(Не)правдивая история

— Че смотришь? Итачи опускает взгляд обратно в свиток — прячется. — Че смотришь, спрашиваю? Он приподнимает трухлявую бумагу, и теперь его лица совсем не видно. Кисаме подбирается к нему ближе, перехватывает за лодыжки, а те голые из-за подворота хлопковых штанин. — Я тебе вопрос задал, вороненок, — допытывается он. Итачи в ответ только ворочает свиток — и ни слова от него. Кисаме дергает его за лодыжки, выбивая из смиренного положения сидя. Теперь Итачи спиной на татами, и только тогда он отводит свиток, открывая спокойное, бледное лицо. Опять этот взгляд — ровно такой, как минутой ранее. Черный, внимательный, и там, в глубине — море тепло. На Кисаме так смотрели лишь раз, когда-то очень давно, но он тот момент не забудет. — Это глупый вопрос, — наконец, отвечает Итачи. У него губы тонкие и почти белые, будто бескровные — хочется их искусать до красноты. — По тонкому льду ходишь, вороненок. — А я легкий, не провалюсь. Кисаме вздергивает верхнюю губу, обнажая ряд острых клыков. Он сейчас — зверь и урод. А Итачи совершенно в лице не меняется и прикладывает ладонь к щеке, оглаживает грубую кожу. Кисаме дергает голову в сторону, будто ошпарили, но с другой стороны — вторая тонкая, прохладная ладонь. — Еще раз спрашиваю — хули так смотришь? — теряет терпение Кисаме. Он перехватывает Итачи под коленки, а те тощие, острые — вывернуть их можно за пару секунд. — Должно быть, влюбился. — Ебнутый? — других слов Кисаме не находит. Просто не понимает — Итачи над ним издевается или мозги ему выворачивает. Но тот смотрит все так же — с налетом той самой нежности, которую Кисаме никогда не знал. — Других в Акацки не берут, — меланхолично отвечает Итачи. Одну руку он отрывает от щеки Кисаме, упирается ею в татами, чтобы немного приподняться. Его лицо оказывается чуть ближе, и теперь острее ощущается запах травяного мыла — свежий и немного с горчинкой. Сука. Точно мозги парит, и у Кисаме от злости становится жарко в груди. Он перехватывает Итачи за шею — всю ее пальцами перекрывает, но нежность в чужих глазах не сменяется страхом. А еще не появляется шаринган. — Кисаме, перестань. Ты же все понимаешь, — голос Итачи чуть сдавлен, и он теперь держится за запястье Кисаме и коленками сжимает его бока. — Тебя как угораздило, вороненок? — Я читал, что так случается. У любви нет логики. — Умный больно, — Кисаме теперь подхватывает Итачи одной рукой под спину, но продолжает держать за шею, та уж слишком хороша — длинная, тонкая. — Тебе это нравится. — Иногда это бесит. Кисаме разжимает захват на шее и теперь комкает черные волосы на затылке. Они гладкие, мягкие, ужасно не хочется отрываться от них. И еще Кисаме носом вжимается Итачи под подбородок, к тонкой, нежной коже. Да, точно травяное мыло, запах такой одурительный, что зрачки расширяются и хочется попробовать на вкус. Теперь губами и языком — до самого уха. Вкусно — сладостно-горько. Итачи на это выдыхает — как-то рвано и резко. Цепляется за плечи и коленками по бокам елозит. Возбудился. Так просто? Кисаме чуть отстраняется, но напоследок губами мажет по чужим губам — напряженным, сжатым. — Трахался с кем-нибудь? — спрашивает он у Итачи. Тот вяло мотает головой, ни один мускул на его лице не дрогнул. Блять. И в глазах все одно — нежность и доверчивость. Тепло. Он этим Кисаме внутренности перетряхивает, сознание ломает. Потому что все — боятся, а Итачи — нет. — Ну хоть целовался? — хуй знает, что Кисаме доебался до него с этим. Видно же, что не было ничего подобного. Да и когда? Он в Акацки попал мальчишкой, и с тех пор только и видно, что свитки с книжками читает, на задания ходит, а когда есть свободное время, то пьет настойку на маке и спит от заката до рассвета. Закрытый очень, сдержанный. Временами — тоскливый и совсем непривлекательный, словно страдает. Итачи не отвечает, первым тянется вперед — отчаянный. Кисаме чуть разжимает объятия и за это получает поцелуй — довольно неуклюжий, но настырный. Итачи прижимается к его губам своими и дергает за ворот юкаты, чтобы оголить плечо. Кисаме почти себя проклинает — связался, блять. Но кто еще к нему потянется с такой искренностью? Кто еще будет на него так смотреть? Если дают — надо брать. Нет тут никакой морали: Итачи сам подставился, раскрылся. Выебать его, такого хорошенького, и дело с концом. Он же весь такой влюбленный, наверняка позволит сделать с собой все, что захочется. Но только руки не слушаются. Кисаме отсаживает от себя Итачи, поднимается. — Сейчас вернусь, — бросает небрежно и даже не смотрит на него. Прихватив плащ, Кисаме выбрасывает себя на улицу — в прохладу, чтобы отрезвиться. Он сам в себя не верит, никогда еще не отказывался от секса — шлюхи, пьяные девицы или парни, просто любители “экспериментов”. Да похуй ему — всегда трахает. Ведь к такому, как он, никто не потянется с искренностью. Может, это все генджутсу? Блять. Кисаме, сам себя не понимая, зло шагает по вечерним закоулкам — все дальше, пока не выходит на торговую площадь. Ему похер должно быть. А в мыслях все равно — теплый взгляд, светлое, спокойное лицо. Волосы эти… и кожа, пахнущая травой. А говорит-то как? Будто каждый раз истину цепляет. Итачи. Поломанный, тихий, но временами — точно буря. “Идиот ты, Кисаме”. У самого-то ведь под ложечкой сосет, стоит только Итачи мимо пройти. Такие, как он, не влюбляются в монстров. Но, сука, этот взгляд. Кисаме останавливается. Улица черная от глубоких сумерек; лениво закрываются лавки, магазины, остается пара лапшичных с шумом пьяных гостей. Кое-где гаснет свет в окнах. Кисаме возвращается в гостиницу. Итачи сидит на прежнем месте, будто не произошло ничего. Заледеневший, свиток этот свой дурацкий ворочает белыми пальцами. Слишком, сука, красивый. Кисаме стягивает плащ. Бросает куда-то. Если честно, он ни за что еще так глубоко не переживал. — Ты ведь наврал мне… — начинает он, но Итачи поднимает на него взгляд. От бледного света лампы тени под его глазами становятся глубже. — Я знаю монстра страшнее тебя, Кисаме. Каждый день я смотрю на него в зеркало, — холодно отрезает он. — Так что реши уже, что будешь делать. Кисаме демонстрирует оскал — акула попала в сети, но еще потрепыхается. *** Кисаме не хватает секунды, чтобы добраться до противника и располосовать к чертям. Тот заканчивает складывать печати. Выхода нет — Кисаме пытается уйти в глухую оборону, чтобы уменьшить ранения. И все, как в вихре. Между ним и шиноби Скрытого Тумана падает черный ком и разлетается воронами. Итачи быстрее — он накрывает противника генджутсу. У того отвисает челюсть и расширяются глаза, он видит нечто такое, от чего его висок покрывается сединой, и сваливается на землю. Итачи отворачивается, и его радужки меняют красный цвет на черный. — Не подставляйся больше, — говорит он. Голос его строг, но Кисаме улавливает сбитое дыхание. — Я бы справился. Хули влез? — грубит он. — Не подставляйся. Больше. Кисаме удивленно вздергивает брови — никогда прежде он не слышал, чтобы Итачи злился. И лицо его, обычно мраморное и отстраненное, сейчас искажается — будто маска идет трещинами: брови сведены, уголки губ опущены, ноздри чуть подрагивают. — Переночуем сегодня на источниках. Ты сам не свой, — резюмирует Кисаме и принимается убирать трупы — кого-то закопать подальше от дороги, кого-то сожрет Самехада. Итачи больше ничего не говорит. В гостиницу они приходят после полудня. С номером им везет — комната на последнем третьем этаже и с выходом на балкон. Кисаме сразу раскрывает адамо, чтобы свежий воздух ворвался внутрь. Итачи стягивает плащ, аккуратно складывает его на тумбу, распускает волосы из косы. Молчание становится тягостным. У Кисаме внутри все скребется — он ведь не предпринял никаких шагов после признания Итачи. Лишь понял для себя одно — делать больно он не хочет. Итачи никогда не трахался, а Кисаме никогда не был бережливым. — Тебе не надо было сегодня лезть. И вообще — никогда не надо, даже если удар смертельный, — говорит Кисаме, отходя от адамо. Итачи — ха, какое удивление, — не отвечает. Пытается разжать замок на ожерелье, но то заело и запуталось в волосах. Сначала его движения тихие, выверенные, но постепенно перерастающие в нервные рывки. — Успокойся, вороненок, дай помогу. Кисаме вырастает у Итачи за спиной, пряди убирает ему на плечо, прихватывает замок на ожерелье. Вытягивает парочку запутавшихся волос, открепляет зажим. Ожерелье падает Итачи в руку. Открытая белая шея, черные, тяжелые волосы на плече, чуть торчащее ухо, под ним маленькая родинка, одна единственная. И от кожи — запах пота и травы. — Благодарю, — негромко говорит Итачи и отходит. Поймать бы его, обратно прижать, запустить руки под одежду, общупать всего, вылизать, забраться глубоко — да так, чтобы выл. Но не от боли. Он ускользает на источники, а Кисаме остается в раздрае — отношения между ними значительно осложнились. *** Вечер Итачи проводит на балконе — не то специально держится подальше, не то слишком сильно погрузился в себя. Выносить его молчание вдруг становится тяжело, хотя раньше Кисаме наоборот был рад тому, что напарник у него не из болтливых. Он встает в проеме раскрытых адамо, Итачи от его появления сильнее запахивает юкату, поправляет ее на коленях — снова нервный жест. — Да что с тобой такое? — раздражается Кисаме. Признаться, заебало его возникшее между ними напряжение. — Я устал, — откликается Итачи, но звучит это почти как "отъебись". Головы не поворачивает, смотрит куда-то вдаль — на завернутые в ночь долины. — Больно умный, а врать не научился. — Я не хочу видеть твою смерть. Доволен? — резко говорит Итачи и ежится — не то от холода, не то от тревоги. — Я вообще больше не хочу видеть, как близкие умирают. Умирают десятками, — и его прорывает, он даже пальцами сжимает колени. — Смерть за смертью, с самого детства только и вижу — трупы, трупы, трупы. Да сколько можно? Вот же пиздец. Кисаме смотрит на него сверху вниз и дает выговориться. Пусть уж лучше все из Итачи выйдет, пусть плачет и кричит. — Когда я уже сам сдохну, чтобы этого не видеть? Я устал бояться за тех, кто дорог. Я больше не могу выносить их смерти! Кисаме выходит на балкон, и его как обухом по башке ударило — яростное осознание: Итачи сегодня боялся за его жизнь. А Кисаме сейчас боится за его состояние. Вот же они оба вмазались друг в друга. — Давай руки, вороненок. Кисаме протягивает ему две большие ладони. Итачи сначала не реагирует — быстро стирает слезы с щек. Замолкает. Не двигается. — Руки, говорю, давай, — торопит Кисаме. Итачи, наконец, немного оживает, подается вперед. Их пальцы смыкаются. Кисаме тянет его к себе, подхватывает под бедра и лопатки и носом сразу утыкается ему в ворот юкаты. И только когда его губы прихватывают кожу под ухом, Итачи полностью обнимает его за шею и сильнее жмется. Он успокаивается быстро — от внимания к себе. Вот же, блять, как все просто оказывается. Кисаме уносит его в комнату, освещенную одной только настольной лампой. И, наверное, всем было бы проще, если бы Итачи был тих в его руках. Но он распахивает юкату на груди, обвивает руками и ногами — всем собой требует: “Бери”. Кисаме опускает Итачи на футон, и тот окончательно разворачивается из светлого хлопка, хватает за шею, тянет на себя и не дает вздохнуть — от всего отвлекает поцелуем, стиснутыми в волосах пальцами. И весь пластичный, прогибается, где надо, ногами стискивает, оборачивается вокруг, как жгут. Пахнет — травой и туманом на рассвете. Гладкий, бледный, жилистый. У Кисаме внутри все — кипит, и между ног тяжело. Вставить бы поскорее — в тесное, горячее, нежное. Да только не баба ведь. — Погоди-погоди, вороненок, — говорит Кисаме, и слова даются с трудом, он ведь не из тех, кто церемонится. А тут — надо. Да и хочется, если честно. Итачи распускает свои объятия, будто его ошпарили, и теперь вжимается лопатками в футон. — Все же не хочешь? — задает вопрос, складывая руки на груди, будто пытаясь прикрыться. — Оказывается, не всегда ты умный, — хмыкает Кисаме и подает бедрами вперед, притираясь ноющим стояком к промежности Итачи, прихватывает его за подбородок, чтобы их взгляды пересеклись. — Вот мое желание, чувствуешь? Итачи немеет, а Кисаме быстро целует его в переносицу и поднимается. Ему нужны две вещи: бутыль с маслом и металлический прут. Первое находится в ванной, в качестве второго служит ножка от настольной лампы — приходится отломить гнездо для лампы и подставку. Итачи следит с футона, но вопросов не задает. Кисаме возвращается к нему, сам вытряхивается из штанов и хаори, опускается на колени. Смотрит, моргая вторым, внутренним, веком. Итачи часто дышит, худая грудь от этого страшно вздымается, волосы по плечам, но не скрывают, как на шее пульсирует артерия в такт сердцебиению. — Разворачивайся, — медленно говорит Кисаме, будто жует слово. Итачи подставляет спину — жилистую, с выпирающими позвонками, с росчерком острых лопаток. И затем — чуть наклоняется вперед, упирается на локти. У Кисаме внутри сразу все переворачивается от жадности. Он бы раньше сразу клыки в загривок и на сухую начал бы драть — до крови, до вывернутой промежности. А сейчас — масло на пальцы льет, свободную ладонь подсовывает Итачи под живот, налегает немного. Между тощих, белых ягодиц у него сухо и гладко. Пальцы проходятся по сжатым мышцам, оставляя маслянистые разводы. Итачи напрягается, голову склоняет, открывая чуть выпирающий верхний позвонок. Ни о чем не спрашивает, немного елозит, не то пытается шире расставить колени, не то наоборот — свести. А Кисаме мнет его, растягивает, проталкивает палец в горячее и тесное. Изнутри Итачи тоже гладкий, нежный, бархатистый. Породистый, нетронутый. Позволяющий. Еще немного масла, и внутрь теперь — два пальца на всю длину. Итачи поддается, хватается за обнимающую его руку и долго выдыхает. Покрывается испариной, дергает бедрами. Кисаме смотрит на его изгибы, тонкие линии, проступающие сухие мышцы под натянутой кожей. Как же красив, как хорошо смотрится под ним. Он вздергивает Итачи вверх, насаживает на свои пальцы до самого основания. Тот прогибается, возбужденный, трепещущий, почти воющий. Он водит бедрами, напрягает ноги, пытается слезть или забрать в себя глубже. Спиной падает Кисаме на грудь, выставляя вперед грудь, впалый живот и возбужденный, небольшой член. Подрагивающий, готовый вот-вот кончить. Кисаме проворачивает пальцы, второй ладонью щупает ему грудь и маленькие, напряженные соски, обводит ребра, мышцы на животе. Итачи почти задыхается, двигает своей тощей задницей, стонет. Стягивается в ком, пальцами сжимает его сильную руку и кончает со стоном. Охуеть. И пяти минут не прошло, а он уже весь пульсирует на двух пальцах. Горит, краснеет. Все еще гладенький, но влажный, покрытый испариной, собственной спермой и маслом. Кисаме, какого хуя ты тянул? Итачи дрожащей рукой пытается убрать волосы с лица, но движение пальцев снова выбивает его в стон. У Кисаме кончается терпение. Он вытягивает из Итачи маслянистые пальцы, наспех зажимает клыками металлическую ножку лампы, и пока возится, то упускает миг, как Итачи поворачивается к нему лицом, опять оплетается вокруг, теснится, готовый принять в себя все. Кисаме скрежещет клыками по металлу. Без кляпа — он Итачи просто задерет, он ему плечо оторвет или глотку перекусит. Не сможет держать монстра на цепи. Итачи на него — мягкой волной. Руками оплетает шею и голову, губами прижимается ко лбу и насаживается на конусообразный крепкий член. Постепенно, уперто, дрожит весь, стонет. Узкий, пламенный, растекается вокруг него. Кисаме обнимает и после стискивает: за волосы и бедро. Рычит и грызет металл, дышит тяжело; слюна течет по подбородку. Итачи опускается всем собой, вздрагивает, странно стонет — что-то сродни всхлипам. Щекой влажной жмется ко лбу. Двигается. Блять, как же он двигается. Кисаме от него готов металлическую ножку в собственном рту просто сжевать и выплюнуть. Потом — сжевать всего Итачи. Он не помнит, когда его крыло так в последний раз. Ему достается все на свете — искреннее желание, поцелуи, стоны. Итачи вздрагивает, гнется. Немного пахнет кровью, но он не останавливается — сам уже в запале. Вздергивает бедра сильнее, но устает слишком быстро. Кисаме сваливает его обратно на спину, капает на него слюной и двигается — бешено, сильно, одну ногу держит под коленку, раскрывая для себя Итачи целиком. Под конец — погружается в него на всю длину, заставляя вновь запульсировать и взвыть. Итачи судорожно сжимает его плечи и замирает, зажмурившись. Его перетряхивает. Кисаме — тоже. Он кончает ярко — внутрь, закрепляя на Итачи свой запах. С минуту они не могут расцепиться. Кисаме только выплевывает палку, и на него пышет жаром и влагой. Итачи под ним постепенно расслабляется, и он опять целует — жмется губами к виску. Кисаме хочет его вылизать — совершенно по-животному обсосать, как кость. Просто в знак того, что все это — теперь принадлежит ему. Он по-другому не умеет выражать чувств. Наверное. Еще минутой позже Кисаме неспешно приподнимается на руках. Итачи оглаживает ладонью его щеку, приоткрывает глаза и смотрит — опять с нежностью. Он сейчас очень вялый, уставший. Судя по запаху — ему больно, а он все равно смотрит так. — Я принесу лечебную мазь, — говорит тихо Кисаме. В его голосе звучит вина. — Потом, — успокаивает Итачи и удерживает его за предплечье. Впервые Кисаме остается после секса в постели. Итачи гладит его по локтю — все медленнее, медленнее. Смотрит уставше, но пытается бороться со сном. Кисаме кладет тяжелую ладонь ему на спину, гладит. И не может оторваться — ни от черных глаз, ни от доверительной позы, ни от любви, что ему каким-то чудом подарена. Кисаме сваливается обратно на футон и притягивает к себе уже заснувшего Итачи. Завтра они проснутся, и все станет немного по-другому — лучше.