◖Спасение◗

❂

      Тасянь-Цзюнь помнил, как, когда он ворочался в постели, уже погружённый в беспокойный сон, ему — уже на три четверти покойнику — открылась возможность наблюдать, как могила Чу-Фэй зарастает травой. Тогда до него и дошло, что скорбь в его сердце вовек не сменится светлой печалью. Ослабевшее проклятие слегка отпустило разум, а тот, своей очередью, сгенерировал безумный в своей глупости план, пророчивший, к удивлению, иной исход.       Непредсказуемый.       Обнадёживающий.       После поражения у озера Тяньчи, Мо Вэйюй всерьёз задумался о том, что может быть, единственный способ, позволяющий сохранить образ надгробия во сне, не дав ему шанса просочиться в реальность, — это отпустить? Отпустить того человека. Дать ему свободу после стольких лет заточений.       «Всего-то отпустить? — насмешливо отзывалось подсознание. — Выкинуть за дверь, как котёнка, на растерзание диким псам?»        Тасянь-Цзюнь был тем, кто всегда жил моментом, не особо задумываясь о последствиях. Его взгляд был устремлён вверх, а не вперёд.       Бессмертный Бэйдоу нуждался не в одной лишь свободе.       Ему нужна была репутация и золотое ядро. Нужен был как минимум один ученик.       Нужны были силы жить дальше.        Лучшее, что Император мог для него сделать, — дать достойное будущее.       Наилучшее из возможных.        Не опорочить его честь в глазах других людей, бесславной смертью Ученика, а едва ли не демонстративно даровать свободу, унеся с собой в могилу секрет о том, кто на самом деле был под покровом алой ткани в тот день, кто преодолел три тысячи ступеней, кем был человек, вынужденный невольно связать себя узами брака с недавно провозгласившим себя Императором Поднебесной, кличущимся Тасянь-Цзюнем.       Кто это был, — упавший в обморок, так и не сумевший завершить третий земной поклон? Только Император знает личность Чу-Фэй. Мо Жань помнил своё облегчение, когда из всей той каши мыслей собрался воедино логичный и внятный план, а воображение раз за разом рисовало картины событий.       Этот достопочтенный знал, что делать.       Он предположил, что армия во главе с Сюэ Мэном и Мэй Ханьсюэ отлично сыграет в этом спектакле, взяв штурмом пик Сышэн, после того, как Чу Ваньнин очистит своё имя, расправившись со своим собственным учеником, ставшим однажды его самой большой и позорной ошибкой.       Этот достопочтенный желал уничтожить то дикое, что жило в нём, и каждый день истязало его. Жаль, что уничтожить это, он мог убивши себя. Смерть этого достопочтенного могла принести сразу несколько выгод. Смертью Мо Вэйюй мог очистить имя Образцового Наставника Чу, выдав одно за другое, мог избавить три царства от себя самого, а главное — освободиться самому.       Этот достопочтенный — раковая опухоль мира совершенствующихся, которую уместно только вырезать с корнем, удалив все прилегающие сосуды и вены.       Этот достопочтенный отпустит Учителя, а чтобы справедливость была хотя бы частично восстановлена, он накажет себя сам.        И большинство ненавидевших его людей скорее умрёт, нежели задастся вопросом: а всё ли так, как им преподнесли? И никто не узнает, что смертельные раны на теле Императора нанёс ему вовсе не Наставник, наказывая за семьдесят два безжалостно уничтоженных города, а он сам. Люди не любят думать, никто не попробует докопаться до истины. Достаточно будет пустить всем пыль в глаза, а Чу Ваньнин… Нет, этот достопочтенный не сделает его убийцей в очах Поднебесной. Это будет воин, восстановивший порядок и подаривший надежду, принёсший покой и процветание. Божество в белых одеждах, ценой собственных многолетних мучений, очистившее мир от скверны.       Какая ирония, Чу Ваньнин ведь и впрямь вот-вот станет божеством!       А Тасянь-Цзюнь отправится на последний круг преисподней. Вдохновляюще.       Но оставался Сюэ Мэн.       Как можно разыграть этот спектакль, не раскрыв птенцу отведённой ему роли? Мо Жань, рассказывая о своём плане Евнуху Лю, безостановочно выкручивал пальцы, нервно, до хруста, но вопреки всему, дрожь из рук не спешила уходить.       Поведать Сюэ Мэну правду было бы глупым решением. Мо Вэйюй был убеждён — этот идиот всё запорет, как пить дать.       Чу Ваньнин… Он ведь легко догадается.       И тогда Тасянь-Цзюнь придумал, как совершить самоубийство, выдав белое за чёрное, заметя к правде все следы. Тогда Евнух Лю, услышав об этом, был не в восторге, но Император в тот момент не стал интересоваться его мнением на сей счёт, а просто отдал приказ.       Возможно, старик Лю Гун понял, что план этого достопочтенного фактически не имеет смысла, ещё раньше самого Императора, но подчинился из-за страха и перспективы вторичной выгоды.       В положении Тасянь-Цзюня было глупо доверять даже этому человеку.       Всё, что он мог себе позволить, — это как мог достойно, закончить спектакль.       — Вот твой мусор, Сюэ Цзымин, — повторил Мо Жань, с натянутой ухмылкой наблюдая, как Юный Феникс помогает Чу Ваньнину подняться с пола. — Забирай и проваливай.       Какая ирония. Раньше Сюэ Мэн был тем, кто искал опору, а Чу Ваньнин был несгибаемым деревом. За восемь лет земля и небо поменялись местами.       Краем глаза Тасянь-Цзюнь увидел, как Евнух Лю незаметно ушёл, чтобы подготовить лошадей.       Учителя и бывшего соученика этого достопочтенного ждал тяжёлый путь, а ему самому предстояла долгая ночь.       У них у всех очень мало времени.       Если двоюродный братец и Учитель сейчас же не уйдут, этому достопочтенному придётся опорочить Чу Ваньнина ещё перед одним Учеником.       Уж эту тайну Феникс сохранит.       — Как ты посмел сказать это, псина?!       Тасянь-Цзюнь едва ли не демонстративно отвернулся, когда Сюэ Мэн предложил Чу Ваньнину опереться на него и тот, за неимением вариантов, согласился. Боковым зрением Мо Жань заметил, как Чу Ваньнин смотрит в его сторону, и какое-то время не отводит взгляд, а затем резко мотает головой и что-то тихо говорит Сюэ Мэну. Из-за гула в ушах, Мо Жань не в состоянии услышать это, да ему и не нужно.       — Не смей игнорировать!       Собачий Император не имеет права отступить.       Если для того, чтобы заставить Сюэ Мэна с Учителем поскорее покинуть дворец Ушань, Императору нужно быть вконец мерзкой, одичавшей и бешеной псиной, — он будет. Тасянь-Цзюнь призвал свой божественный меч. Оскорбление от Сюэ Цзымина Мо Жань не удостоил вниманием, однако не мог не сказать ему пару ласковых напоследок.       — Мо Вэйюй! Ты имеешь наглость творить такое?! Ты… Ты…! — Сюэ Мэна, до сих пор обожавшего и почитавшего их Наставника, действия и слова Мо Жаня возмутили до глубины души, он был готов тотчас оголить меч и выпустить богомерзкой псине кишки.       — Где же радость от воссоединения с твоим Шифу, Мэн-Мэн?       «Видимо, ума у братца не прибавилось, раз он всерьёз пугает этого достопочтенного своей петушиной стойкой.»       Сюэ Мэн, тем временем, не унимался:       — Я повторюсь, не смей меня игнорировать, сукин ты сын! Возомнил о себе, что можешь играть чужими судьбами?! Играть, как тебе, выродку, вздумается?       «Ха, — мысленно посмеялся Тасянь-Цзюнь. — Общипанный птенец в лучших чувствах оскорблён пренебрежительным отношением к своему Наставнику? Ох и не понравится же тебе правда.»       От его воплей у Мо Жаня сильно разболелась голова. Внешне так же невозмутимо улыбаясь, он покачал головой, словно давая добро высказаться неразумному ребёнку, и принялся считать про себя, сколько ещё раз недалёкий птенец павлина будет задавать этому достопочтенному одни и те же утомляющие вопросы.       «Ваньнин, хотя бы ты угомони его.»       Чу Ваньнин за всё это время не проронил ни слова. Он бы умер на месте, если бы мог. В процессе падения ему не посчастливилось неудачно подвернуть лодыжку, а белая нефритовая шпилька, недавно растопившая его сердце, до крови рассекла ладонь. Образцовый Наставник Чу пускай и был рад встрече со своим вторым учеником, но встретившись с заметно повзрослевшим за время их разлуки Любимцем Небес, понял, что вот-вот утратит авторитет и в его глазах. Даже если Мо Жань сохранит тайну наложницы Чу-Фэй, сам Чу Ваньнин после стольких лет заточения едва смог бы вернуться к нормальной жизни.       Вернее, прожить то время, которое у него осталось. Всем известно, что после уничтожения ядра заклинатель живёт втрое меньше, чем обычный человек.       Страшнее этого было лишь повернуть голову и увидеть жалость в глазах Сюэ Цзымина. Жалость Ученика к Учителю. Жалость к тому, в ком когда-то, в светлой и далёкой юности, видел недосягаемую гору, идеал и вершину небес, к которой не уставал стремиться.       Свобода мокрой стеной из снега и льда обрушилась на голову.       Здесь и сейчас Чу Ваньнин больше не был собой.        Радоваться бы, да только ощущения как у вышвырнутого за шкирку кота, побитого и выброшенного под холодный дождь.       «Так значит, мусор…»       Всего лишь мусор.       Тасянь-Цзюнь не оставил своему Учителю абсолютно никакого выбора. Когда Чу Ваньнин желал быть на воле — его заперли в клетке. Когда он смирился — над ним издевались. Захотел умереть — неожиданно приласкали. И последнее было подобно тому, как найти в старом пыльном шкафу огарок свечи, и суметь зажечь маленький огонёк. Тюрьма, освещённая им, стала почти не в тягость. Но стоило совсем немного согреться — как его тотчас выкинули и оттуда, выдав позорное изгнание за благородное «освобождение».       Бессмертному Бэйдоу не позволили выбрать свою судьбу. Он и впрямь не существеннее пыли под ногами.       Сломан настолько, что теперь являлся скорее императорской наложницей Чу-Фэй, нежели Старейшиной Юйхэн.       Это значило, что Тасянь-Цзюнь прав. Если Чу Ваньнин «мусор», то его и впрямь сделовало выкинуть на помойку уже давно. Мо Вэйюй и здесь его удивил: пригласил во дворец последнего ученика этого Учителя и, видимо, решил устроить публичную расправу. Не это ли часом и было тем самым «ужасным отмщением», которое обещал Тасянь-Цзюнь?       Тасянь-Цзюнь умудрялся каждый раз метко попадать по самым больным местам.       Чу Ваньнину осталось только принять помощь от Сюэ Мэна, крепче сжать шкатулку из чёрного дерева в руках, спрятать в рукаве шпильку, собрать остатки воли, и, нацепив на лицо маску отстранённости, холодно спросить:       — Мо Вэйюй, мне действительно уйти?       Когда Чу Ваньнин заговорил после долгого молчания, Сюэ Мэн уважительно притих. Тасянь-Цзюнь коротко хмыкнул, возликовав, что наконец-то Учитель подал голос.       — А разве наложница Чу-Фэй желает остаться? — Мо Жань выждал паузу, с наслаждением наблюдая за побледневшим Чу Ваньнином. Он применил против Учителя его же тактику, помня, как его бесило в юности, когда тот отвечал вопросом на вопрос.       — Чу-Фэй?! Какая ещё наложница?! К кому ты обращаешься, сумасшедший сукин ты сын? — Сюэ Цзымин был готов вот-вот выхватить меч, одним метким ударом оборвать тиранию Собачьего Императора, и устроить последнему казнь «Тысяча порезов». Воздать долг за родителей, за пик Сышэн, за их Наставника, за всю Поднебесную, чёрт подери, за себя самого!       За свои утонувшие в крови Сюэ Чжэнъюна и Госпожи Ван годы юности, за годы бесконечных унижений, насмешек и гонений отовсюду.       Ярость охватывала сердце. Ярость за всех невиновных, кого Тасянь-Цзюнь не пощадил.       Ярость за то, что эта собакоподобная сволочь Мо Вэйюй, посмел его бросить!       За то, что отнял у него брата и Учителя.       Тасянь-Цзюнь, видя обуревающие его эмоции, лишь издал смешок.       «Как забавно, Юный Феникс не в курсе.»       Предрекая его реакцию и помня, какие ранения способно нанести оружие Сюэ Мэна, Мо Жань создал несколько чёрных камней Вэйци, и, играя ими в свободной руке, стал медленно обходить своих жертв, как хищник, заманивший двойную добычу в свою ловушку.       «Твоя беда, что ты не сумел воспитать достойных учеников, Чу Ваньнин.»       Сейчас он выбирал: кого же первого растерзать когтями?       — Сюэ Цзымин, — обратился Тасянь-Цзюнь, отмечая, что тот уже протянул руку, готовый в мгновение выхватить свой Лунчэн из ножен. — Думаешь, ты и впрямь победил этого достопочтенного несколько дней назад у озера Тяньчи?       — Разумеется, что нет! Тебя победил Учитель!       Отвечая так чётко и уверенно, Сюэ Мэн не заметил, как Чу Ваньнин опустил голову.       — Этот достопочтенный был слишком великодушен, позволив тебе дожить до двадцати девяти лет, — показался белоснежный оскал, мрачный голос Тасянь-Цзюня звучал низко, зловеще.       Обманчиво вкрадчиво.       — Этому достопочтенному стоило выпустить тебе кишки ещё много лет назад, — холодно резюмировал он, втайне борясь с острым приступом головной боли. Сюэ Мэн уже исчерпал свой запас оскорблений, а удвоившееся количество гладких чёрных камней Вэйци в руках Императора говорило красноречивее слов. Тасянь-Цзюнь не пощадит никого. — Было неожиданно узнать, что ты всё ещё считаешь этого достопочтенного братом.       Чу Ваньнин крепко-крепко сжал в руках ларец.       «Да кому ты здесь брат?!» — хотел было крикнуть Сюэ Мэн.       Тасянь-Цзюнь не дал никому из них опомниться. Зло рассмеявшись, он продолжил:       — Следовало ещё давно организовать тебе встречу с родителями. Но этот достопочтенный милостливо решил даровать тебе ещё несколько лет жизни, — Мо Жань влил в камни Вэйци ещё немного силы и поднёс их к груди Сюэ Мэна, целясь в то место, где расположено сердце. — А как ты распорядился этим подарком? Ты потратил доставшиеся тебе годы на то, чтобы убить этого достопочтенного. Справедливо было бы отплатить тебе тремя камнями, но это слишком расточительно.       Тасянь-Цзюнь поднял вторую руку, в которой держал Бугуй, занося меч для удара.       — Но на тебя, Мэн-Мэн, хватит и одного!       Внезапно Тасянь-Цзюнь остановился, переключившись на кое-что другое. Когда он посмотрел на Сюэ Цзымина ещё раз, его ядовитая ухмылка стала шире.       Лончэн был готов вонзиться в чужую плоть, но Сюэ Мэн в тот момент был всего лишь загнанной в угол зверушкой, которая внезапно Мо Жаня позабавила.       — Хах, судя по твоей физиономии, жизнь — это не всегда что-то хорошее. Если так, то можно предположить, что смерть это не всегда что-то плохое?       — Мо Вэйюй! Будь уверен, мои родители трижды пожалели на том свете, что когда-то приняли тебя в нашу семью! Лучше бы тебе не позориться и покончить с собой!       Иногда смерть — избавление от боли.       Тасянь-Цзюнь, знающий, что доживает свои последние часы, осознавал это в полной мере.       Скоро всё закончится.       Когда Мо Жань, в его, ставшей раздражающей, пренебрежительной манере, вспомнил и заговорил об их давно разорванных братских узах, Сюэ Мэна захлестнула горечь. Он и сам не уследил, как достал меч из ножен.       Когда Император упомянул его родителей, воспоминания о которых всё ещё жили кровоточащими ранами в сердце, Любимец Небес захотел проткнуть грудь Наступающего на бессмертных Императора его же мечом.       Но от последней его фразы, захотелось самому вогнать себе в грудь камень Вэйци, лишь бы не слышать тех ядовитых слов.       Померкли лица старых друзей.       Раздражающий Любимец Небес в третьем десятке лет был таким же пылким, как и в двадцать с небольшим. Однако, когда ему напомнили, что именно Тасянь-Цзюнь убил его родителей, где он находил в себе силы так стойко держаться?..       Тасянь-Цзюнь задумчиво проследил за ним взглядом. Он помнил этого человека заносчивым, агрессивным, язвительным и до того бесящим, что кровь этого достопочтенного закипала желанием взять меч и сперва отрезать братцу его ядовитый язык, а затем кастрировать, чтобы исключить возможность в будущем встретить его мелкие копии. Его-то и одного хватает, нечего птенцам размножаться. Для надёжности ему следовало бы отрезать ещё и голову.       Видя смятение на лицах своих «дорогих» гостей, Тасянь-Цзюнь решил начать издалека.       — Сюэ Мэн-Мэн, подумай, зачем этому достопочтенному мир, опустившийся пред ним на колени? От него никакого толку! Такой мир не может представлять интереса.       Смешно.       Этот мир был испорчен и стёрт с лица земли его руками. Теперь Император пал вслед за ним. Когда-то стоявший на самой вершине мира человек, упал ниже самого глубокого дна.       Он не жалеет, но стоит на коленях перед этими руинами. Сломанные судьбы, кровь, людское горе. Они не виноваты, но заплатили сполна.       — Откуда мне знать?! — утратив терпение, выкрикнул Сюэ Мэн. — Псина, ты — чудовище!       В тот же момент к горлу Сюэ Мэна был приставлен меч. Тасянь-Цзюнь двигался быстро, Любимец Небес не успел ничего предпринять, но даже оказавшись на волоске от смерти, нашёл дерзость с ненавистью взглянуть на Императора. Тасянь-Цзюнь опасно сузил глаза.       — Ещё раз назовёшь собакой — сам пойдёшь на корм псам, — лезвие меча находилось в опасной близости от нервно перекатывающегося кадыка, Мо Вэйюй не спешил убирать его.       — Ты всё равно проиграл!       — Видимо, только так можно заставить тебя уважительно относиться к старшему брату, Мэн-Мэн, — издевательски пропел Тасянь-Цзюнь, приставив Бугуй вплотную к чужой коже.       Наступающий на бессмертных Император не признает ни поражения, ни своего чувства вины. Если он случайно ранит Сюэ Мэна, ему не будет жаль. Но сегодня этот достопочтенный позволит Сюэ Мэну с Учителем покинуть дворец Ушань невредимыми.       — А сейчас заткнись, и слушай мой вам приказ: пошли вон! — громогласный крик эхом оттолкнулся от стен, став оглушающим. Из уголка губ Мо Жаня потекла кровь, его раны снова открылись, черви полезли наружу, и на них он больше не отвлекался. — Этот достопочтенный отпускает вас. Мог бы прикончить, да нет желания марать руки. Даже наложница Чу-Фэй уже не так интересна, как в былые времена.       Сюэ Мэн напряжённо и непонимающе молчал.       — Если этот достопочтенный захочет, то вернёт вас двоих обратно!       Это неправда. Никто сюда больше не вернётся. Фарс, длиною в десятилетие, наконец-то подходит к концу. Однако, не таким раньше видел этот достопочтенный своё завершение.       — К чему здесь Учитель, когда ты говоришь о своих наложницах?!       Тасянь-Цзюнь неожиданно убрал меч и громко расхохотался. В зале Даньсинь свечи стали гаснуть одна за другой. Становилось всё темнее, а Мо Жаня никак не отпускал приступ сумасшедшего смеха, захвативший его в один момент всецело. Чернеющие тени выползали из углов и рисовали на лице Императора какие-то новые, ранее не присущие ему, звериные черты, искажая его красивое лицо. Из его рта вылетали сгустки крови, пачкая всё вокруг.       Тошнотворный запах гнилой крови.       Тяжело было определить, на какую из возможных тварей Тасянь-Цзюнь наиболее походил в тот момент.       Сюэ Мэн выставил вперёд меч и в отвращении попятился назад. На его лице красноречиво отразились все эмоции паники и омерзения. Оказавшись рядом с Чу Ваньнином, он, позабыв обо всех приличиях, выставил перед ним руку.       — Отойдите назад, Учитель! Это…это.! — Сюэ Мэн запнулся поражённый, увидев, как Тасянь-Цзюнь засовывает почти всю кисть руки себе в глотку, достаёт оттуда внушительный комок кровавой слизи и чего-то ещё, чего не разглядеть при стремительно темнеющем освещении, и откидывает эту дрянь в сторону. Мерзкая кровь от сгустка разливается по гладкому гранитному полу, образуя тёмное пятно. От настолько гадкого зрелища желудок стало безжалостно мутить, а все внутренние органы скрутились тугим узлом.       — Мо Жань!       Сюэ Мэну пришлось сдержать не только свою подкатывающую к горлу тошноту, но и Чу Ваньнина, которому взбрело в голову кинуться к демону на помощь и едва ли не загубить свою жизнь, оказавшись слишком близко!       Это ведь было слишком опасно!       — Не нужно, Учитель, не подходите! — Сюэ Мэн отвернул голову, чтобы не видеть, как Тасянь-Цзюнь снова и снова вынимает из себя кровавую гадость. Им не следовало подходить к нему. Ибо то, что сейчас осталось от Мо Вэйюя, было уже даже не Наступающим на бессмертных Императором.       Он был уже чем-то другим.       Чем-то страшным, нечеловеческим. Чем-то, чем каждый человек страшится заразиться. Чем-то, от чего бегут без оглядки.       В один миг Наступающий на бессмертных Император обратился одним сплошным комком безумия.       Оставшиеся свечи зала Даньсинь горели красным пламенем.       Вытащив из себя ещё несколько кровавых сгустков, Тасянь-Цзюнь вытер запястьем уголок рта, по факту ещё больше размазав по лицу кровь. Между его пальцев всё ещё были зажаты три чёрных камня Вэйци, во второй руке по-прежнему находился меч. Император снова посмотрел на «гостей» и ухмыльнулся, его белоснежный оскал, в уже наполовину тёмном зале, на фоне окровавленного рта, был особенно диким. Раздался хриплый издевательский голос:       — Ах, Сюэ Цзымин, так ты не знал? Этот достопочтенный женился на том, кого ты так глубоко почитаешь!       Когда-то этот достопочтенный угощал его вином.       Сюэ Мэн понял суть не сразу, но по его позеленевшему лицу и выражению то ли отвращения, то ли негодования, было ясно, что и до Юного Феникса, неискушённого плотскими утехами, наконец дошло, кем на самом деле была та самая «Чу-Фэй», о которой ходили так много слухов. Сюэ Мэн был поражён. Им с Учителем нужно было убираться отсюда как можно скорее, но врата зала Даньсинь всё ещё были намертво закрыты, а чтобы их открыть, нужно было повернуться к сходившему с ума Тасянь-Цзюню спиной, что равнялось смерти.        Всё, что им оставалось, — это продолжать подыгрывать Мо Жаню в его безумии, молясь Богам, чтобы не заразиться его бешенством. Юный Феникс боялся даже посмотреть на лицо Чу Ваньнина, на глазах которого один из его учеников…       Умирал.       К сожалению, Сюэ Цзымин это понял намного раньше Бессмертного Бэйдоу. Он опасливо покосился на плотно закрытые двери. Их резной узор в неровном алом отблеске пламени отбрасывал беспорядочные тени. Врата зала Даньсинь походили на вход в преисподнюю.       Они оказались заперты в логове тигра и волка.       Или выход.       — Что ты такое несёшь?!       Тасянь-Цзюнь безвозвратно утратил человеческий облик. Стоило ему притвориться сумасшедшим, как он им стал. Эта пучина затягивала в себя всё глубже, ей невозможно воспротивиться.       Как можно выиграть в поединке со своим разумом и не сойти с ума?       Бездна расширялась, снег больше не шёл. Не было пепла, не было ничего. В бескрайней бездне существовали лишь холод и пустота. Мо Жаню казалось, что он всё ещё стоит на её краю, но нет.       Он падал.       От Бугуя исходило алое, как огни ада, сияние, которое освещало часть пространства и давало красный отблеск на фигуру человека в окровавленных тёмных одеждах. Тасянь-Цзюнь, покачиваясь, отплёвывался от крови, но та текла из его рта ручьём. Мо Жань, поняв это, перестал сопротивляться, и, позволив ей свободно вытекать, начал говорить сквозь стиснутые зубы.       — О да! Верну и заставлю Чу Ваньнина снова обслуживать этого достопочтенного ночами! Сюэ Мэн-Мэн, знаешь ли ты, сколько раз это было?! На протяжении почти десятка лет этот достопочтенный каждую ночь трахал Учителя, которого ты так боготворишь! Ты бы видел, как он задыхался на его члене! Прекрасная картина!       Мо Жань, ебать ты кобель!       Чу Ваньнин прекратил вырываться из рук Сюэ Мэна и замер. Ему только что вынесли приговор. Тасянь-Цзюнь, видя это, в язвительном тоне продолжил:       — Однако, нет, такое зрелище может быть доступно лишь этому достопочтенному, оно никак не для посторонних! Хотя, своему любимому младшему братцу этот достопочтенный окажет услугу. Не желаешь провести ночь с Императрицей?       У Сюэ Цзымина это предложение не вызвало внятного отклика, его губы презрительно скривились, и он поспешил отвернуться. Стало гадко, отвращение к бывшему старшему брату достигло небес. Мо Жаню не удалось, как в детстве, вывести его на эмоции своими дурацкими шутками ниже пояса. Слова Императора об их Учителе Сюэ Мэн не считал правдивыми, а его бред про их Наставника не менее отвратительным, чем та дрянь, которую Тасянь-Цзюнь только что доставал из своего рта.       Из рта этой псины и впрямь выходила одна мерзость.       — Прекрати! Это ложь!       — Разве? Распроси своего ненаглядного Наставника, коль желаешь узнать больше подробностей. Жаль, что идея переспать с Императрицей тебе не пришлась по вкусу, братишка. Увы, кроме мусора, этому достопочтенному нечего тебе предложить.       Дрянь, засевшая в груди, взяла верх над разумом. Остатки сознания пытались бороться с ней, безуспешно. Тасянь-Цзюнь почувствовал, как проклятая тьма поглощает его.       «Ваньнин, обещай всегда ненавидеть этого достопочтенного. Ненавидь хотя бы за то, что он не сберёг наш секрет…»       Пускай его ненавидят, но помнят.       Мо Вэйюй несколько раз кашлянул, не забыв прикрыть рот рукавом, ощущая жгучую боль в области золотого ядра. Кровь потекла из его носа, глаз и ушей.       Наступающего на бессмертных Императора настигло искажение ци.       «Этот достопочтенный не попросит прощения за то, что уничтожил тебя, Чу Ваньнин. Это уже не исправить.»       Со стороны казалось, что он плачет кровавыми слезами.       «Но даже так, этот достопочтенный приказывает тебе жить.»       Тасянь-Цзюнь сконцентрировал в ладони остатки своей духовной энергии и направил её на врата. Врата зала Даньсинь распахнулись, впуская холод и зябкость улицы. Сделав это, Мо Жань отвернулся от врат и в последний раз уставшим взглядом окинул Сюэ Мэна и Чу Ваньнина. Сюэ Мэн гневно смотрел на этого достопочтенного в упор, а вот лицо Чу Ваньнина, как всегда, было холодным и отстранённым. Как и ожидалось от Бессмертного Бэйдоу, он с достоинством смог выдержать этот удар.       «Живи, высокомерная ты дрянь!»       И воспитай что-нибудь нормальное из Сюэ Цзымина.       — Забирай свой мусор и уходи, Мэн-Мэн, но помни, — с видом умирающей бешеной псины, Тасянь-Цзюнь предупреждающе взмахнул мечом. — Помни о том, что этот достопочтенный скоро придёт по ваши души.       Не придёт.       Не один он это понимал.       Наступающий на бессмертных Император отвернулся от людей, которых видел последними в своей жизни, чтобы те не обнаружили, что боль от расщепления золотого ядра, боль от ран, боль от грызущих его плоть червей, стала такой силы, что этот достопочтенный больше не мог ей противиться. Тасянь-Цзюнь закрыл глаза.       — Чтобы в дальнейшем облегчить этому достопочтенному поиск добычи, с тобой пойдёт Евнух Лю, — Тасянь-Цзюнь специально сделал вид, что Чу Ваньнина в его реальности больше не существует, обращаясь лишь к Сюэ Мэну. Откуда ж ему было знать, что равнодушие порой может ранить даже сильнее открытой неприязни?       — Мо Вэйюй, — Сюэ Мэн сделал паузу. — Лучше бы тебе не рождаться.       Сюэ Цзымин хотел было в сердцах спросить, нахера им такие меры предосторожности, но вовремя прикусил язык. Врата теперь открыты, ни мгновением более им с Учителем не следует здесь оставаться. Глупо вдаваться в бессмысленные споры с умирающим безумцем. Всё равно, что этим безумцем являлся его старший брат… Скрепя сердце, он сказал:       — Идёмте, Учитель.       Мо Жань мог слышать эту фразу, затем тихие шаги, а через какое-то время удаляющийся топот копыт. Если бы Тасянь-Цзюнь хотя бы на миг открыл глаза, он бы понял, что Чу Ваньнин не хотел уходить. Учитель не хотел оставлять его. Но веки Императора были плотно сжаты, — так он не хотел дать своей боли стать видимой для окружающих.       Ну вот и всё.       Они ушли.       Дело сделано. Осталось совсем немного. Остальное от Тасянь-Цзюня не зависит.       «Евнух Лю, не смей подвести меня, старый ты хрыч…»       Наступающий на бессмертных Император остался в одиночестве, в тишине. На пике Сышэн, в пустом и тёмном дворце Ушань. Кроме него здесь не было никого. Слуг дворца Тасянь-Цзюнь убил давно. Чу Ваньнин и Сюэ Мэн ушли в сопровождении Евнуха Лю.       Осталось одно сплошное безмолвие тёмной ночи, в которой не было света луны. Этому достопочтенному даже луна отказывается светить, как убого. Но разве ему не плевать на такие вещи?       Какое-то время Тасянь-Цзюнь стоял истуканом, в просторном пустом зале, посреди тысячи погасших свечей. Ему не верилось, что он остался один. Стало смешно, и Мо Жань дал смеху волю.       Он громко смеялся и размахивал мечом, пока руку, державшую Бугуй, не свело судорогой. Тасянь-Цзюнь выронил свой клинок, тот тут же со звоном ударился о пол. Рядом с ним упал на колени и сам Мо Вэйюй, которого скрутило пополам от приступа неконтролируемой кровавой рвоты. Черви покидали его тело вместе с кусками внутренностей. Сколько бы лишнего ни выходило из него, легче не становилось. Схватившись одной рукой за грудь, другой держась за живот, Тасянь-Цзюнь болезненно простонал и тяжело рухнул на бок. Благо, что не в лужу собственной блевотины.       Лежать на полу было холодно, по холодному граниту гулял сквозняк, впускаемый открытыми вратами. Не горела ни одна свеча, и на улице было некому зажечь фонари.       Этот достопочтенный оказался в полной темноте.       Он ненавидел её.       Тому, кто когда-то покорил весь мир, сейчас оставалось лишь, не сдерживаясь, скулить и выть от мучительной боли во весь голос, сжавшись в позе эмбриона на холодном полу, барахтаясь в луже алой крови. В какой-то момент его взгляд упал на лежавший рядом Бугуй. Единственное, что осталось, — это меч. Окровавленная рука потянулась к нему, но не хватало пары цуней. Мо Жань пытался дотянуться до своего божественного оружия, но его тело свело болезненной судорогой по новой. Внезапно это напомнило ему несколько ситуаций из его жизни.       В коротких перерывах между приступами агонии, Тасянь-Цзюнь вдавался в размышления.       То, как он раз за разом пытается дотянуться до меча и получает новую порцию боли, было так похоже на то, как когда-то этот достопочтенный тянулся к свету, но каждый раз был отвергнут.       Он ведь помнил, что когда ему было шесть лет, он не желал никому зла…       Он помнил, что у него была мать, которая учила своего непутёвого щенка добру. Этот достопочтенный, кажется, ей что-то обещал.       Внутренности прожгло калёным железом, когда Мо Жань, преодолевая себя, поднялся на локтях и ухватился за рукоятку меча. Его скрутило по новой. Адские мучения оказались доступны не только в преисподней. Уже не сдерживаясь — крича во весь голос — Мо Жань упрямо сжимал меч, отказываясь расставаться со своим оружием даже при смерти. Время, проведённое в агонии, потеряло счёт, но когда Тасянь-Цзюнь открыл глаза, на улице моросил мелкий дождь и горестно завывал ветер.       Тысячи озлобленных призраков явились по его душу, но Наступающий на бессмертных Император не собирался поддаваться им. Им всем следовало зарубить себе на носу, что этот достопочтенный лишь сам волен выбирать миг своей смерти, никто не лишит его жизни раньше, чем он сам того захочет!       Этот достопочтенный уйдёт из жизни лишь тогда, когда сам возжелает уйти.       Тасянь-Цзюнь догадался, что идёт дождь, по звуку, словно пшено сыплют на крышу. Голова казалась тяжёлым камнем, вот-вот лопнут виски. Как же он хотел сейчас на улицу, под этот мерзкий и холодный, но такой необходимый дождь.       Он на миг подумал, что Чу Ваньнин был в его жизни точно таким же мерзким и холодным дождём, в котором будучи щенком, Мо Жань, к удивлению, нуждался. И будучи взрослым нуждался тоже. Но ни свет, ни дождь, — они не были для него.       Он смирился и жил так, пока не надоело.       А потом Мо Жань захватил весь мир, и что с того? Рядом с ним никого не осталось. Только всепоглощающее одиночество и предсмертная агония были его спутниками.       Ни звёзды, ни солнце, ни луна, по-прежнему не светили для этого достопочтенного. Принадлежавший ему мир его ненавидел, и Тасянь-Цзюню бы плевать, да только почему так горько?!       — Чу Ваньнин… — самими губами прошептал Тасянь-Цзюнь в пустоту, глотая кровавую пену. — Стоило тебя совсем немного подтолкнуть, и ты тоже ушёл…       А ведь Чу Ваньнин ему когда-то обещал. Обещал не оставлять, но оставил с кучей недосказанностей и боли. И под звёздами, освещаемый луной, ушёл в новую жизнь.       Мо Жаня с головой захлестнула ярость. То, что принадлежит ему, посмело от него ускользнуть?! Сам отпустил?! Да не может быть! Вместе с яростью появились и энтузиазм, и любопытство. Да как ему в голову могло прийти отпустить Чу Ваньнина в мир?! Вернуть его во дворец Ушань сейчас же! Ах, возможно эти черви путали его сознание?! Вот мрази!       Ну ничего, сейчас-то он и узнает, что за мерзость овладела им!       Уж Наступающему на бессмертных Императору хватит сил самого себя заживо распотрошить!       Тасянь-Цзюнь сжал кулаки. Сначала он накажет червей, которые посмели в нём поселиться, относясь при этом к нему без должного уважения, и видимо, считая этого достопочтенного своим ужином! Какая наглость! Уж он-то не слабак, и не какая-то подзаборная шавка! Сейчас Мо Жань разберётся с ними, затем догонит и прирежет Сюэ Мэна, потом выебет во все щели Чу Ваньнина, сказав ему, что тот не прошел проверку, и напоследок организует поход на парочку соседних провинций!       Рано этот достопочтенный собрался дохнуть, ему столько всего ещё нужно сделать!       Вот, сейчас! Сейчас ему станет легче и он…       Спокойное мгновение закончилось резко, боль вернулась, снова всецело завладев им. На этот раз Тасянь-Цзюнь вознамерился взять под контроль своё тело, но стоило об этом лишь подумать, как он снова схватился за живот, мучимый новым приступом рвоты. Откашляв несколько сгустков крови, которые стали поперёк горла, Мо Жань, скрутившись в мучениях, лёжа на боку, направил лезвие Бугуя чуть ниже своих рёбер. Вокруг было темно, он не мог видеть, что делает, поэтому закрыл глаза и прислушался к внутренним ощущениям, сосредотачиваясь исключительно на них.       Духовных сил, чтобы запечатать артерии, не осталось. Тасянь-Цзюнь зажмурился, вслушиваясь в ощущения своего тела, и целясь так, чтобы не сдохнуть сразу, и не истечь кровью после, задержал дыхание и вонзил меч в своё тело, не щадя его. Острие вышло где-то со стороны спины, порождая там новый очаг боли. Мо Жань осторожно выдохнул, подумав, что хорошо, что сей «эксперимент» он проводит лёжа на полу. Иначе бы упал замертво, а так даже не потерял сознание.       Доставать меч Мо Жань не спешил, ему пришлось полежать некоторое время пронзённым насквозь, чтобы привыкнуть, вернуть силу рукам и продолжить.       Делая с собой такие страшные вещи, Наступающий на бессмертных Император всё ещё находил свою смерть чем-то далёким и невозможным для него. Не было человека, способного его лишить жизни, и не было человека, который мог бы сейчас Мо Жаня остановить.       Потому что этот достопочтенный остался один в темноте, все чувства сузились вокруг точки, которую пронзил холодный метал.       Пока Тасянь-Цзюнь не трогал меч, ему было почти не больно. Он не знал, сколько осталось до рассвета и когда наступит час петуха, а потому спешил.       Стоило немного пошевелить мечом — накатила волна боли.       Его затея не могла быть провалена во второй раз! Мо Жань рывком вынул Бугуй из своей плоти и постарался наощупь залезть в свои раны руками.       Ни один человек в здравом уме не смог бы провернуть с собой такое, но Тасянь-Цзюнь настолько сошёл с ума, что даже инстинкт самосохранения не подавал голоса. Ничто не могло его остановить, но как бы он, сцепив зубы, ни расковыривал плоть, он не мог найти места, в котором гнездились те проклятые черви. Из-за постоянно охватывающей тело агонии, он не мог больше ориентироваться по болевым ощущениям, как в первый раз. Всё, до чего он мог дотянуться, казалось, онемело.       Боль была, но она находилась не в его теле, а кружила вокруг. Мо Жань так чувствовал. И не было надежды, что она когда-нибудь уйдёт.       Тасянь-Цзюнь понял, что проиграл этот бой.       Но ему ещё предстоял следующий.       Исследование не удалось, осталось возмездие.       Возмездие самому себе.       Мо Вэйюй поднялся и поднял меч. Ноги не тряслись, он привык к агонии и смог отчасти совладать с нею. Тяжело переставляя ноги, как многолетний старик, он толкнул врата и вышел на улицу. Дождь уже кончился, земля была сырой. Тасянь-Цзюнь медленно брёл в тумане, разговаривая о прошлом с самим собой. Кровь капала на землю, полы дорогих одежд измазались в грязи. Ветер холодил открытые раны, немного притупляя жжение, но холод уже не отрезвлял так, как раньше.       Он говорил о прошлом, вспоминал былое. Вспомнил, что божественное оружие Чу Ваньнина — золотая лоза, допросы которой этот достопочтенный так ненавидел, носила имя «Тяньвэнь», что означало «спроси у небес». И вот сейчас, неприкаянным призраком блуждая в тумане, по мокрым и скользким дорожкам из белого камня, Мо Жань спрашивал у небес, почему его оставили ни с чем?       В какой-то момент ему почудилось, что его тело осталось где-то далеко позади, и то, что сейчас блуждает по тропинке из голубого камня, — бестелесная оболочка.       Мо Вэйюй мечтал о доме, который мог бы назвать своим, но у него забрали всё, даже рассудок.       Это ли не жестоко?        Назвать бы карой Небесной за все бесчисленные злодеяния, да только вот сначала его лишили всего, а уж потом Мо Жань стал Императором.       Проходя мимо дерева со сломанной ветвью, он узнал это место. Здесь Мо Жань пожелал увидеть небо, а вместо этого из травы вылетели светлячки и осветили эту поляну ярче тысяч фонарей. Этот достопочтенный, кажется, хотел привести сюда своего Учителя, но так и не сделал этого, а оттого не мог не испытывать груз сожалений. Здесь не было никого, кроме его и тумана, а значит, не страшно открыться. Тасянь-Цзюнь опустил взгляд на свои увечья и невесело усмехнулся.       Что бы сказал Учитель, увидев, как с густой травы в небо взлетают светлячки?       «Да уж, открыт со всех сторон, донельзя. Как открытая книга, ебать!»       Постояв так немного, Тасянь-Цзюнь направился дальше. Иногда останавливаясь и опираясь на меч. Он мог бы идти, пока не упадёт замертво, но в какой-то момент, подняв голову, Мо Жань обнаружил себя стоящим под высоким раскидистым деревом хайтана, с которого опали все лепестки. Даже в беспросветной темноте он узнал его! Это было то самое дерево, под которым этот достопочтенный, много лет назад, встретил Чу Ваньнина.       Надо же, этот достопочтенный и не заметил, как дошёл до пагоды Тунтянь. Это величественное сооружение то бесило его, то вызывало в его сердце блаженный покой.       Мо Вэйюй медленно опустился на холодную землю, опёршись спиной о толстый ствол дерева. Здесь царило невыносимое одиночество. Только сейчас, запоздало, он понял, что на самом деле этого достопочтенного никто не покидал. С ним с самого начала никого не было, Мо Жань шёл по жизни один, пускай ему и встречались люди на пути. Много лет он выливал свою страсть в интрижки, многие хотели угодить ему, но никто из тех людей, если задуматься, не хотел быть с ним по-настоящему. Чу Ваньнина Тасянь-Цзюнь держал при себе силой, железная выдержка Учителя позволяла ему стойко сносить все мучения, выпавшие на его долю, возможно, он чувствовал долг.       От этой мысли Мо Жаня накрыла дичайшая истерика, он понять не мог: смеётся он или плачет.       Чу Ваньнин? Долг? Вздор! У этого лицемерного страдальца в траурных одеждах долг мог быть перед кем угодно, но никак не перед этим достопочтенным!       — Зачем, Чу Ваньнин… Зачем ты согласился стать моим Учителем, если в конце концов был рад уйти?! Зачем?! — Тасянь-Цзюнь впился пальцами в мокрую землю, сгибаясь пополам и задыхаясь от рыданий. Но как бы громко он ни кричал, небо оставалось безмолвным, а человек, к которому он обращался, не мог его слышать.       — Разве я… Неужели вот так и сдохну?..       Туман стал сгущаться вокруг высокого дерева хайтана, подбираясь к единственному человеку на пике всё ближе. Из-за сильной кровопотери у Мо Жаня окончательно поехала крыша, настолько, что он уже не чувствовал даже боли. Физическая боль больше не была для него ощутима, а душевная стала в сто крат сильней.       В удивительные фигуры складывается седой туман, лоскутами небесного чистого шёлка он обвивает всё вокруг. Шёлк так чист и неосязаем, что даже такому грешнику, как Тасянь-Цзюнь, его не испачкать.       Жизнь этого достопочтенного была сравнительно недолгой. Тридцать лет жизни — это так мало…       Тридцать лет нескончаемой пытки — это так горько.       Тасянь-Цзюнь не знал, что проклят, как и не знал, что этим проклятием стёрты все хорошие воспоминания его жизни, а потому справедливо полагал, что был лишён их начисто.       Внезапно он вспомнил всех тех людей, которые желали ему смерти, когда этот достопочтенный ещё желал нести добро в этот мир.       Постойте, разве такое было? Мо Жань был уверен, что родился уже с чернотой в душе.       Округ Сянтан. Терем Цзуйюй. Пожар.       Лживые и беспристрастные обвинения.       Цитадель Тяньинь.       Тасянь-Цзюнь резко вскинулся и со всей силы ударил кулаками по земле, сбив в кровь костяшки пальцев.       — Сволочи, лживые твари! Легко же вам было плевать на меня кровью! — он стал раз за разом ударять по мокрой земле руками, пока совсем не выбился из сил. — Беспристрастное правосудие цитадели Тяньинь? Смешно да и только! Легко же обласканным судьбой вершить свою пресловутую справедливость! Сюэ Мэн, обвиняешь меня в убийстве твоих родителей? Тех фальшивых людишек, которые поверили на слово тому, что этот достопочтенный… Этот достопочтенный…       Мо Жань снова начал смеяться.       — …Сюэ Чжэнъюн столько лет притворялся добросердечным приёмным отцом, что хватило парочки обвинений, чтобы он поверил, что ту девушку когда-то изнасиловал я! Да это же и звучит-то нелепо!       Эти старые раны, казалось, давно затянулись рубцами, но стоило вспомнить о той несправедливости, произошедшей много лет назад, как они снова принялись кровоточить, и на свет вышло то, что считалось белёсыми рубцами. И это оказалось засохшим слоем гноя.       Наступающий на бессмертных Император не знал, почему вспоминает это всё сейчас, но эти воспоминания не хотели уходить.       Верно говорят, что перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь.       Тасянь-Цзюнь и без того её помнил. Помнил мать-настоятельницу Мо Нянцзы и её мелкого сынишку-выродка, которые обвинили его в том жутком преступлении и обрекли на казнь.       Потому, что Мо Жань был одинок и не имел семьи и поддержки. Он был сиротой, его мать оставила его слишком рано. Вспомнив о матери, Мо Жань принялся ещё активнее рыть землю руками, желая поскорее воссоединиться с тем единственным близким человеком, который у него когда-то был. Она завещала своему сыну творить добро, но её сын семь дней провёл в собачей клетке.       «Мама… Матушка…! Ты же ещё ждёшь меня там…?»       Её сын — этот достопочтенный — четырнадцать дней нёс её гниющее тело на кладбище. Тогда своими руками он выкопал могилу ей, теперь — себе.       Сына этой суки, как Дуань Ихань часто называла самого Мо Жаня, очернили, облили грязью и кровью, чтобы скрыть свои грехи. Когда в самом начале карьеры этого достопочтенного, за ним явились люди из цитадели Тяньинь, в него безостановочно кидались обвинениями, и Тасянь-Цзюнь, не испытывая особого трепета, сознался в том, чего не совершал. Ему поверили.        Сюэ Чжэнъюн и Госпожа Ван предали его в тот момент, а этот достопочтенный лишил их жизни. Сегодня Сюэ Цзымин предъявил ему за это и Мо Жань, вспомнив двоюродного братца, прекратил возиться в земле и поднял лицо к небу. Небо по-прежнему было тёмным, лишь ветви яблони немного отличались на его фоне, только их можно было рассмотреть.       — Чёртов Сюэ Цзымин, перенял суждения своего наставника?! Дурной характер не поддаётся исправлению, да, Чу Ваньнин?       Тасянь-Цзюнь кричал на клубы тумана, думая, что к нему вернулись те люди, к которым он обратился.       — Думаешь, что по праву судить меня?! Да никто в трёх царствах этим правом не обзавёлся! Легко же быть праведником, когда твои одежды всегда чисты, а будучи щенком тебе не довелось своими же руками засыпать труп матери землёй, да, Чу Ваньнин?!       Мо Жань снова ударил землю.       — Легко выносить наказание плетью и спрашивать за долг?! Говоришь, этот достопочтенный должен заплатить и искупить вину перед миром?! А кто же тогда заплатит мне?       Мо Жань снова потянулся к мечу, зная, что жить ему осталось всего ничего.       — Эй, до пизды благородные господа, — он развернулся лицом к дереву хайтана и кричал уже на него. — Хотите расплаты? Эй, мой дорогой братец! Уважаемый Наставник Чу! Хотите, чтобы этот достопочтенный заплатил Вам? Семьдесят два города, говорите, сжёг и понёс за это наказание? Хорошо!       Здесь и сейчас Тасянь-Цзюнь вонзил в себя меч.       — Раз, — Мо Жань принялся считать, намереваясь досчитать до семидесяти двух. Он вынул из своей груди лезвие, и проделал то же самое от начала ещё раз.       — Два.       Боли не было, а лишь предсмертное одиночество и острое отчаяние.       — …Так вот держите вашу расплату, чёртовы лицемерные ублюдки, готовые уверовать в любую чушь? Учитель тоже того же мнения, да, Чу Ваньнин?       Пять, шесть.       Особенно задевающие его вещи, о которых Мо Жань спрашивал, обращаясь к Учителю, он оканчивал неизменной фразой «да, Чу Ваньнин».       Девятнадцать, двадцать.       — Этот достопочтенный заплатит Вам, а кто же заплатит этому достопочтенному?! Кто из вас, мрази, заплатит моей матери?!       Двадцать четыре.       Мо Жань кричал на яблоню, на туман, на тёмное небо. Никто не отвечал ему, даже ветер стих. Под конец своей жизни, Наступающий на бессмертных Император был бесконечно одинок в своём горе. Стоя на коленях, он безжалостно протыкал своё тело мечом, хрипло выкрикивая всю жизнь терзавшие его вопросы в никуда. Он так долго хранил эту боль и обиду, никто и никогда не спрашивал его о них.       — Тридцать девять… Сорок… — кровь перемешалась с землёй.       Почему, когда цитадель Тяньинь пришла его судить, никто из близких Мо Жаня не задал ему вопрос: «А так ли было?»       Сорок пять, сорок шесть, сорок семь, сорок восемь…       С каждым новым ударом тело немело сильнее, Тасянь-Цзюнь уже не чувствовал, когда, в каком месте сквозь его плоть проходил холодный острый метал.       Он так жестоко истязал собственное тело, что впору задуматься, а точно ли больше всего на свете этот достопочтенный ненавидел кого-то другого, а не самого себя?       Почему самого Мо Вэйюя никогда не спрашивали об этом даже приёмные родители?! Они весьма плохо притворялись его родными. Почему его ни разу не спросил о прошлом Чу Ваньнин? Чу Ваньнин хотя бы открыто не желал стать Учителем этого достопочтенного, поэтому его Мо Жань мысленно пощадил.       «Хотя бы честно…»       За эту небольшую честность можно поблагодарить, а вот проклясть за всё остальное. Никто ничего бы не потерял, задав Мо Жаню всего лишь несколько вопросов, касаемо его вины в том его самом-самом первом деле. Тогда даже Чу Ваньнин не встал на его сторону.       А Мо Жаню приказывали заткнуться, и он молчал. Тот ребёнок был терпелив и не сетовал на судьбу, когда мог громко на неё ругаться и кричать.       Это ничего бы не изменило, Тасянь-Цзюнь был тем, кого подобало стереть с лица земли и никогда не вспоминать о нём, но никто бы ничего не потерял, дав ему хотя бы раз право голоса.       Почему все эти низкие и подлые люди, которых сейчас Тасянь-Цзюнь избавлял от бедствия в своём лице, имели право подать свой голос и быть услышанными, а он — нет? По праву незаконного рождения? А разве незаконнорождённые дети виновны в грехах своих отцов, которые не могут удержать член на месте, а затем винят в этом всех вокруг?       Правда ли, что такие вот демоны, разрушающие всё, до чего могут дотянуться, берутся из ниоткуда? Нет, всему есть причина и следствие. Их создают слабые, подлые, и трусливые люди. Так кого потом винить?! Справедливо ли, что такая падаль каждый раз избегает ответственности?       Те мрази сами заслуживали того, что с ними случилось! Этот достопочтенный отправится в ад! Он достоин смерти, но не только он один!       Самого Мо Жаня, впрочем, тоже можно было бы обвинить в распущенности, но у него хоть и было много любовников и любовниц, этот достопочтенный хотя бы не делал детей!       Даже демон Тасянь-Цзюнь не лишён был той малой доли достоинства, чтобы понимать, что дети не несут ответственности за своих родителей, они не должны чувствовать вину!       Хотел бы он, чтобы ему кто-то сказал такие слова в его детстве.       А как же его мать? Как же та всеми забытая фея музыки из Линьцзяна? Сколько из тех людей, которым Мо Вэйюй со своей смертью подарит спокойную жизнь, бросили бы ей хотя бы одну медную монету, увидев её танец?       А Сюэ Чжэнъюн и Госпожа Ван? Они были бы сострадательны к ней?       А Сюэ Мэн?       А Чу Ваньнин?       Сколько монет эти люди опустили бы в надколотый глиняный горшочек для милостыни, женщине, поющей для них песни?       А если бы они знали, что она — мать ребёнка, который однажды принесёт столько бед им всем и миру?       Заставили бы её тогда танцевать над острыми лезвиями?       Дали бы они этому достопочтенному родиться? Или убили бы его мать, вместе с ним во чреве, сказав после, что зло нужно истреблять в зародыше?       Не было ответа. Дуань Ихань давно умерла.       Тасянь-Цзюнь сравнял с землёй семьдесят два чёртовых города, но много ли жило там добрых и сострадательных людей?       Да будет же им хотя бы какая-то кара судьбы!       — Легко же требовать расплаты, когда не тебя самого, а кого-то другого несправедливость доводит до убийства?! Чу Ваньнин, сколько бы медных монет ты кинул моей матери, увидев её танец?! Что бы ты сделал, если б узнал, что она моя мать?! — Мо Жань вложил в эти слова всю ненависть, и ещё раз направил на себя меч. В клубах тумана ему виделся силуэт Чу Ваньнина. Тасянь-Цзюнь больше не отличал иллюзию от реальности.       Шестьдесят девять.       — А ты, Чу Ваньнин, держал когда-нибудь гниющее тело самого дорогого тебе человека в своих руках? — Руки ослабли, несколько мгновений Мо Жань, как заведённая кукла, невпопад тыкал в себя острым мечом, теряя контроль над телом.       Семьдесят.       — А впрочем, кого такому праведнику любить…       Семьдесят один.       Тасянь-Цзюнь почувствовал прилив сил и закричал в последний раз:       — Кого любить такому как ты?! Ну что, доволен? Твои семьдесят два города отомщены, и все остальные тоже! Исправил ли я свой дурной характер?!       Эхо его голоса последний раз пронеслось по долине.       Семьдесят два.       — Всё, хватит, — прошептал Мо Жань и перерезал себе горло. Глухой удар своего тела о землю был последним, что он услышал. Бугуй, чьё лезвие было напрочь измазано в крови, упал рядом с ним.       Наступающий на бессмертных Император умер, не дожив чуть меньше часа до рассвета.       Зашевелились его мёртвые пешки, подконтрольные чёрным камням Вэйци, хранившие в себе последние частицы духовных сил этого достопочтенного.       Тасянь-Цзюнь завещал им сжечь своё тело.       Пускай же даже солнце не увидит его в посмертии.