◖Спасение◗

❂

      Лепесток крабовой яблони, купаясь в нежных лучах ласкового весеннего солнца, в плавном танце готовится опуститься на надгробие. Но в последний миг всё меняется, лепесток так и не успевает коснуться серого камня, ведь его подхватывает взявшийся из неоткуда ветер, поднимает ввысь и уносит далеко-далеко.       Могила же остаётся неизменной, солнечное сияние обволакивает её со всех сторон, с цветов опадают лепестки. Сколько она уже стоит на этом месте? Года? Нет. Века? Вероятно. Время течёт, как река. Даже сам камень начал терять былую чёткость граней и формы. Ничто не вечно, но иероглиф «楚» словно вне времени.       Выжжен он только на камне, или это имя когда-то жило в чьём-то глупом волчьем сердце?       Пройдёт ещё несколько веков, засохнет хайтан, на этом месте не останется ничего, кроме сухой и мёртвой земли.       Но это потом, не сейчас.       Сейчас яблоня вся в алом цвету. Совсем как молодая дева в красном облачении, получившая высшую благодать небес — встретить родственную душу и навсегда соединить души узами брака. Совершить три земных поклона. Поклониться небу и земле, благодаря судьбу за счастливую встречу. Склонить голову перед родителями, в знак безграничного уважения и благодарности за подарок, цены которому не найти — жизнь. Завершить третий поклон — есть ли в мире что-либо прочнее союза двух родных душ?       Цветы прекрасны.       Красные цветы на раскидистых ветвях купаются в золотом свете, родственные души отныне и вовек красной нитью повязаны, не уйти от судьбы, не убежать — настигнет.       Но мёртвым некуда спешить. Родственная душа этого достопочтенного там — в холодной земле. Там, где навеки поселился зимний холод, и никогда не будет весны. С той стороны земли цветы не распустятся никогда.       В зеркале отразились алые цветы, а в воде показалась луна.       Тяжёлое чувство вины давит камнем, лежащим на груди. Человек, который не сумел уберечь самое дорогое, впадает в безумное отчаяние, с каждым днём погружается в это болото всё глубже. Хуже, когда он пытается разобраться в себе. Ведь тем самым, он, как рыба, запутывается в этих прочных сетях ещё сильнее, лишая себя последнего шанса на спасение, пока окончательно не опускается на дно. Теперь его судьба — остаться там, навеки.       А надгробие стоит на том самом месте, земля вокруг усыпана красными лепестками, словно здесь не раз проливалась кровь, но она уже давно впиталась в землю, не оставив и следа. Мир и тишина вокруг, чудесное мгновение, время остановилось, даже ветер не шумит.       Застывшее мгновение.       Но это так неправильно!       Тасянь-Цзюня настигает пробуждение, с немым криком, колюще застрявшим в груди. Резкое движение отозвалось острой болью по всему телу, и неприятными ощущениями пропитанных кровью, прочно прилипших к коже и открытым ранам тканей одежд, заставив его замереть на несколько секунд в ожидании, пока боль сама не утихнет.       Эта же боль поспособствовала его быстрому приходу в бодрствование, а в следующую минуту на Мо Жаня разом навалились все воспоминания минувшей ночи. Как снег на голову. В апреле.       Все те ночные события при свете дня виделись безумным сном. Казалось, будто человек, много раз ранивший себя и своё сердце мечом — не он сам, а кто-то другой, на время завладевший его телом, по необъяснимой никому причине.       Но так или иначе, этот достопочтенный был вынужден принять суровую реальность, как и тот факт, что он, по всем признакам, не дружит с головой, из-за чего вчера чуть не сгубил жизнь свою собственными руками.       Идиот.       Тасянь-Цзюнь устало закрыл лицо ладонями, но это оказалось не лучшей идеей, так как его руки были безнадёжно испачканы в уже засохшей крови и грязи. Его стараниями — уже и лицо. С минуту Мо Жань бесстрастно смотрел на свои ладони, прежде чем до него дошло: псина измазана в своей крови с головы до пят. Даже его отчего-то, видно той же, стукнувшей вчера в голову дури, распущенные волосы пропитались кровью так сильно, что теперь напрочь слиплись, отдельные пряди, свисали донизу мерзкими высохшими водорослями.       Странная свобода глазам была подарена, в кой-то мере в силу привычки, острой нехваткой вечно мешающих взору жемчужных бусин, обычно болтающихся на серебряных нитях. Естественно, Император Тасянь-Цзюнь оклемался под деревцем, будучи при этом без головного убора. Вчера, зачем-то, он снял мяньгуань и явился к Чу Ваньнину с синей ленточкой.       Зачем?       Мо Жань никогда не был человеком, способным предаваться нудным рассуждениям о вещах, случились бы которые, поступи он так, а не иначе. Умеючи без труда просчитывать свои действия на сотни шагов вперёд, он считал это ничем иным, как точным холодным расчётом, ничего общего не имеющим с пустыми домыслами.       И уж точно, Император не умел ни о чём сожалеть.       Зачем, если ему всегда удавалось добиться поставленной цели, в редкие моменты, конечно, вынужденно меняя стратегию, но так ли это, что жизнь никогда прежде обрушивала на него сюрпризы, выбивающие почву из-под ног?       Всегда, всегда до этого у него имелась чёткая цель. Наступающий на бессмертных Император всегда понимал: что и зачем он творит, и чего конкретно достигнуть желает.       Но находясь трижды в здравом уме, Тасянь-Цзюнь не смог объяснить ни одно из действий, совершённых им вчера. Он, совершенно точно, находясь в здравом уме и светлой памяти, ночью пошёл к Чу Ваньнину, чтобы Учитель заплёл его волосы.       Чу Ваньнин плохо справился с этой задачей и этот достопочтенный простил бы Учителю эту ошибку, не будь из неоткуда взявшееся влияние Наставника до того ошеломительным, сила которого смогла заставить Тасянь-Цзюня проникнуться неизвестно чем и заняться самолечением.       Безумная идея Мо Жаня излечиться от своего недуга самостоятельно потерпела крах. Мо Жань поранил себя своим же божественным оружием, тем самым создав себе ещё больше проблем.       Проверяя догадку, Мо Жань попытался призвать Бугуй, но с первой попытки ничего не вышло. В руке лишь на секунду появился всплеск алого света, который стремительно исчез. Худшие опасения подтвердились, его золотое ядро серьёзно повреждено.       Так или иначе, доселе незапятнанная позором слабости репутация Наступающего на бессмертных Императора внезапно оказалась под угрозой. Рана в груди неприятно покалывала, а при каждом, пускай малейшем движении, начинала болеть, из-за чего Тасянь-Цзюнь лишился возможности вставать на ноги без посторонней помощи. Даже призвать свой меч, чтобы использовать его в качестве опоры, более не имело смысла.       Вот чем приходится платить за необдуманные поступки. Игра с самого начала не стоила свеч. Всё равно, что убить пятьсот врагов, при этом истратив в бою тысячу своих солдат. Он не избавился от своей главной проблемы, а лишь создал новую, которая перекрыла собой изначальную неприятность.       На красивом лице возникло выражение крайней досады. Мо Жаня можно сравнить с бесстыжей псиной, и это сравнение будет как никогда точным, но даже такая толстокожая собака иногда может чувствовать что-то отдалённо напоминающее стыд и абсолютную беспомощность, от мысли, что он зачем-то провёл ночь на улице, как дворняжка, а сейчас дворняжке предстоит вернуться обратно в будку и это повергало в уныние.       Какая ирония, Собачий Император имеет вид побитой жизнью, до невозможности жалкой псинки.       Однако, в конце концов Тасянь-Цзюнь был свято уверен в том, что ничто не способно подвергнуть сомнениям его величие. Сделав над собой невероятное усилие, он смог подняться на ноги и кое-как, спотыкаясь и мысленно проклиная свою глупость, дойти до ближайшего дерева, дабы опереться на него. На эти несколько шагов он израсходовал все силы, и ему пришлось смешно приобнять ствол дерева одной рукой, чтобы не рухнуть на землю снова, ибо это будет означать окончательное поражение.       Поражений за этим достопочтенным отнюдь не водилось, по крайней мере, признавать их Тасянь-Цзюнь не умел. За эти несколько минут он смог выровнять дыхание, гордо выпрямить спину и расправить плечи, тем самым возвращая себе статность и непоколебимость, присущую любому сильнейшему правителю.       Осталось научиться ходить с кровоточащей дырой меж рёбрами, при этом держа лицо так, чтоб даже у самых наблюдательных не возникло подозрений. Мо Жань предпринял вторую попытку призвать божественное оружие, полагая, что истекая кровью, с мечом будет смотреться солиднее. Не имея особой веры в успех, тем не менее, в этот раз удача его не подвела. Теперь у этого достопочтенного имелась надёжная опора.       Тасянь-Цзюнь уверенно прошёл вперёд, в какой-то момент ему удалось немного привыкнуть к боли и тысячам других неприятных ощущений. Голова гудела. Он словно вошёл в некий транс, просто идя по дорожке из голубого камня, не слыша ни единого звука и не замечая ничего вокруг.       А природа вокруг оживала. Тучи отступили, и солнечный диск медленно поднимался над горизонтом и размытыми силуэтами гор, уходящими вдаль, прогоняя прохладно-зыбкий утренний туман.       Жаль, что глубоко несчастная, побитая жизнью собака неспособна поднять голову и осознать, что небеса даруют ей единственный счастливый миг, возможно один из последних в её жизни.       Настал рассвет, а Император всё ещё бредёт в тумане, во сне, в забытии.       На подходе к дворцу Мо Жань услышал, как его поприветствовал чей-то голос, с явным почтением и ещё какими-то странными нотками, обращать внимание на которые не стал.       Солнце ещё не поднялось достаточно высоко, чтобы прогнать все ночные тени.       — Ваше Величество. — Евнух Лю склонился перед Императором в вежливом в поклоне. Мо Жаню пришлось остановиться, с трудом удерживать от соблазна опереться на меч, но кроме сведенных бровей и злобно сверкающих глаз, на лице не проскочило ни единой вспышки боли. Тайна была частично сохранена.       Дворец Ушань всё ещё оставался в тени от солнечного света, но и эти тени медленно отступали. Снег на вершинах гор не таял, а превращался в раскалённое золото, отражая ласковый золотистый свет утреннего солнца.       Тасянь-Цзюнь бросил на слугу мимолётный внимательный взгляд, надеясь только по его виду определить, что за обстановка сейчас во дворце, и заметил ли кто его ночную прогулку, между тем отмечая, что тот пусть и озадачен всем происходящим, но не то чтобы особо удивлён. Да и того не показывает. Покой, который свойственен зрелости, сохраняющийся на лице в любую погоду.       Словно ничего не произошло.       — Покои готовы?       — Да, Ваше Величество. — чёткий и лаконичный ответ, как и всегда. Никаких лишних вопросов. — Мне нужно пригласить лекарей? — радость была несколько преждевременной. Зло сверкнув глазами, Мо Жань сильнее нахмурил брови, от чего его лицо приняло пугающее выражение.       Как бы сам Мо Жань не отрицал, а кое-что он всё же умудрился перенять от своего Учителя. Пожалуй, лишь самые дурные привычки. Чу Ваньнин всегда был человеком, для которого было важно сохранить чувство собственного достоинства в любом положении. Став Императором, Мо Жань, порою сам того не замечая, стал больше заботиться о собственной гордости.       Подавив приступ раздражения, он отрицательно покачал головой, но в конце концов, не смог окончательно справиться с эмоциями.       — Тебе приказано молчать! — его голос эхом разносится по округам, — Как и всем! Казнить того, кто будет трепаться о том, о чём не следует.       Однако, он был рождён собакой, собакой ему было суждено оставаться до конца жизни.       — Как скажете, Ваше Величество. Слово Императора есть закон, — Евнух Лю, ничуть не переменившись в лице, вновь почтительно склонил голову. Даже без прямых слов он смог понять, о чём именно ему не следует говорить.        Что ж, Мо Жань уже давно мысленно признал, что старику Лю следует отдать должное, его силуэт напоминал высохшее дерево, однако, эта лошадь воистину была с духом дракона.       — Возвращайся к себе. Этот достопочтенный скоро позовёт тебя, будь готов немедленно явиться.       Тасянь-Цзюнь поспешил скрыться во дворце прежде, чем получил от старого слуги ответ, такой же почтительный, как и всегда. Порой, от излишней почтительности, даже его начинало тошнить.        Тени отступали, как армия поражённых солдат, лучи солнца осветили роскошные павильоны дворца Ушань.       Внутри дворца было темно, прохладно и спокойно, как всегда. Знакомый аромат благовоний и ненавязчивое мерцание фонарей. Длинные знакомые коридоры. Следов крови как не бывало, Мо Жань даже было подумал, что вчера ему всё приснилось, но нет, боль не позволила забыть, что это не так.        Здесь его никто не видел, поэтому Тасянь-Цзюнь позволил себе тяжёлый вздох, даже осанка стала чуть менее гордой, чем могла бы.       «Снова блядские коридоры и отвратительнейшее в своей бессмысленности путешествие.»       Возможно, это было ещё одним проклятием Императора, высшие силы точно наказывали его за грехи, ведь пытка ожидала при каждом движении и на каждом шагу. Тасянь-Цзюнь был правителем мира бессмертных уже десяток лет, но в этом мире ему одному так и не нашлось места. Ни в одном уголке земли. Он ненавидел темноту, но и не мог вынести дневной свет — становилось тошно до невозможности и отчего-то больно.       Путь в тысячу ли начинается с одного шага.       Мо Жань очнулся от размышлений и ускорил шаг, направляясь к своим покоям. Если бы в сей момент небеса раскололись в непосредственной близости от него, он бы даже не обернулся — настолько всё было незначительно.       Увы, Наступающий на бессмертных Император может переоценить возможности своего тела. В какой-то момент, головокружение достигло пика, заставив Мо Жаня свалиться на колени и схватиться за голову, тихо завыть, в бесполезной попытке избавиться от мучений и нарастающей агонии. Воздух в лёгких всегда был таким тяжёлым? Меч упал рядом, мягкий ковёр заглушил его звук.       История повторяется. Может ли быть такое, что та длинная страшная ночь ещё не подошла к концу? Все чувства разом покинули это тело, Тасянь-Цзюнь резко поднял голову, но не увидел ничего, кроме темноты. Никакого света, никаких звуков. Знакомый нарастающий звон тишины и пульсация крови в висках. Мо Жань в отчаянии потряс головой, чуть ли не начав рвать на себе волосы. Готовый сделать что угодно, лишь бы не провалиться в беспамятство снова. Что угодно, лишь бы не видеть сны. Что угодно, лишь бы не видеть там ту самую, до ужаса неправильную, ласковую смерть, нашедшую своё воплощение в надгробии, которое стоит под цветущей крабовой яблоней, залитое тёплым солнечным светом, и внушает невозможный, казалось бы, ужас. Вот почему этот достопочтенный ненавидит солнце.       Ни для кого ни секрет, что ночь таит в себе много опасностей. Когда на замену золотому кругу в небе приходит серебристый полумесяц или круглая луна, когда настаёт время злым духам, детям энергии инь показать себя. Вовеки-веков с давних времен, с наступлением ночи люди прячутся по домам и пещерам.       Стоит солнцу подняться высоко над полями, достичь точки зенита — ночные кошмары оказываются несущественными, тут же развеиваются и превращаются в пыль, которую уносит ветер.       Люди боятся ночи. Люди оживают, когда приходит день.       Так почему же сейчас так… Наоборот. Небо и земля могут меняться местами?       Не может быть ужаса при свете дня, не может! Это неправильный и глупый парадокс, который нарушает естественный порядок вещей, рушит привычный устав и пугает сильнее самой длинной и холодной беспросветно-чёрной тьмы!       Вот та правда, которую этот достопочтенный так тщательно скрывал в своём сердце все эти годы.       Его подсознание, похоже, породило новый вид кошмара — кошмар при свете дня. Дневной ужас. Тасянь-Цзюнь на протяжении десяти лет позорно избегал этого, слишком очевидного, но такого мучительного для него самого, осознания. Осознания той простой истины, что он сам не хочет смерти своего Учителя, какую бы сильную ненависть к нему не испытывал.       Ненавидит сильно. Желает подчинить и унизить. Но смерти не хочет.       Не может допустить.       Нельзя.       «Нет!»       Самым страшным наказанием будет увидеть эту могилу наяву. В нос ударил знакомый аромат яблоневых цветов.       Только не это, та яблоня не может так резко стать реальной! Ведь если станет реальной она, то… Земля разом ушла из-под ног, осколки неба градом обрушились на землю, но в последний миг, прежде чем окончательно потерять сознание, Мо Жань сумел расслышать, как кто-то с такой непривычной тревогой и отчаянием зовёт его по имени.       Знакомый голос. И так тепло…       Его нездоровый рассудок уже начал порождать галлюцинации, это начало конца. Краем сознания Мо Жань уже перебирал в голове знакомые пейзажи, подыскивая местечко, в котором выроет для себя могилу. Кажется ему, подобное уже случалось. И запах цветов отчего-то стал душить сильнее, мешаясь со звоном в ушах, создавая дичайшую какофонию. Тасянь-Цзюнь потерял сознание лишь на несколько минут, но когда подобие ясности сознания вернулось, казалось, что вечность прошла, а сам он пьян без вина.       Мо Жань, наконец приоткрыв глаза, едва смог сфокусировать зрение на узорах, которыми были расписаны стены того самого коридора. Из-за того, что мучения до конца не прекратились, он не понял, в каком именно положении находится. Кто-то вновь не позволил ему окончательно упасть. Его голова лежала на чьей-то груди, чьи-то тонкие пальцы перебирали грязные и напрочь запутавшиеся волосы этого достопочтенного.       А глупая собака всё ещё думает, что валяется на полу.       — Какой мудак посадил блядскую яблоню в моём дворце?! — этот вопрос явно был задан в полубреду, и кто-то ощутимо вздрогнул, возможно намереваясь дать ответ, но передумал, видя, что Мо Жань был не в себе, когда совершенно бесстрастно обнял человека рядом с собой — этого самого 'кого-то'. — И как она успела так быстро… — он замолк, не став тратить силы на бесполезные слова, лишь потянулся чуть вверх и спрятал лицо в плавном изгибе чужой шеи, удивляясь неожиданной мягкости и полной грудью вдыхая смутно знакомый приятный запах. От этого в бушующей от мыслей голове стало как-то спокойней. — Ненавижу яблони…       Ответа ни на одно предложение не последовало. Через несколько минут, когда сознание прояснилось, Тасянь-Цзюнь наконец-то заподозрил неладное. То, что он обнимал, было совершенно не похоже на дерево! Кора дерева сухая и шероховатая, а то, к чему он прильнул, было мягким, чуть влажным и тёплым! Собаке не составило большого труда понять, в чём же дело.       Снова эти руки, отвратительно холодные, но такие надёжные и непривычно ласковые. Снова ему не дали упасть.       Пожалуй, за всю жизнь Мо Жаню не доводилось до того быстро вскакивать на ноги, чтобы пошатнуться и едва не грохнуть обратно, проигрывая людской биологии, уже не выдерживая головной боли, которая больно уж скоро стала незначительной, стоило вспомнить, кого ему не посчастливилось повстречать. Словно стоит пробыть в объятиях этого человека ещё немного, и он вымажется так, что вовек не отмыться. Словно он разом запятнает свою честь, заодно заразившись проказой. Словно это не Мо Вэйюй здесь в грязи.       Никогда такого не было и вот опять! Почему у этого достопочтенного такая непостоянная удача? Как же досадно! Неужели он забыл приказать запереть покои? Небеса, избавьте от этих мук! Чу Ваньнин, свободно разгуливающий по дворцу Ушань — да где это видано? На кол!       — Чу Ваньнин! Снова ты… — Мо Жань почувствовал жгучее желание свернуть ему шею прямо сейчас. — Ты опять меня не послушал! Этот достопочтенный не давал дозволения тебе выходить! — увидев своего Учителя в такой неподходящий момент, этот достопочтенный был зол и не собирался сдерживать своё безумие, уверенно отвечая на доброе отношение чёрной неблагодарностью.       На смену недоумению «Откуда здесь яблоня?!», пришёл вопрос «Куда же ты, Учитель, собрался в такую рань?!»       Тасянь-Цзюнь, определённо, не о том спрашивал небеса.       Не об этом ли он когда-то мечтал в далёкой юности? Кажется, в те времена в его сердце таились сладкие мечты о том, что кто-то посмотрит на него не как на ничтожную и жалкую шавку, места которой даже на помойке не найдётся, а как на… Оу, неужели этот достопочтенный когда-то мечтал о похвале Учителя?       Чу Ваньнин так и остался сидеть на полу, слегка опустив голову, и сейчас его всегда безукоризненно чистые белые одежды были испачканы кровью. Его волосы слегка закрывали лицо, да и света в помещении катастрофически не хватало, поэтому Тасянь-Цзюнь не мог прочитать скрытые за занавесом теней эмоции.        В глаза бросилась свежая кровь на одежде. Это он, Мо Вэйюй, сейчас испачкал кровью своего Учителя.       На место секундному испугу за жизнь своей наложницы Чу-Фэй, явилось осознание, что кровь эта — его собственная, олицетворение всей той грязи, в которую дурная псина на протяжении стольких лет заставляла погружаться этого чистого и непорочного человека. Очередная метка. Мысль отдавала приятным теплом, внутренний зверь удовлетворённо помуркивал.       «На нём моя кровь.»       «Мой.»       В этот момент Тасянь-Цзюнь вдруг осознал, что произошло всё ровно наоборот. Это не он сейчас должен натягивать презрительную маску на лицо, и, уподобляясь дикому зверю, кусать того, кто пытается… позаботиться о нём?       Какая нелепость! Учитель должен его ненавидеть. Презирать.       Нет места любви и заботе. Предыдущие бредовые догадки Мо Жаня о том, что Учитель Чу хочет избавить мир от одной достопочтенной заразы, провозгласившей себя Императором, и в данный момент готовит что-то нехорошее, окончательно пустили корни в его воспалённом мозгу.       Убить.       В искренность Наставника Мо Жань никогда не верил, поэтому решил подыграть Чу Ваньнину в этом спектакле.       ''Вот тогда-то, — думал он. — Тогда-то я выведу тебя на чистую воду, Ваньнин. И заберу с собой в ад. Там-то ты мне составишь отличную компанию.»       Размышляя, Мо Жань застыл на некоторое время, глубоко погружённый в свои мысли, пока из этих раздумий его не вывел голос Учителя.       — Не ходи с распущенными волосами, это вульгарно и не соответствует приличиям. — Чу Ваньнин, спокойно поднявшись с пола, строго посмотрел на Мо Жаня так, словно тот был не Императором Тасянь-Цзюнем, а совсем ещё несмышлёным юнцом, нуждающимся в чужих наставлениях.       Мо Жань сначала даже не понял, к чему он клонит, и лишь потом весьма резонно возмутился. Да как этот мерзкий Учитель смеет делать замечания этому достопочтенному?! Какое ему вообще до этого дело?!       Чу Ваньнин был прав. Тасянь-Цзюнь имел в своём арсенале достаточно наглости и за свою жизнь совершил много бесстыжих поступков, но всё же, даже ему не следовало забывать о таких вещах, как честь. Без украшений и заколки, с неприкрытой головой можно предстать лишь перед любимой супругой или родным ребёнком.       Что ж, если Чу Ваньнин имел ввиду именно это, то у Мо Жаня имелся весомый козырь в рукаве. Он мог бы вежливо напомнить Учителю, что они вообще-то женаты, но в последний момент передумал, и решил использовать несколько иной аргумент.       — Всему виной твоя плохо выполненная работа, Учитель, — Тасянь-Цзюнь не смог сдержать неприлично довольной ухмылки. — Вчера, припоминаешь?       Намёк был понят, а упрёк весьма обоснован.       Чу Ваньнин мог лишь гордо промолчать в ответ, в душе чувствуя некую растерянность и невыносимый стыд за свои неуместные чувства. Несколько минут назад он чуть не сошёл с ума от беспокойства за идиота, который едва не умер на его руках, затем сгорел со стыда, когда Мо Жань спутал его с деревом. От того не смог отказать себе в удовольствии отчитать бывшего ученика за недопустимый вид, скрывая за этим возмущение и едкий укол чего-то, чего испытывать не должен. Чу Ваньнин видел слабость Императора. Нуждался ли в нём тот? Нет. Отчаянно не желая позволить Мо Жаню предстать с распущенными волосами ещё перед кем-либо, Чу Ваньнин слегка потерял над собою контроль.        Как ни парадоксально, Тасянь-Цзюнь оставался собой, даже будучи не в себе. Чу Ваньнин не знал: плакать ему или смеяться, когда его назвали «блядской яблоней», однако, запас бранных словечек у Мо Жаня всегда был больше, чем запас приличных слов, дивиться здесь было нечему. Император вёл себя как обычно нагло, тревога едва ушла в даль сознания, уступая место стыду и неловкости.       Мо Вэйюй — Император, а Чу-Фэй всего-то наложница, которой нельзя было поддаваться минутному собственическому порыву, делая глупое замечание касательно распущенных волос. Давно пора оставить эти глупые чувства. Они вообще не должны были возникнуть. Ему запрещено мечтать.       Как Учитель, Чу Ваньнин не может допустить позора своего ученика, только и всего.       Только и всего.       Тасянь-Цзюнь, тем временем, продолжил:       — Однако, я великодушен, и у тебя будет шанс исправить свою ошибку. Сперва ты поможешь этому достопочтенному дойти до его покоев. — он озвучил свой приказ так, словно говорил общеизвестный факт, наподобие: «небо голубое», «ночью темно», «этот достопочтенный — давно сумасшедшая псина».       Мо Жань в детстве не получил должного образования, поэтому некоторые действия, которые другие люди считают довольно интимными, для него самого были сущим пустяком. Поэтому он мог спокойно разгуливать с распущенными волосами или бесцеремонно взять за руку другого мужчину, и, как ни в чём ни бывало, повести в свои покои. Смысла не было думать о таких пустяках, ведь особо тёмными ночами, он с Чу Ваньнином делал вещи и похуже.       Проблемой было, что его божественное оружие снова исчезло, а Тасянь-Цзюнь не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы призвать его вновь, а гордость не могла допустить, чтобы его бывший Учитель знал об этом.       Чу Ваньнин не до конца понял, в чём именно понадобилась его помощь, ведь Мо Жань просто держал его за руку и уверенно вёл за собой. Угадал лишь желание Императора оставить произошедшее в тайне. Ему оставалось лишь корить себя за постыдную слабость характера, ведь он снова не смог найти в себе сил отвергнуть сие сомнительное приглашение.       Мо Жаню было тяжело идти, ни разу не показав этого. Нельзя. Лишь очутившись в своих покоях, он мог выдохнуть свободно и, всё ещё не отпуская руки Учителя, тяжело опуститься на кровать, не ложась. Чу Ваньнин получил ответ на свой вопрос. Так Император пытается справиться с болью. Тасянь-Цзюнь тяжело, с хрипотцой выдохнул, прежде чем отдать следующий приказ.       — Этого будет недостаточно. Поможешь этому достопочтенному вымыться.       Пожалуй, для Тасянь-Цзюня это было единственным выходом из положения. Образцовый Наставник Чу, ранее известный своей смелостью и силой, застыл в некой нерешительности. События развивались слишком стремительно, жизнь стала слишком непредсказуемой. Внутри снова начала подниматься тревога, путающая здравый рассудок, оставляющая лишь болезненную нежность, желание помочь и забрать чужую боль навсегда. Чу Ваньнин без сожалений бы отдал жизнь, надеясь, что этой цены будет достаточно. Может, заплати он по счетам, Мо Жань согласился бы принять его помощь?       Старейшина Юйхэн не умел о ком-то заботиться, но был согласен на всё возможное и невозможное. Поменять небо и землю местами, достать любую звёздочку с ночного купола. Он был напрочь слепым раньше, но в один день его глаза открылись, и он смог заметить и понять чуть больше.       Понимал и сейчас, что не позовёт лекарей не потому, что опасается навлечь на себя гнев Императора, а потому, что не желает лишний раз тревожить его.       Если Мо Жань хочет сохранить всё в тайне, то этот Учитель исполнит это.       Только последний глупец не заметит ту боль. Сам Чу Ваньнин был безнадёжно слепым всё это время.       Чу Ваньнин не мог понять, какие беды Тасянь-Цзюнь навлёк на себя, однако эти его ранения находил слишком странными. Украдкой взглянув на него, Чу Ваньнин вдруг кое-что вспомнил.       «Ты не умрёшь, если прикоснёшься к этому достопочтенному.» — так Тасянь-Цзюнь однажды сказал ему, в начале их первой ночи. Тогда эта фраза имела совсем иной, жестокий и унизительно-гадкий смысл, но сейчас стала для Бессмертного Бэйдоу мотивацией.       Набравшись безрассудной решимости, он протянул руку и, действуя уверенно, слегка отодвинул верхние одеяния Мо Жаня. Увиденный ужас поверг в ступор, запах свежей крови в воздухе стал сильнее. Многих усилий стоило сохранить отстранённое выражение лица. Дорогие чёрные шёлковые одежды были напрочь залиты кровью, намертво прилипая к коже. Вблизи зрелище оказалось гораздо хуже, чем в его самых страшных догадках.       — Что ты делаешь? — Тасянь-Цзюнь в удивлении изогнул бровь, но яда и злости в его голосе не было и отдалённо, лишь удивление.       Чу Ваньнин медленно покачал головой, игнорируя вопрос, на деле же мысленно собираясь с духом. С каждым вдохом внутренности холодели внутри, незаметно обращая тело каменной статуей. Волнение достигло своего пика. Старейшина Юйхэн мог похвастаться уникальной ловкостью рук, ведь его руки умели создавать удивительные в своей тонкости механизмы, требующие запредельного мастерства, но сейчас эти руки стали деревянными, суставы и сухожилия то и дело сводило судорогой, кончики пальцев дрожали. Каждое движение может быть лишь плавным и идеально отточеным, чтобы не причинить лишних страданий.       Мо Вэйюй был сильнейшим человеком в мире.       Но это не значит, что ему не больно.       Тасянь-Цзюнь, к несчастью, в который раз неверно истолковал замешательство Учителя, приняв его за отвращение. Разумеется, Чу Ваньнин никогда не будет добр к нему. Он уже давно знал это, но каждый раз этот факт отзывался дикой горечью в сердце, поэтому, желая отвлечься на что угодно, Мо Жань отпустил его руку, чуть отодвинулся и грубо содрал с себя прилипшую ткань, болезненно морщась.       Надвигается ливень в горах, весь дом пронизан ветром.       — У тебя отвратительные, холодные руки! Этот достопочтенный передумал. Иди прочь.       Возможно, этот порочный круг недопониманий и вправду могла разорвать лишь смерть. Однако, она к ним не спешила. Чу Ваньнин был готов перейти гору клинков и пересечь море огня. Переборов смущение, он твёрдо произнёс:       — Нет.       «Когда-то ты просил меня позаботиться о тебе, — Чу Ваньнин никогда не решился бы напомнить это вслух. — Я дал негласное обещание…»       Он ослушается приказа Императора. Будь что будет. Так нужно. Желаешь обрести сердце другого, никогда не бросай его.       »…и я его исполню.»       Ответом послужила безумная ухмылка. Кажется, секунду назад Тасянь-Цзюнь был в ясном сознании, а сейчас кошмар начался заново. По кругу.       — Значит «нет»? Смерти ищешь, Чу Ваньнин? — Мо Жань сделал многозначительную паузу, а затем громко выкрикнул: — Я не нуждаюсь в твоей жалости! Вон!       Но Чу Ваньнин безмолвной статуей остался стоять на месте.       — Нет. Тебе будет больно.        Мо Жань громко нардывно захохотал вслух. Больно? И что с того?! Что с того, что этому достопочтенному больно? Ши Мею тоже было больно умирать! Чу Ваньнина и впрямь заботят его страдания? Смешно, наивности не занимать.       Бросив на Учителя последний подозрительный взгляд, не желая принимать эту слишком странную заботу, Тасянь-Цзюнь отвернулся в сторону. Какое дело Учителю до того, будет ли ему больно или нет?        С детства, у Мо Жаня было одно желание — быть хорошим человеком.       Чем наполнить пустую дырявую корзину, в которой отродясь ничего не лежало?       Она проклята и навсегда останется пустой?       Печальная судьба.       Но даже это желание в хаосе жизни он позабыл.       В памяти осталось лишь то, что у него когда-то была мать, а сердце наставника Чу сделано из камня. Новый приступ боли и горечи захлестнул с головой. Чужое присутствие мешало, и отказываться от него Мо Жань не хотел, привычно выпуская свой гнев.       — Этот достопочтенный приказывает тебе убираться!       Сколько же в этом мужчине упрямства?! Ни клинком, ни копьём не проткнуть!       «Чу Ваньнин, разве я уже не вытрахал из тебя всю душу?! Почему ты не уходишь?!»       Зачем остаёшься? Ты ослушался приказа.       Беги, пока можешь. Пока я тебя отпускаю. Пока не передумал. Пока ты ещё можешь убежать.       Тасянь-Цзюнь знал уже давно, что Чу Ваньнин согласен стерпеть любые пытки и унижения, чтобы этот достопочтенный не причинил новое зло миру. И остаётся Учитель с ним лишь от того, что наивно полагает, будто способен остановить Императора в его сумасшедшей агонии длиною в жизнь.       Образцовый наставник Чу также знал, что исполнить приказ «уйди» ему не позволят. Сам Мо Жань не позволит. Не отпустит. И он сам позволит себе лишь отойти ненадолго, а затем вернётся обратно, зная, что всё продолжится вновь.       Чу Ваньнин скорее сломается, нежели согнётся. Но…       «Ты делаешь усилие над собой, чтобы меня коснуться…» — этот достопочтенный разве мог не заметить?       Тебе неприятно, но ты всё ещё здесь и не хочешь уходить, даже когда я приказываю. И тебя не пугают последствия.       Почему?       О чём настолько важном для тебя я ещё не знаю? Что или кого ты так отчаянно стараешься защитить?       Этот достопочтенный — Император Тасянь-Цзюнь, первый правитель мира совершенствующихся, утопивший этот же мир в крови, а затем утонувший в ней сам. Каждый человек в этом мире пытается ему угодить, беспрекословно подчиняется любому его приказу, надеясь, что он пощадит их, сменив гнев на милость. Каждый день он видит тысячи заискивающих взглядов, тысячи фальшивых улыбок, реки притворства. Как же тошно от этого лицемерия. Все люди лишь пешки, шашки для вэйци, не более, чем пыль под ногами. Ужасно скучные и беспросветные дни, в сердце горечь рекой, перед глазами бесконечная темнота. Он как зверь в клетке.       Хочет выбраться на волю, но что такое эта воля?       У него никогда не было свободы, было лишь одиночество, за которым следовала одна сплошная боль. Агония, одна большая предсмертная пытка, растянувшаяся настолько, ставшая длиною в года. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.       — Уходи. — медленно, зловеще.       Тасянь-Цзюнь не привык, чтобы ему перечили. Он мог в эту же секунду повалить Чу Ваньнина на кровать и трахать до потери сознания, или просто выкинуть раздетого на улицу. Мог бы заковать в цепи и оставить в холодном подвале на несколько суток, или сделать тысячи порезов на его теле, а затем облить холодной водой с солью. Но не сделал ничего из этого. Какая-то часть сознания усиленно кричала ему о том, что немедленно нужно устроить для ненавистного Учителя ад, но этот ад и так не прекращался ни на секунду. Жизнь Чу Ваньнина была хуже смерти, но это не предел. При желании, Тасянь-Цзюнь мог бы нанести сильнейший удар и раскрыть всему миру личность Чу-Фэй. Вот тогда бы потеха была. Забавно было бы увидеть перекошенное от шока лицо Сюэ Мэна, когда он узнает, что его уважаемый наставник не слишком отличается от проституток с улицы красных фонарей и сотни раз добровольно предавался разврату со своим бывшим учеником. Это было бы замечательной, сладчайшей местью и ещё одним величайшим триумфом!       Мо Жань ничего из этого не сделал. Мог, но не захотел. Впервые?..       «Я пообещал позаботиться о тебе, Мо Жань.»       «Этот достопочтенный поклялся, что боли не будет.»       Оставалось лишь обречённо сдаться. Это можно было считать полным поражением. Собака этого не признает.       Тасянь-Цзюнь поправил на себе одежду, пусть она и была в ужасном состоянии, и это действие оказалось бессмысленным.       — Недалеко находятся источники.       «Поможешь мне… дойти.»       Даже в таком коротком пути было бы слишком больно опираться только на меч.

***

      Это оказалось не настолько ужасной идеей, как могло изначально показаться. Вода в источниках была холодной и кристально чистой, а само место возникло словно из другого мира. В этом укромном местечке всё ещё прятался утренний туман, не задетый солнцем. Для Мо Жаня эта прохлада стала настоящим спасением.       С присущими только его Императорскому Величеству вольностью и властностью, восседая на больших мокрых скользких камнях, как на троне, чувствуя очень неловкие прикосновения к своему телу, наполовину погружённый в воду Мо Жань чувствовал себя почти спокойно. Вода вокруг него вмиг стала кроваво-красной, но настроение качалось на спокойных волнах, не грозя вспышками безумия.       Если Чу Ваньнин решил побыть служанкой Императора, то Тасянь-Цзюнь с удовольствием подарит ему эту милость, ведь Чу-Фэй и вправду в миллионы раз лучше других наложниц. Потому что интереснее. Непокорность вызывает любопытство, собака даже не пытается сдержать довольной ухмылки, размышляя об этом.       Единственный в мире человек, который не побоялся пойти против воли Наступающего на бессмертных Императора, в это время пребывал в полном смятении и эмоциональном раздрае, мучимый переполняющими сердце чувствами. Внутри всё больше что-то сжималось от боли, казалось, что вот-вот это самое что-то вырвется из груди и тогда…       Чу Ваньнин не мог унять дрожь рук от напряжения, как бы ни старался. Он уже не раз касался обнажённого горячего тела Императора, но сейчас это оказалось ещё более развратно, с какой стороны ни посмотри. Это был первый раз, когда Мо Жань разрешил ему прикоснуться к себе вот так. Слишком жарко и интимно.       А он так замёрз. Этот маленький шанс согреться Старейшина Юйхэн сознательно отверг.       Они уже были в подобных ситуациях, но тогда источники были горячими, и из-за поднимающегося над водой пара, который частично ухудшал видимость, Чу Ваньнин не чувствовал себя до такой степени неловко. Тогда ситуация не располагала, ведь те моменты, когда Император брал его тело прямо на мокрых скользких камнях, были наполнены болью, унижением и безмерным отвращением, вперемешку с ненавистью и беспомощностью.       А сейчас вода была холодной и кристально прозрачной. Она не скрывала ничего.       Как смущающе!       Даже когда Чу Ваньнин старался не касаться горячей бледной кожи и сосредоточиться лишь на волосах, чтобы тщательно вымыть их от крови и грязи, в висках в такт пульсу звучал вопрос, который он ни за что не решится задать вслух.       «Что с тобой случилось, Мо Жань?»       В конце концов, он всё же смог набраться смелости.       — Нужно обработать твои раны. — на последнем слове голос Чу Ваньнина стал немного тише и надрывнее. Шум воды не позволил этого расслышать.       Тасянь-Цзюнь в ответ слегка дёрнулся, недовольный тем, что покой момента был нарушен.       — Не нужно. Этот достопочтенный не нуждается в твоей ничтожной жалости, прибереги её для себя, Ваньнин, — имя своего Учителя Мо Жань произнёс так, словно говорил о собачьем дерьме, раздражаясь тем, что его вообще заставили это упомянуть. — Ведь однажды ты уже опоздал. Когда до тебя уже дойдёт, что мне противно любое твоё лицемерное подобие заботы? — леденящее спокойствие режет больнее ножа.       Я не желаю тебе смерти, Чу Ваньнин. Но я всё также ненавижу тебя. И я отказываюсь принимать тебя, ведь ни о чём не забыл и никогда не забуду. Не стану убивать, но и пощады ты не получишь. Кто угодно, но не ты.       Мо Жань не мог видеть лица Учителя, но чувствовал мелкую дрожь чужих рук, доселе осторожно перебирающих пряди его волос, а после последнего вопроса остановившихся. Ухмылка начала превращаться в оскал. Тасянь-Цзюнь чуть повернул голову, а затем развернулся телом, насквозь пронзая человека перед собой злым взглядом, раня больнее, чем сотни клинков, разом запущенных в чужое беззащитное и очень любящее сердце.       Такая привычная маска холодности могла бы спасти Старейшину Юйхэн, но не в этот раз, ведь Мо Жань сильно ранил его каждым своим новым словом, и скрыть это за невозмутимым выражением лица оказалось не так уж и просто. На секунду он встретился взглядом с такими красивыми фиалковыми глазами Императора, в которых можно было бы утонуть, не будь они настолько холодными и переполненными испепеляющей ненавистью, от которой становилось физически больно.       Что он мог сказать в ответ? «Я хочу помочь»? Это ли не глупо? Оставалось лишь взять под контроль голос и лицо, медленно закрыть и снова открыть глаза феникса, посмотреть на Императора, как ни в чём не бывало, стойко игнорируя кровоточащие раны в душе.       Мо Жань ждал ответа, но не дождавшись, громко рассмеялся. Через некоторое время, он снова задал вопрос.       — И чего же ты всем этим добиваешься? Неужто и вправду надеешься, что я пощажу Сюэ Мэна и кого-либо из дворца Тасюэ?       Чу Ваньнин забыл, для чего существует дыхание. Его горло сдавило так сильно, что казалось, вот-вот исчезнет доступ к кислороду. Но он в душе своей знал, что Мо Жань не был таким человеком. Очень хотел в это верить, но всё ещё запрещал зёрнышку надежды прорасти. Лучше вырвать этот росток с корнем.       Это добивало сильнее любой пытки. Хотелось рассказать Мо Жаню всё. О письмах, которые он однажды писал своей матери, о вине «белые цветы груши». Поведать о дождевых червях, которые, кажется, стали толчком к появлению его глупых чувств, как пятнадцать лет назад, так и сейчас, во второй раз. Почему именно дождевые черви? Однажды Чу Ваньнин был разочарован в своём Учителе, когда узнал, что тому нет дела до обычных смертных, страдающих от нищеты, болезней и голода. Старейшина Юйхэн считал каждую жизнь священной, он перенял эту истину от Великого Мастера, пусть из его уст она лилась лживой и лицемерной водой, сам же Чу Ваньнин имел чистое сердце и верил в это абсолютно искренне. Даже после того, как узнал всю правду. Он был разочарован в человеке, но не в учении.       А в то солнечное утро после дождя, Мо Жань, получается…       Дошёл до этого самостоятельно.       Скорее всего, он делал это и раньше.       Пусть даже не осознавая того, не получая никаких подобных наставлений, тот юноша хотел сохранить жизнь этих созданий, которых другие люди считают ничтожными, а в основном, вообще не замечают их существование. Чу Ваньнин годами возводил между собой и другими людьми высокую стену изо льда. Возможно тот зонт и дождевые черви и стали теми самыми первыми искрами, которые, попав на холодный лёд, быстро погасли, но не остались незамеченными.       Это чёрствое сердце, сделанное из куска дерева, как и он сам, оказалось способным испытывать чувства, и, что невероятно нелепо, влюбиться в одного и того же человека во второй раз. Чу Ваньнин не хотел слишком много думать об этом, так как ненавидел себя ещё сильнее.       В тех свитках в библиотеке написано, что проклятый цветок долгой ненависти не порождает новые эмоции, лишь усиливает уже имеющиеся чувства. Старейшина Юйхэн полностью признавал себя виновным.       Он давно упустил все шансы и бесконечное количество раз понёс позорное поражение. Как перестать корить себя за то, что он ни разу не набрался смелости поговорить с Мо Жанем искренне и по душам, возможно, немного открыть душу, объясниться? Это имело смысл? И разве тот стал бы слушать эти жалкие оправдания? Кто захочет хотя бы попытаться понять чёрствую, уродливую, покалеченую душу?       Из-за того, что Чу Ваньнин всё так же молчал, и по его лицу было непонятно, о чём тот думает, Мо Жань решил продолжить разговор.       Неужели за несколько секунд гнев сменился милостью?       — Ты можешь вернуться в Павильон Алого Лотоса, если хочешь, — Тасянь-Цзюнь произнёс это после некоторых раздумий. — Впрочем, живи, где тебе угодно.       Сердце разом пропустило удар…       — А теперь убирайся! Ты — как бельмо на глазу. Вон!       …и тут же разбилось на тысячи осколков.       Мо Жань давал своему Учителю некое мнимое подобие свободы. Чтобы не признавать ещё одно своё поражение. Знал, что Чу Ваньнин в любом случае вернётся, ведь ему было что терять.       Тасянь-Цзюнь и вправду не хотел его видеть. Не сейчас. Чу Ваньнин каждый раз напоминал о его слабости, это невыносимо.       Чу Ваньнин и был его слабостью. Взметнулись белые одежды. Мо Жань никак не заметил, что его Учитель странно резко отвернулся. И слишком поспешно ушёл, не оборачиваясь. Не заметил, как судорожно Учитель спрятал блестящие от предательской влаги глаза, пряча за пушистым веером длинных ресниц свою скорбь, тоску и разочарование.       Тасянь-Цзюнь не взглянул в его сторону. Ему было не впервые словами жестоко резать по живому, на то Ваньнин и являлся не более, чем игрушкой, надоевшей вещью. Да и сам Мо Жань никогда не считал, что его Учитель способен на человеческие эмоции, а значит был склонен думать, что тот просто игнорирует его слова.       Кое-что в мире всё же остаётся неизменным.       Наступление на дворец Тасюэ начнётся в скором времени.       Вернувшись в Павильон Алого Лотоса, Чу Ваньнин первым делом плотно захлопнул ставни на окнах и надёжно запер двери, сдерживаясь из последних сил. Лишь оказавшись посреди тёмной комнаты, в которую не мог проникнуть ни один лучик света белого дня, он вдруг вспомнил, что когда он ещё был уважаемым наставником пика Сышэн, ученики называли это место Адом Алого Лотоса. Ад Алого Лотоса заиграл новыми красками, к сожалению, очень печальными. Пусть сейчас причина была совсем другой, Чу Ваньнин действительно ощущал себя в этом месте, как на последнем кругу преисподней. Он закрыл глаза и безуспешно попытался выровнять дыхание, но затем по щекам болючими липкими дорожками покатились обжигающие слёзы, ему пришлось сильно, до боли и крови прикусить своё запястье, тем самым сдерживая рыдания. Ни один звук не должен вырваться наружу. Чу Ваньнин даже дышать старался как можно тише.       Лучше бы вообще не дышать.       Ведь Тасянь-Цзюнь всё так же, пускай редко, возможно просто по старой привычке, называет его Учителем. Незаслуженно. Он никто иной, как позабытая всеми, сгнившая деревяшка Чу, которой нечем расплатиться за собственные грехи.

***

      Обычный, казалось бы, горный источник стал одним из самых любимых мест Императора. Это место было прекрасным. Прохладным, тёмным, спокойным. Укромным и надёжно скрытым от чужих глаз. Здесь и воздух был как будто чище, от него в груди не слишком болело, и покой наступал.       Вернее, так Мо Жаню казалось сначала. Он приходил сюда ещё несколько раз, но… Всё вновь стало бессмысленно. Неужели за годы правления его нрав стал настолько дурным и переменчивым? Всё слишком быстро надоедало.       Или может всё потому, что в отличие от первого раза, теперь этот достопочтенный находился в одиночестве?       Как же он устал от людей.       Тасянь-Цзюнь устало потёр виски, тщетно пытаясь избавиться от ноющей головной боли.       Мяу.       Позвать бы сюда Чу Ваньнина, с его-то отвратительно холодными руками, которые, что удивительно, порой могут принести удовольствие. Нет, тогда этого достопочтенного вывернет наизнанку от тошноты. Можно было бы взять Учителя прямо на этих голых камнях, но Мо Жань помнил, что Чу Ваньнин не переносит холод, а значит, во время их соития сдохнет от лихорадки прежде, чем успеет излиться в судорожном оргазме, какие всегда накрывали его, когда Мо Жань приходил согреть своего Наставника, коротая с ним долгие короткие ночи. Сексом Тасянь-Цзюнь это называть никак не мог. Ведь у него к Учителю не было никаких чувств, которые бы что-то значили или усложняли, а значит, это было просто совокупление, как у животных.       Мяу.       Мо Жань слегка обречённо взялся за голову, мокрые волосы упали на лицо.       Мяу.       Он недовольно нахмурил брови.       Мяу.       С какой же, мать вашу, дыры весь вечер доносится этот отвратительный кошачий писк?! Вода была слишком заманчивой, как и желание погрузиться туда с головой, и желательно навсегда, лишь бы побыть в тишине.       «Какой ублюдок забыл утопить ненужных котят и просто оставил их здесь?!»       Точно, нужно приказать привести сюда Чу Ваньнина, и тогда этот достопочтенный разом утопит всех мешающих ему жить котят, а большой белый кот отправится с ними за компанию!       Тасянь-Цзюнь, опираясь на камни, вылез из воды. Стоящий неподалёку слуга, быстро подсуетившись, помог ему одеться и заплести волосы. С того самого дня, в его облике практически ничего не изменилось. Такой же величественно статный изящный силуэт, аккуратно убранные чёрные волосы, красивое лицо, выразительно-яркие фиолетовые глаза, отчасти закрытые свисающими жемчужными нитями с бусинами на концах, золотой вышитый узор на одеждах, но… сами одежды не чернильно-чёрного цвета, а очень близкого к нему тёмно-синего. Незаметная разница, но Мо Жаня от чёрного теперь тошнило сильнее, чем во время приступов.       — Все прочь. Оставьте меня.       Как быстро это место стало пустым. Все люди поспешно разбежались, как муравьи, склонив головы и опасаясь поднять взгляд.       Тасянь-Цзюнь дождался их ухода, а затем внимательно посмотрел по сторонам. Тихое жалобное мяуканье к этому времени уже затихло. Не желая с этим возиться, он уже было хотел забыть и уйти, но тут едва слышное «мяу» раздалось снова.       Мо Жань, игнорируя этот звук, пошёл прочь.       Мяу.       Снова. Это какой-то кошмар. Но этот достопочтенный убеждал себя, что ему плевать. Он тиран, убивавший людей миллионами, ему чужда жалость. Так оно и было, жалость чужда и несвойственна, как и мягкость, нерешительность и… Горло сдавило стальной проволокой, сердце пропустило несколько ударов, Мо Жань резко схватился за грудь, сильно закашлялся, приступами, по несколько раз. На глазах невольно выступили слёзы боли, на губах осталась кровь.              Мяу.       Вот дерьмо!       «Найду и утоплю к чертям!»       Тасянь-Цзюнь развернулся и направился обратно, по дороге заглядывая под каждый куст. Его то и дело через раз сгибало пополам от удушливого кашля.       Мяу.       — Да слышу я! Заткнитесь! — как же глупо, наверное, он выглядит, крича в пустоту.       После очередного приступа Мо Жань упрямо вытер кровь с губ, исполненый решимости во что бы то ни стало продолжать поиски своей новой головной боли.       Голова шла кругом, он не мог понять, откуда доносится звук. Контуры всех окружающих предметов стали очень расплывчатыми, звук шёл будто со всех сторон. Тасянь-Цзюнь пошатнулся и чуть не упал. Повезло, ведь падение бы стало смертельным, риск разбить голову о камни был выше не то что самой высокой пагоды, а выше даже самой высокой горы из горного хребта Куньлунь.       Мяу.       Это же совсем близко!       В какой-то момент он заметил край грязной серо-зелёной ткани, который явно был частью чего-то, и который, определённо, здесь находиться не должен. Основную часть этого «чего-то» надёжно закрывали нежно-зелёные листья куста бузины, а приятный, но едкий запах цветов усиливал и без того мучительную головную боль Императора.       Мяу.       Одной рукой держась за голову, Мо Жань присел на колени и отодвинул мешающие ему листья.       — Вот вы где… — он выдохнул и не слишком бережно взял в руки корзинку с трясущимися то ли от холода, то ли от страха, котятами. Явно ветхую от старости и очень хрупкую, которая могла вот-вот развалиться. Тогда у двух котят, находящихся в ней, не стало бы дома. Не то чтобы это можно было бы назвать домом, но у Наступающего на бессмертных Императора что-то больно дёрнулось в груди.       Дом, которого вот-вот может не стать.       Дом, которого никогда не существовало.       — Вели бы вы себя потише, тогда вам бы повезло. Но к вашему несчастью, этот достопочтенный нашёл вас. — Тасянь-Цзюнь хрипло рассмеялся, пугая котят. Отчасти смех был задушенным и хриплым из-за кашля, но больше от странного чувства беспомощности, вмиг захватившего разум.       Эти котята явно были не новорождёнными, им было уже пару месяцев, но они всё равно были худыми, маленькими и слабыми. Судя по грязной мокрой шерстке, их не так давно пытались утопить, возможно даже несколько часов назад, а из-за холодной погоды и влажного воздуха они не смогли просохнуть.       Им тоже в своём детстве пришлось бороться за жизнь.       Тасянь-Цзюнь подошёл к воде, намереваясь кинуть их туда, вместе с корзинкой. Чтобы наблюдать, как стремительно вода погружает в себя их костлявые тельца, как на самих инстинктах они отчаянно пытаются выжить, вступая в сражение со смертью, но в итоге проигрывают. Он прямо сейчас должен проявить милость и утопить этих несчастных котят, тем самым закончив их мучения!       Мяу.       Этот достопочтенный…       Не смог.       У него рука не поднялась.       Мо Жань посмотрел на них снова и вдруг понял, что они просто никому не нужны. Ни своим пушистым родителям, ни неизвестному хозяину, который не нашёл в себе сил убить два маленьких жалких живых существа, поэтому взял самую старую корзинку, самую ненужную тряпку, принёс их сюда и оставил умирать здесь. Как подло и низко. Скорее всего, это был кто-то из слуг, но Мо Жаня почему-то с головой захлестнуло странное чувство сопричастности.       Он увидел в этих двух комочках шерсти самого себя, это был ещё один слабый отголосок его прошлого, помимо синей ленты ордена Жуфэн, напоминающей о быстротечной юности, эти котята стали символом его убогого неприкаянного детства.       «Откуда же вы свалились на мою голову?!»       Что делать с новоприобретённым счастьем Тасянь-Цзюнь понятия не имел. Он поставил корзинку на землю и долго-долго разглядывал котят. Они были грязными, но их примерный окрас Мо Жань мог угадать. Один котёнок, скорее всего, был светлым, возможно даже белым. А второй, что уж точно, светлый, но с несколькими тёмными пятнышками на мордочке, за ушами и на спине. Котёнка, который с пятнышками, Тасянь-Цзюнь взял в руки и почувствовал, что тот дрожит, попытался согреть его одним теплом рук, потому что больше не знал как. Использовать духовные силы он не рискнул, создание было слишком хрупким, слишком уж просто было ему навредить. Котёнок оказался с дурным характером и своей маленькой когтистой лапкой прошёлся по руке Великого Императора мира совершенствующихся, который вдруг решил стать кошачьим добродетелем.       — Ай! — Тасянь-Цзюнь смачно выругался. Боли не было, но императорское чувство гордости оказалось больно задето. — Вот же маленькая когтистая дрянь, я спасаю тебя от смерти, относись ко мне с почётом и уважением, я твой Император!       В ответ раздалось недовольное шипение, Мо Жань развернул котёнка другой стороной и аккуратно приподнял его коротенький хвостик, в надежде узнать его половую принадлежность, но сколько бы не вглядывался, понять никак не мог.       У всех котят в настолько раннем возрасте было такое строение, что ни единого явного комплекта запчастей не имелось, а Тасянь-Цзюнь не был настолько грамотным, чтобы знать мелкие отличительные детали, поэтому в конце-то концов, от такого сильного мыслительного процесса у него ещё сильнее разболелась голова, и он оставил это дело.       — Ладно, этот достопочтенный не будет вас убивать, но вы останетесь здесь! — с этими словами Мо Жань поместил котёнка обратно в корзинку и пошёл прочь, даже не взглянув на второго.       Второй котёнок был белым.       «Кое-кого ты мне слишком напоминаешь…»       Дело близилось к вечеру, с неба упали первые капли холодного дождя. Тасянь-Цзюнь ускорил шаг, мокнуть без дела под дождём ему совершенно не хотелось.       Раздался сильный раскат грома. Мо Жань пошёл ещё быстрее. Дождь начал лить сильнее, капли холодной воды громко стучали по земле и крышам богатых роскошных павильонов. Как назло, весенние грозы в землях Сычуань в этом году оказались особенно сильными.       Надвигался вечер, из-за дождя стемнело раньше обычного, во дворце Ушань, к приходу Императора, зажглись все фонари.       Как только Тасянь-Цзюнь зашёл в свои покои, то почувствовал себя отчего-то неуютно. Здесь было тепло и ни одного тёмного уголка. Но так неуютно. И по сердцу скребли кошки. На руке Мо Жаня от коготков котёнка остался крохотный порез, о котором он должен бы забыть спустя мгновение. Но этот порез неприятно саднил, а боль была вовсе не там, где едва повреждена кожа, а глубоко в груди.       Мо Жань несколько раз прошёлся по комнате, мучимый неясным беспокойством.       В конце концов, он бесстыжая псина. С него не убудет, если в своей жизни он примет ещё одно глупое решение.       Наступающий на бессмертных Император Тасянь-Цзюнь, как последний дурак, выбежал из своих покоев, и, не прихватив с собой даже фонарь, помчался в ночь, в неизвестность, под проливным дождём, игнорируя удивлённые взгляды прислуги.       Пусть говорят, что он сошёл с ума. Так, чёрт возьми, и есть! Какое ему дело до пересуд чужих людей?       Нужное место нашёл он сразу. Корзинка осталась лежать на том же месте, но когда Тасянь-Цзюнь подбежал к ней, она оказалась пустой.       Пусто! Его корзина была пуста!       «Где же…?!»       Мо Жань легонько ударил себя по лбу. Разумеется, он оставил эту корзинку под открытым небом и скорее всего, котята где-то спрятались от непогоды, нужно только хорошо поискать. Вокруг была кромешная тьма. Он мог бы выколоть себе глаза и всё равно ничего не увидеть.       Что делать?..       Что же ему делать?!       Мо Жань аккуратно взял пустую мокрую корзину в руки. Раздался раскат грома, вздрогнула земля, а затем, на один короткий миг, из-за яркой вспышки молнии ночь превратилась в день.       Нужно найти этих гадких котят.       Найти и утопить.       Тасянь-Цзюнь, наконец-то, догадался использовать простое заклинание, которому его однажды научил Чу Ваньнин. Кажется, это случилось, когда Мо Жань только-только пришёл на пик Сышэн.       Постойте-ка, нет. Это случилось немного позже, тогда Чу Ваньнин уже принял этого достопочтенного в ученики. Мо Жаню сложно давалось письмо, особенно калиграфия, но в то время он усердно тренировался, чтобы достичь желаемого результата.       Шутка ли, Мо Жань не мог запомнить написание нужного иероглифа с первого раза, и тогда Чу Ваньнин… Ах, что же он тогда сделал? Пришлось напрячь память, чтобы вспомнить, как Учитель с удивлением спросил его:       — Ты что-то потерял?       Строгие глаза феникса пронзали насквозь холодным и внимательным взглядом, но тогда ещё совсем юный Мо Жань совсем не замечал стальных игл, впивающихся в его тело, и стену, возведённую, чтобы отгородиться от таких невежд, как он.       — Нет, но… — Мо Жань чуть стушевался, от смущения растерял все слова, улыбнулся своей самой милой и искренней улыбкой, показались очаровательные ямочки на щеках. — Я просто очень не хочу потерять Вас, Учитель!       Чу Ваньнин опешил от этих слов, на мгновение растеряв всю свою холодность и неприступность.       Мо Жань немного запоздало понял, что его слова прозвучали несколько странно, и тут же поднял руки в милом примирительном жесте, желая загладить вину, и поспешил оправдаться.       — Ой, нет-нет, простите, Учитель! Просто пик Сышэн такой большой и я… ох, да, я не хочу потерять Вас здесь, я хочу научиться этому заклинанию, чтобы я всегда мог Вас найти!       Новая вспышка молнии осветила путь. В руке Тасянь-Цзюня оказался маленький красно-оранжевый огонёк, освещающий окрестности. Шёл дождь, а огонёк и не думал гаснуть. Мо Жань открыл глаза.       Двое маленьких котят испуганно прижимались друг к другу под раскидистым кустом бузины.       Огонёк погас. Тасянь-Цзюнь снял с себя накидку с дорогим мехом и золотой вышивкой и надёжно завернул в неё мокрых насквозь котят, тем самым укрывая их от дождя и холода. Этот свёрток он очень осторожно прижал к груди.       — Вы двое, благодарите удачу, — его голос практически утонул в шуме дождя. — Этот достопочтенный позаботится, чтобы у вас был дом.       Хотел ли он, чтобы и о нём в детстве так кто-нибудь позаботился? Может, дело было в этом? Было ли это тем сокровенным желанием, несбывшейся мечтой?       Мо Жань осторожно поместил свёрток с котятами в корзину, та была достаточно большой, да и котятам там было куда удобнее, чем просто у него на руках.       С детства у него была всего лишь одна пустая корзина. Став Императором, ему по-прежнему нечем было её наполнить.       А сейчас в дырявой старой корзинке грелись два котёнка, укрытые от дождя тёплым императорским плащом. Она больше не была пустой.       Обхватив свою ношу покрепче, чтобы та ненароком не выскользнула из рук, Тасянь-Цзюнь неспеша направился в Павильон Алого Лотоса. Ему было плевать на дождь и темноту. В его руках было живое тепло: две жизни.       — Чу Ваньнин! — Мо Жань бесцеремонно выбил дверь с ноги, так как руки у него были заняты.       Три.       Он подошёл к Учителю. Чу Ваньнин вздрогнул и поднял на него холодные глаза феникса, полные необъяснимой тоски, расширившиеся от удивления, при виде насквозь промокшего Императора, со странной корзинкой в руках.       Тасянь-Цзюнь, пользуясь его замешательством, всё так же бесцеремонно сунул в его руки своё недавно приобретённое сокровище, игнорируя немой вопрос в чужих глазах.       — Здесь двое облезлых блохастых котят, Чу Ваньнин, — Мо Жань устало опустился на пол, на колени перед ним, но так вышло непреднамеренно. Теперь Чу Ваньнин, сидя на кровати, мог смотреть на Императора сверху вниз. — Они такие же противные, как и ты. Поэтому, они будут жить у тебя. Этот достопочтенный не возьмёт их во дворец.       Он повернул голову в сторону, что-то обдумывая. На красивом лице показалась морщинка меж бровей.       — Иначе этот достопочтенный выкинет всех вас на улицу!