать неприятную ухмылку за стаканом. Это становится для Коннора, потерянного в омуте собственных переживаний, последней каплей. Он старается говорить ровно, давя гнев и отчаяние в груди, будто ядовитую змею:       — Если бы не Гэвин, твоё казино уже давно бы прикрыли. Как ты думаешь, кто защищал тебя от облав все эти годы? Кто закрывал глаза на бутлегерство и игорный бизнес, в которых ты погряз после войны? Ответь мне, Камски, кто оттащил тебя от бутылки и прижатого к виску револьвера, когда все твои авиационные разработки были использованы не для гражданских перелётов, а для бомбардировок? Да, ты бросил дело всей своей жизни из-за этого и пошёл по стопам матери-итальянки, влился в преступный мир. Это не то, о чём ты мечтал, я знаю это. Гэвин это знает. Мы все это знаем! Как и то, благодаря кому ты остался жив!       Если бы Элайджа поменялся в лице, то это был бы не тот Элайджа Камски, сводный брат Гэвина, который взлетел на вершины преступного мира сразу после войны, пользуясь неразберихой в стране и своим поистине гениальным инженерным складом ума.       — Чего ты хочешь, Коннор? — спрашивает он вкрадчиво.       — Твоей помощи.       — И что же я должен сделать, чтобы ты оставил меня в покое?       — Перехвати полицейский грузовик, в котором Гэвина будут перевозить. Завтра. В восемь утра.       Где-то за спиной Коннора изумлённо выдыхает Хлоя. Элайджа отвечает не сразу; он будто пытается прожечь в пальто Коннора дыру прежде, чем произносит:       — Ты шутишь?       — Нисколько.       Элайджа допивает виски одним глотком.       — Значит, ты спятил.       — Нет, — Коннор устало качает головой. — Я влюблён. Если мы не вытащим Гэвина до того, как он попадёт в центральный изолятор, всё будет кончено. Твоего брата убьют в первый же день. Он посадил столько преступников, что шанса выжить в тюрьме у Гэвина просто нет. Ты осведомлён об этом не хуже меня.       — Я понимаю, но, Восьмёрка, то, что ты просишь... это невозможно.       На языке тлеет привкус досады: слабая, как укол иглой, она разрастается гангреной где-то глубоко в душе. Коннор знал, что так будет. Знал, но продолжал надеяться до самого последнего момента. Теперь надеяться смысла больше нет. Ему не вытащить Гэвина на свободу. Они больше никогда не увидятся. Коннор не сможет стереть усмешку с его губ поцелуем. Не сможет обнять. Не сможет посмотреть Риду в глаза и увидеть там отражение собственных чувств.       Ничего этого больше никогда не будет.       Никогда.       Всё это больше невозможно.       Коннор почти задыхается. Боль бьёт изнутри боксёрскими ударами. И каждый из них попадает в цель. Боль режет нервы битым стеклом, придавливает чувства многотонным прессом, выворачивает наизнанку, вырывая хребет и кости. Коннор чувствует себя абсолютно беспомощным, когда молча разворачивается, чтобы уйти. Он как никогда понимает Элайджу, когда тот пытался застрелиться, потеряв смысл своей инженерной работы в бомбардировке и воздушных сражениях. Камски хотел помогать людям; в итоге он стал причиной тысяч и тысяч смертей.       — Подожди, — зовёт Элайджа два шага спустя. — То, что это невозможно, вовсе не значит, что я не помогу.       И Коннору кажется, что с его плеч скидывают тяжёлый каменный груз. Ещё ему кажется, что он сейчас упадёт.       — Расскажи свой план. Посмотрим, что можно сделать.       Коннор кивает, на ходу доставая карту Детройта из нагрудного кармана пиджака, неровным шагом приближаясь обратно.       — Вот здесь, — он разворачивает карту и показывает на прямоугольник почти в центре Детройта, — департамент полиции...       Объяснив Элайдже план, скорректировав детали и договорившись о времени, Коннор покидает казино. Ему нужно решить ещё одно дело. Ночной воздух режется в лёгкие кусками ледяной тревожности. Спать Коннору совсем не хочется, но он знает, что нужно отдохнуть. Слишком много стоит на кону. Он не может позволить себе проиграть. По длинным полупустым улицам, где на стенах висят схематичные изображения его портрета с надписью “разыскивается полицией”, он легко добирается до издательства “Иерихон”. В окнах здания ещё горит свет. Дверь украшена хвойными веточками, окна — гирляндой и рождественскими плакатами. Здесь Коннор может найти поддержку на будущее.       Здесь его всегда встречают друзья. Совсем, как теперь.       — Господи, дорогой, — Саймон кидается обнимать Коннора с порога. — Мы уже слышали. Ты в порядке?       Коннор переводит взгляд на Маркуса, этого детройтского Генри Гербера, неподвижно застывшего у печатного станка, где лежит завтрашняя газета. Маркус и Саймон, как два совладельца, управляют “Иерихоном” уже десять лет. Встречаться они начали ещё раньше, до войны, в годы своего бурного юношества. До сих пор полиции остаётся неизвестна природа их отношений: ярких, смелых, надёжных, но таких отвратительных обществу. Никому и в голову не приходило подозревать этих двоих. Возможно, всё потому, что Саймон — белый, а Маркус — темнокожий.       Как будто темнокожие не могут быть педиками, думает Коннор. Как будто они не могут любить так же, как все остальные.       — Мне нужно убежище на несколько дней, — говорит Коннор, обнимая друзей по очереди; он знает, что возвращаться на старую квартиру сейчас сродни самоубийству. — И новые документы. Я могу на вас рассчитывать?       Саймон спешно и сочувственно кивает:       — Конечно. Всё, что угодно.       — Так-то оно так, — соглашается Маркус. — Но тебя будут искать. Вас обоих, если... когда Гэвин будет на свободе. Искать будут у всех знакомых и друзей. В том числе здесь. Но... есть одно место.       — Ты думаешь? — лоб Саймона расчерчивают слегка нахмуренные брови.       — Да. Он согласится. Наверное.       Маркус берёт листок бумаги и рвёт пополам, что-то записывая на каждой из половинок.       — Вот, это адрес, — он протягивает первую бумажку. — А тут записка от меня. Передай её, когда придёшь на место.       Коннор горячо жмёт им обоим руки на прощание.       Спит Коннор в ту ночь очень плохо. Волнение мешает ему сомкнуть глаза до середины второго, когда джаз за стеной сменяется медленным женским пением. Даже провалившись в сон на несколько безмолвных тёмных часов, он не чувствует себя лучше. Воздух, кажется, пропитался здешними ароматами так сильно, что никакие другие запахи или просто свежий воздух в казино уже не пробиваются: пахнет виски, сигарами, толстенными пачками купюр и женской помадой. Элайджа будит Коннора рано утром.       Они едут в машине по запруженным улицам Детройта. На календаре сегодня стоит двадцать четвёртое декабря. В центре настоящий праздничный хаос: люди, автомобили, игрушки, смех, украшенные витрины, огоньки, музыка, обёрнутые в красивую упаковку подарки. Рождество наступит меньше, чем через сутки. Атмосфера в центре волшебная: всё блестит, всё радуется жизни.       Рукоять пистолет-пулемёта Томпсона упирается Коннору в локоть; Элайджа крепко сжимает оружие, сидя на соседнем сидении.       Сначала всё идёт хорошо: неожиданная авария — неожиданная для всех, кроме Коннора и Элайджи — перекрывает дорогу, пресекая любые попытки полицейскому фургону продолжить маршрут. Ему приходится свернуть в точности на ту улицу, которую нарисовал Хэнк на карте синим, дополнительным, цветом.       — Волнуешься? — спрашивает Элайджа, когда фургон появляется в зоне видимости; из автомобиля выходить пока рано.       — Да. Я — не ты, не Гэвин; я — всего лишь хирург.       — Твой план хорош. Из тебя бы вышел отличный преступник... или детектив. Или инженер, тут уж как посмотреть. А теперь выходи. Когда я подам сигнал...       — Я знаю, что делать. Это же мой план.       — Вытащи этого засранца на свободу, — Элайджа хлопает Коннора по плечу. — Удачи, Восьмёрка.       — И тебе, — кивает Коннор, выходя из машины.       Элайджа бьёт на педаль газа, когда Коннор ступает в жидкую кашу грязного снега: автомобиль выруливает из подворотни и перекрывает фургону проезд. Улица узкая — Коннор специально выбрал именно этот её участок — не развернуться, не объехать, единственный вариант — сдать назад. Но и сзади фургону преграждают путь. Дальше всё происходит слишком быстро. Элайджа распахивает дверцу машины со свободной стороны улицы и, подняв “томми-ган”, выпускает наружу ревущую канонаду звуков вместе с пулями. Гильзы летят в сторону, в ушах грохочет, в воздухе взвинченно пахнет риском и нездоровой любовью к авантюрам. А ещё — порохом и огнём. И тревогой, выросшей до запредельных высот. Коннор прячется за поворотом. В его сердце лишь одно слово: Гэвин.       Ещё утром Коннор просил никого не убивать, но Элайджа лишь отмахнулся, мол, как пойдёт. Полицейские начинают обороняться. Один из них, как успевает заметить Коннор, серьёзно ранен в ногу. Коннор ныряет в подворотню, обходя дом и появляясь с другой стороны, где подчинённые Камски уже взламывают дверцу фургона. Ещё несколько человек Элайджи, когда тот перестаёт стрелять, ввязываются в рукопашную с полицейскими, выигрывая время. В нескольких кварталах отсюда уже слышится вой сирены. Замок на дверях нехотя поддаётся. Хлоя, одетая в мужскую одежду, помогает Коннору открыть тяжёлые двери фургона.       Только увидев Гэвина, закрывшего уши руками, закованными в наручники, Коннор понимает, что может дышать. Ему кажется, что с тех пор, как в дверь их квартиры вломилась полиция и до нынешнего момента он будто не дышал, будто задержал дыхание на двое суток, а теперь — наконец-то — может вздохнуть полной грудью. И это ощущение бьёт по разворошённому тревогой сердцу; туда же бьёт радость, что Гэвин рядом.       На свободе.       Однако радость от встречи покидает Коннора в мгновение ока: он встречается со взглядом Гэвина — пустым, равнодушным, почти безжизненным.       Сирена воет совсем близко, когда Гэвину помогают выбраться из фургона.       — Проваливайте отсюда! — кричит Элайджа, выпуская очередную порцию пуль из “томми-гана”. — Я разберусь!       Коннор и Хлоя помогает Риду, которому каждый шаг даётся с великим трудом, добраться до одного из запасных автомобилей. Мотор рычит и машина почти сразу срывается с места, как только пассажиры оказываются внутри. Они мчат от перестрелки и полицейских на полной скорости, они гонят по заранее спланированному маршруту. Звуки стрельбы с каждой секундой становятся всё тише. Хлоя, резко выворачивая руль на оживлённую улицу, прикуривает на ходу. На фильтре сигареты остаётся её персиковая помада. Только теперь Коннор замечает, что лицо Рида залито кровью. Он пугается — вдруг его задела пуля? — но потом понимает: кровь не свежая. Запёкшаяся. Вчерашняя. Почти тут же Коннор вспоминает слова Хэнка: “Его допросили. И собираются перевозить”.       Так вот, значит, как производился допрос.       Внутри у Коннора всё сжимается от холодной ярости.       — Гэвин, — зовёт он тихо, — ты в порядке?       Рид шарахается в сторону, когда Коннор протягивает руку, чтобы коснуться его лица. Он сразу подбирается и напрягается, будто готов ударить любого, кто к нему прикоснётся. Но он не бьёт. Только смотрит отстранённо и безучастно.       — Да, — отвечает Гэвин хрипло, заметно успокаиваясь.       Голос у него сорванный. Будто Гэвин кричал несколько часов подряд. Коннору всё это не нравится. Начинают оправдываться его самые худшие опасения. Тревога снова обвивает его сердце тугими канатами, когда они покидают центр. Коннор называет Хлое адрес, куда ехать, и оставшаяся часть пути проходит в молчании. Гэвин прикрывает глаза — устало, измождённо, долгожданно, — ни словом, ни делом не напоминая о своём присутствии.       Он только берёт Коннора за руку и крепко сжимает.       Никто не знает, сколько проходит времени, когда их автомобиль приезжает в пригород на ферму Гросс-Пойнт. Убежищем, которое посоветовал Маркус, оказывается красивая церковь в готическом французском стиле. Её кирпичные пики на двух квадратных башнях устремляются вверх, к морозному небу, к зимнему солнцу.       К Богу.       Коннор прощается с молчаливой Хлоей и помогает Гэвину выбраться из машины. По дороге к церкви, когда шины автомобиля шуршат по снегу в сторону города, Коннор вновь обращает внимание на то, как сильно хромает Рид. Как тяжело ему идти.       Как ему больно.       Рядом с главным входом Коннор замечает табличку: церковь построена в честь Св. Павла. Там же указана дата постройки. А ведь ей не так много, если подумать. Но Коннору думать некогда, он уверенно и сильно стучит кулаком в дверь. Стучит до тех пор, пока ему не открывает какой-то дряхлый старик, в котором Коннор не сразу признаёт настоятеля. Он вспоминает его лицо из газет: отец Карл Манфред, известный иконописец.       — Доброе утро, — выдыхает Коннор, протягивая старику записку от Маркуса. — Святой отец, мне нужна ваша помощь.       Отец Карл оказывается очень понимающим человеком. Настолько, во всяком случае, что он ни слова не говорит ни о полиции, ни о содомии, ни о Библии. Он помогает Коннору отвезти Гэвина в свой дом, где выделяет мужчинам гостевую спальню. Отец Карл, мягко шурша рясой, без слов приносит аптечку, бинты, горячую воду в кувшине и небольшой тазик.       Коннор тщательно осматривает Гэвина. Он достаёт несколько осколков у него из руки: судя по всему, это те самые разбитые в их квартире ёлочные игрушки. Отбрасывая всякие эмоции и сосредотачиваясь на деле, Коннор вправляет Гэвину вывихнутое плечо, обеззараживает и зашивает порезы: на лбу, на груди, на руках. Наносит специальные составы на синяки и гематомы — следы чудовищных ударов. Скорее всего, Гэвина били полицейскими дубинками. Коннор старается об этом не думать. Левая рука у Рида оказывается сломана. Коннор решает и эту проблему.       Священник приходит ещё дважды: первый, когда его зовёт Коннор, чтобы сменить грязную от крови воду, помочь вправить плечо и наложить шину на сломанную руку. Во второй раз отец Карл уже посещает их под вечер, в руках он держит поднос с едой: овощи, сыр, хлеб и вино.       — Я должен оставить вас, дети мои, для приготовления к Святой мессе. Если вы захотите присоединиться к молитве в эту особенную для всех христиан ночь — чёрный вход будет для вас открыт.       — Нас разыскивает полиция, — напоминает Коннор. — Лучше не показываться на людях.       — В ризнице вас никто не увидит, — отец Карл понимающе склоняет голову. — Но я ни в коем случае не настаиваю. Господь с вами во всяком месте.       Он уходит, оставляя мужчин наедине. На улице слышатся голоса: люди собираются на ночную рождественскую мессу. Камин в комнате мерно потрескивает закинутыми недавно поленьями. Коннору хочется сказать так много, но он молчит. Чувства рвут его на части изнутри: облегчение, боль, усталое счастье, промозглое, как ветер в стужу.       — Кон, — Гэвин кладёт возлюбленному здоровую руку на плечо, несильно сжимает. — Ты должен осмотреть меня.       Коннор не понимает.       — Так ведь я уже... Что я упустил?       — Нет. Там, — Гэвин на секунду сжимает челюсти, будто ему трудно выдавливать из себя слова, — внизу.       Сначала Коннор не понимает. Потом боится, что понял слишком хорошо. Он спрашивает, желая всем сердцем, чтобы его догадки не оправдались:       — Что они с тобой сделали?       Лицо у Гэвина отмыто от крови. Он не хмурится, не ругается, не психует. И это очень плохой знак.       — Ты действительно хочешь знать?       Коннор не хочет. И вопреки себе говорит:       — Да.       Привычным жестом Рид трёт переносицу, там, где пригрелся старый шрам, но мгновенно отдёргивает руку, шипя от боли.       — Меня избили в участке, — поясняет он безразлично, будто говорит вовсе не о себе. — Дважды. Сначала полиция, потом придурки в камере предварительного заключения. И те, и другие решили, что пустить меня по кругу — отличная идея. В общей сложности, их было девять, — Рид запинается на секунду. — Было... хуёво. Очень.       Слова Гэвина выжигают у Коннора остатки нервной системы. Ему дурно. Он закрывает глаза и прислоняется лбом к чужому колену. Кулаки непроизвольно сжимаются до хруста костяшек.       — Малыш, — Гэвин осторожно треплет мужчину по голове здоровой рукой. — Тебе надо поесть и поспать. Ты ведь устал?       Коннор поднимает голову. Конечно, он устал. Два дня в замкнутом круге тревоги и страха. Два дня в аду перед лицом неизвестности и переживаний о будущем. Но не своём. О себе Коннор не думал ни секунды. Он волновался за Гэвина до крови из носа. Естественно, он устал.       Но странная, иррациональная радость держит его наплаву уже несколько часов: Гэвин рядом, на свободе. Живой.       И тут же радость сменяется гневом, затем самобичеванием, отчаянием, горькой бесконечной досадой, а потом яростью и беспомощностью. Его почти трясёт от той бури, что творится внутри. Коннора кроет изобилием переживаний не на шутку: постепенно лицо Рида немного размывается. И только всхлипнув, Коннор понимает, что плачет.       Все тягостные эмоции выливаются наружу вместе с солью его тревог, внутренних криков и отчаяния. Два дня прошли так, будто прошло два года.       — Иди ко мне, — говорит Гэвин уверенно и ровно, говорит так, словно не его за двое суток несколько раз крепко избили и изнасиловали; так, словно это случилось с Коннором, и теперь он его утешает.       Гэвин сильный. Его почти невозможно задеть. Даже физические раны не приносят ему той боли, что могла бы сломить любого человека. Но вот слёзы Коннора — они ранят Гэвина по-настоящему.       — Я так тобой горжусь, — шепчет Рид куда-то Коннору в макушку, прижимая его к себе бережно, как самое дорогое сокровище. — Ты бы себя видел... ебать какой отважный! Смелый. Отчаянный, рисковый парень. Охуенно любимый, — Гэвин берёт мокрое лицо Коннора в свои ладони. — Слышишь ты? Я люблю тебя. Господи, Боже, я так сильно, блять, люблю тебя, Коннор.       Коннор успокаивается только несколько десятков поцелуев спустя. Губы Гэвина касаются его везде: лоб, макушка, нос, щёки. Гэвин сцеловывает с лица Коннора мокрые солёные дорожки, перемежает ругательства с признаниями в любви, касается его лба своим. Он обнимает Коннора, даря чувство безопасности, которого сам оказался лишён; Риду плохо. Возможно, даже хуже, чем Коннору. Естественно, ему хуже — после всего, что с ним сделали в участке. Но Рид держится, как гранитный столб. И Коннор цепляется за него, словно за опору, ощущая себя абсолютно опустошённым.       Они не думают о том, как и когда придётся делать новые документы. Не думают о переезде в другой город или штат. Или даже страну. Коннор смотрит на Гэвина, целует, очень осторожно гладит шрам на переносице. Сейчас они немного отдохнут, пока есть возможность. А проблемы будут решать завтра.       Гэвин подцепляет кончиками пальцев цепочку на груди Коннора. Вертит чужой крестик в руке.       — Пойдём на мессу, м-м?       Коннор может назвать по меньшей мере с десяток причин, вынуждающих их остаться, начиная с самой главной “нам нельзя светить своими лицами сейчас где бы то ни было”, отмечая физическое состояния Рида и заканчивая его нерелигиозностью. Именно с последней Коннор и решает зайти:       — Ты же не...       — Неважно, в кого и во что я верю или не верю. Мне важно, в кого веришь ты, ясно? — Гэвин гладит Коннора по щеке. — И я знаю, что ты хотел бы сейчас быть там, — он кивает в сторону церкви. — Хотя мне никогда этого не понять... Ну что, идём?       На улицу оба выходят молча. Гэвин хромает, цепляясь за Коннора, точно за костыль. В церковных окнах виднеется яркий свет. До мужчин долетают рождественские гимны и мелодичное эхо органа. В церкви поют “Тихая ночь, Святая ночь”. И Рождество наступает отзвуком умиротворения, рваными снежными хлопьями падая на плечи и головы мужчин, когда они проходят мимо уютного уличного вертепа в сторону чёрного входа, где находится ризница.       Спокойствие, снег, чудеса.       И в этом спокойствии, сжимая руку Гэвина в своей, слушая гимны и вдыхая запах хвои, Коннор думает лишь об одном: это их третье Рождество вместе.