Вероятности

      Малфой вылетел из собственной комнаты, снедаемый разочарованием и стыдом.       Салазар, он только что швырнул под ноги этой девчонке все – свое прошлое, будущее и настоящее, свои чувства, свою душу, свою гордость. Зачем?.. Ради чего?! Как мог он быть так наивен, так глуп, чтобы хоть на минуту поверить, что в какой-то невозможной ветви реальности она действительно может выбрать его – по-настоящему?.. Да Грейнджер переступит через все это и пойдет дальше, стряхивая прилипший к своим босым ступням ненужный мусор и даже не глядя под ноги. Так же, как уже переступила через влюбленного в неё по уши болгарина, рыжего недотепу и Мерлин знает кого еще. Чем он лучше их?.. В какой момент его мозги отключились настолько, что он поверил в то, что все это на самом деле, что все по-настоящему, и этот сон не развеется в прах с наступлением утра?..       И что ему делать теперь со своими глупыми, ненужными ей чувствами, с этой горечью разочарования, с этой болью, которая только распалит в чертовой гриффиндорке чувство вины и жалость к нему – и ничего больше? Как теперь жить дальше, зная, что он сам так опрометчиво, так преступно поторопился, и этим испортил все, что, возможно, еще могло бы быть? Раньше – но не теперь. Там, где поселилась жалость, нет места для любви. Любят сильных; слабых - жалеют, а он открыл ей свою слабость полностью, до конца, до донышка… Если бы она ничего не знала, если бы была с ним немного дольше, узнала бы его лучше… может, тогда у него был бы шанс? Но что толку об этом рассуждать – все вопросы заданы, ответы получены. И едва ли после всего, что произошло, они еще могут оставаться соседями по комнате – да, по большому счету, уже и без надобности. Осталось только как-то передать пророчество Мерритту, а дальше пусть все горит огнем – эта история теперь точно не про него. Если Грейнджер так хочется верить в эти наивные сказки о том, что один человек может изменить мир – пусть верит, и ищет дальше, и спасает до тех пор, пока не спасет. Или не разобьется вдребезги о реальность, которая совсем не похожа на сказку…       Та самая реальность, от которой он так хотел, но не смог её защитить, вторглась в его мысли без спроса вместе со свежим номером “Ежедневного пророка”.       Передовица была разделена пополам резкой ломаной. На левой половине была его колдография – точнее, их. Его и Астории, бесконечно соприкасающихся губами под громким заголовком: “Помолвка года: чистота вновь одержала победу?"       На правой же стояли в обнимку и счастливо улыбались Поттер со своей Уизлеттой, и надпись гласила: “Еще одна потеря героя Второй магической войны”.       Контраст колдографий и параллели заголовков были такими разительными, такими бесстыдно откровенными, что кровь в одно мгновение вскипела в его венах, стирая все мысли о произошедшем в спальне. Драко жадно пробежался глазами по тексту статьи. На Уизлетту напали из толпы во время вчерашнего матча по квиддичу. Проклятие задело её по касательной, но все равно привело в больницу Святого Мунго, и прогнозы целителей были скупыми и совсем неутешительными.       Малфой сжал ненавистные листы в руках, не заботясь о том, что сминает собственное лицо. Грейнджер. Ей нужно сказать. Даже если журналисты на этот раз сгустили краски, она должна знать, что жизнь её подруги в опасности. Да и Поттер… Потерявший подругу, теперь, когда жизнь его невесты на грани – что с ним будет? Сорвется с катушек окончательно или впадет в отчаяние и станет легкой добычей и следующей мишенью?..       Не помня себя, позабыв обо всем, что он думал всего несколькими минутами раньше, Драко рванул наверх, в свою комнату.       Грейнджер стояла посередине, крепко сжав в руке волшебную палочку и глядя невидящими глазами куда-то в пустоту. -      Грейнджер, плохие новости, - начал он издалека, запирая за собой дверь.       Ответа не последовало, и парень, нахмурившись, подошел ближе. Девушка перед ним напоминала статую: она не шевелилась, даже не моргала, и вообще никак не отреагировала на его появление. Отбросив ненужную газету куда-то в сторону, Малфой помахал рукой перед её лицом – и не добился этим никакой реакции. Осторожно взял за плечи и встряхнул – она этого даже не заметила.       В следующие пятнадцать минут он перепробовал все, что знал или краем уха слышал о том, как приводить людей в сознание. Звал её, кричал, говорил гадости, умолял очнуться, применил все заклинания, что помнил, окатил холодной водой, в конце концов, ненавидя самого себя, залепил ей звонкую пощечину в надежде на то, что хотя бы это сработает – но все было тщетно. Грейнджер ни на что не реагировала и ничего не замечала, продолжая бессмысленно таращиться в пустоту.       Растерянный, почти отчаявшийся, не знающий, что еще делать, Малфой решил прибегнуть к последнему средству. Он поднял палочку, направил её на Гермиону и тихо проговорил: “Легилименс!”.       Его закружило в водовороте из чего-то черного и блестящего и ярко-алых пятен, и выбросило обратно. Интуиция подсказала, что вот она – причина её ступора, и, подняв палочку, он попробовал опять. С тем же результатом. И снова. Снова. И снова.       Каждая попытка давалась ему все с большим трудом, по спине катился липкий холодный пот, точно такой же, что оседал солью на губах, но он продолжал попытки пробиться в её мысли, в её сознание – и постепенно цвет начал обретать форму. Сначала он узнал очертания той твари, что напала на него в Министерстве, и пятна крови, видимо, своей собственной, на мраморных плитах пола. Потом картинка стала отчетливее – и реальнее: тварь бросалась на него в диком, резком прыжке, и кровь выплескивалась наружу, обагряя её когти и порванную на груди одежду. Мозг Гермионы отчаянно сопротивлялся постороннему вмешательству, и он шел почти наугад, словно пробиваясь через снежный буран, сбивавший его с ног порывами обжигающе ледяного ветра, но с каждым разом он проникал все глубже, видел все больше – и в то же время все то же самое. Накрытый тканью ящик, волшебная палочка, поворот задвижки, гладкое мускулистое тело, одетое в черную чешую, разинутые пасти и алчные языки – а затем резкий разворот, бросок и кровь. Много крови…       Малфою понадобилось несколько десятков попыток, чтобы разобраться и осознать увиденное, которое происходило, казалось, одновременно с двух разных точек зрения. Она была там!.. Эта глупая девчонка отправилась в Министерство одна, и теперь, кажется, сходила с ума, попав в ловушку времени. Это не было чем-то новым: маховики времени были опасны и запрещены не только из-за угрозы для ткани времени, но и из-за своего влияния на путешественников. Вот только как же умница Грейнджер об этом не подумала, как же не предусмотрела, зачем пошла одна?..       Драко знал ответ, и он ему совсем не нравился, но времени на очередные упреки самому себе не было: её нужно было срочно вытаскивать, пока она не потерялась в лабиринтах собственного разума окончательно. Он опять навел на неё палочку, и, прошептав заклинание, погрузился в мысли Гермионы – но на этот раз не остановился на той сцене, что бесконечно повторялась на переднем плане её сознания, а стал пробиваться глубже. Перед глазами плыло, удержание концентрации требовало чудовищных усилий, и казалось, он сражается не на жизнь, а насмерть – и даже не с Гермионой, и не с её заигравшимся разумом, а с самим временем – за неё. Вот ему удалось сконцентрироваться на образе себя самого, еще целого и здорового, у той колонны в Министерстве – с этими дурацкими завязанными в хвост волосами, помятым лицом и воспаленными от бессонной ночи глазами. Медленно, отчаянно сопротивляясь, картинка преобразилась – и Драко едва не отшатнулся, потеряв фокус, когда узнал самого себя, мертвецки бледного, с разрезанной шеей, из которой чужие губы – её губы – пили кровь, раз за разом, попытка за попыткой… Еще одно нечеловеческое усилие, еще один рывок – и вот он уже смотрит на неё с привычной насмешкой в серых глазах, все еще бледный, перебинтованный, но живой. Их поцелуи здесь, на кровати в мэноре, после того, как она обработала его раны. Звездное небо над головой и его руки вокруг её тела на той поляне. Мерный ход лошади и она, пригревшаяся и засыпающая в его объятиях. Снова мэнор, бальная зала, Астория и он, надменный и холодный, скользящие в вальсе по паркету. И наконец сегодняшнее утро и она, убирающая белые растрепанные пряди с его сонного лица…       Каждый шаг давался чуть легче предыдущего. Сопротивление ослабевало, постепенно сходя на нет. Она возвращалась – и он вместе с ней.       Остановив воспоминания на том моменте, когда она протянула руку к пуговицам на рубашке, Драко вынырнул из её головы и обессиленно осел на пол. Если не получилось, он попробует опять. А потом еще раз – и столько, сколько необходимо, чтобы она вернулась. Вот только немного отдохнет… -      Драко!.. - раздался сдавленный всхлип откуда-то сверху, и что-то теплое, мягкое, сладко пахнущее бросилось на него, сбивая его с ног окончательно. - Драко, прости, прости меня… Это я, все я…       Гермиона всхлипывала, захлебываясь слезами, и прятала лицо у него на груди, растерянно проводя руками по телу вверх и вниз, будто что-то искала. Внезапно она отстранилась и быстро, лихорадочно начала расстегивать пуговицы его рубашки, все до одной – а потом распахнула её и замерла, как зачарованная, глядя на бледно-розовые шрамы, тянувшиеся вдоль грудной клетки к животу. -      Грейнджер, какого черта ты делаешь?.. - пробормотал парень. На сопротивление не было сил – да, откровенно говоря, и желания.       Тонкие пальчики осторожно, будто боясь, что сейчас он ударит её по рукам, коснулись одной из уродливых бугристых полос. Нежно, бережно она проследила весь путь, начинавшийся почти сразу под правой ключицей и заканчивавшийся чуть ниже последнего левого ребра, а потом опустилась и повторила его – но уже губами, покрывая розовый след легкими, короткими поцелуями.       Драко сжал зубы, но не смог сдержать стона – его самообладание, истощенное до предела утренней ссорой и ментальными атаками на её разум, только чудом еще не покинуло своего хозяина, и едва держалось, словно перекосившаяся дверь на последней, проржавевшей насквозь петле.       Гермиона между тем обхватила его обеими ладонями за талию, и повторила то же самое сначала со второй дорожкой, а затем и с третьей. С каждым поцелуем её губы становились все смелее, все требовательнее, как будто она и вправду считала, что её виноватые ласки способны стереть страшные отметины и искупить нанесенный ею вред. -      Грейнджер! - хрипло позвал Драко, накрывая своей рукой её щеку, и вновь заговорил, только поймав её карий бархатный взгляд. - Если ты делаешь это из чувства вины, то не надо. Жалости твоей мне не нужно. -      Это не жалость, - покачала головой она. - Не она. -      Для изъявления благодарности вполне достаточно “спасибо”. В вербальной форме, - язвительно уточнил он. -      И не она, - тихо проговорила Гермиона. Ей ужасно хотелось отвести взгляд, не смотреть в эти прозрачные глаза, которые глядели на неё так строго и требовательно, что было страшно говорить – потому что под этим взглядом все слова казались неверными, неправильными, не теми, что нужно.       Ей хотелось снова впустить его в свой разум, в душу и сердце, чтобы он сам увидел то невообразимое, что в них творилось – и чему у неё не было ни имени, ни названия. Но Малфой лишь смотрел – просто смотрел на неё, больше не говоря ни слова и давая ей возможность – продолжить или в очередной раз сбежать.       Гермиона закрыла глаза, чтобы не видеть этого взгляда, сбивавшего её с толку, и попытаться найти верный ответ. Но все мысли в голове заглушал грохот сердца и гул крови в ушах – и она сделала то единственно правильное, что стоило сделать в этот момент.       Она сделала то, что хотела.       Она наклонилась ниже, обвела пальцами его щеку, линию нижней челюсти, контур губ, а потом еще ниже – и поцеловала. Как могла, как умела, вкладывая в этот поцелуй весь сумбур, что творился в её голове и сердце.       Он ответил не сразу – но, когда сделал это, Гермиона поняла, что приняла то самое, единственно верное решение. Все вопросы исчезли, потому что ответ был прямо здесь – в её руках, на её губах.       На этот раз никто из них не стал останавливать другого. Одежда полетела в стороны, как что-то ненужное, совершенно лишнее и глупое. Были только они – бесконечно переплетающиеся руками, губами, телами. Не говоря ни слова, Малфой поднялся и потянул её за собой, на кровать – остатки разума напоминали ему о том, что нужно сдерживаться, быть бережным и осторожным. -      Ты уверена?.. - только и спросил он в последний момент, как будто её ответ еще имел какое-то значение. Как будто он мог бы остановиться прямо сейчас. -      Да, - твердо произнесла она – и на этот раз не отвела взгляда. -      Прости, - выдохнул он ей в плечо, и подался вперед.       Девушка в его руках на мгновение замерла – и Драко вскинул голову, тревожно всматриваясь ей в лицо. -      Все хорошо, - шепнула Гермиона. - Правда.       Сдерживаться больше он был уже не в силах. Движения его становились все свободнее, все резче – и она притянула его ближе, так, чтобы он не мог видеть её лица и закушенной губы от несильной, но все же чувствительной боли.       Все её чувства и мысли раздвоились. Одна часть прислушивалась к незнакомым ощущениям, несколько болезненным и так непохожим на то, что она испытывала, когда время от времени позволяла себе запускать собственную руку в трусики, другая же взрывалась эйфорией от сносящего голову ощущения того, насколько близко он был – на ней, внутри неё, и того, как откровенно, нескрываемо хорошо ему было – в ней. Каждый глухой стон, каждая бисеринка пота, каждое движение языка – чистое наслаждение читалось в нем, словно в открытой книге, и все её существо распирало изнутри каким-то непередаваемо острым, пронзительным ощущением чистого, яркого счастья. Инстинктивно она обвилась вокруг него, крепко обхватывая руками за плечи и ногами за бедра, скрестив лодыжки у него за спиной – и по тому, как он резко захлебнулся собственным дыханием, поняла, что все сделала верно. Когда его плечо, в котором она прятала лицо, стало ощутимо дрожать, её вдруг охватило странное, животное стремление стать еще ближе к нему, вжаться в него, слиться в одно – и она вся выгнулась ему навстречу, позволяя с последними толчками проникнуть в самую глубь. Реальность в этот момент окончательно отпустила её, и она позволила себе потеряться – в его гортанных стонах, соленой горячей коже, требовательных губах и волосах, щекочущих щеки и шею. Сладкая судорога пробежала по их телам, сплетенным в одно – и в то же мгновение все исчезло, будто в один миг все органы чувств не выдержали напряжения и перегорели, оставив их в темноте, тишине и пустоте.