custodian of the wolf chambers

      В двадцать один реальность кажется тюрьмой гипертрофированного восприятия.       В двадцать Инеж пытается зажить обычной жизнью, которой её лишают в четырнадцать лет. Осознаёт: она больше не дополнение к сказке, — хотя сказкой это едва ли назовёшь — но легче оттого не становится.       Она догадывается об этом, когда год назад скрипящая зубами и всесильная в её глазах Жадность в кои-то веки осмеливается сорвать цепь и оголтело взроптать.       Догадывается, когда после проваленного задания ей приносят искорёженную трость с вороновой головой, а потом сочувствуют, потому что хозяина трости нигде не видать.       На деле всё происходит так стремительно и головокружительно, как при серебрящемся на поднебесье звездопаде, — разве что красивого в том ничего нет — что Инеж до сих пор не понимает, что происходит.       Бум!       И мироздание озаряет вспышкой столь сильной, что поначалу ей кажется, что она слепнет, а когда снова смотрит перед собой, на то место, где мгновение назад стоит Каз, то не видит никого.       — Инеж.       Подслеповатый уставший взгляд смотрит ввысь, на Джеспера, и, видят святые, он выглядит так, будто весь чёртов год чувствует себя виноватым за то, что отвлекает её от самобичевания.       Инеж чувствует себя виноватой за этот факт.       — Хейлс вернулся, — только и говорит Джеспер, но, выждав, добавляет: — Хочет видеть босса Бочки для переговоров.       Она кивает, но в уме проклинает Чёрных Пик за то, что столкновения пятилетней давности им не достаточно.       За то, что ответственность за всё и вся сваливается именно на её плечи.       — Позови Ротти и Анику, а потом выдвинемся, — степенно приказывает Инеж и поздно осознаёт, что в такие моменты подражает Казу практически во всём, начиная с мертвецки-невозмутимой интонации и заканчивая скупой мимикой.       Но с Казом Джеспер непременно бросил бы скудную шутку, лишь бы увидеть, как в его глазах разверзается раздражение, а на неё он только смотрит так, будто Инеж вот-вот ляжет на щербатый асфальт и помрёт. Смотрит так, что по и без того избитому разуму бьют с новым размахом, выкручивает суставы, а мышцы, того гляди, и вовсе сведёт от плескавшейся в его взоре горечи.       От этой перемены ни лучше, ни хуже.       Как и оттого, что месяцы назад она краем уха слышит, как Джеспер оправдывает её прострационное состояние перед Отбросами грузом ответственности и смертью Каза.       Инеж тогда замирает, но своего присутствия не выдаёт.       Когда в одном предложении окромя «смерть» и «Каз» больше нет слов, оно воспринимается как самый нелепый оксюморон.       Чуть позже оно преобразуется в презумпцию.       Банда в неё верит — ну и пусть. Так, думает, лучше.       Так Инеж думает, когда некто выворачивает наизнанку реальность, её реальность, крошащуюся под пальцами горстью песка. Так она думает всякий раз, как сбегает из Бочки под выцветающими красками заката. За банду не волнуется: в её отсутствие ответственность на себя берёт Джеспер, а она ему доверяет так, будто кроме него у неё больше никого не остаётся.       Первые звёзды подмигивают глазами святых и обещают молчать.       Инеж им верит, пусть именно они и являются демиургами этого сумбура.       Она останавливается, стоит пригоршне гравия под ногами смениться твёрдой гладью песка. Оборачивается и думает, что на таком расстояния вечерний Кеттердам похож на большой вычурный макет: высокие дома и колокольни можно сломать щелчком пальцев, людишек раздавить, как жалких букашек, а гужевые повозки перевернуть.       С этой мыслью Инеж исчезает в сырых зарослях изумрудного леса.       В нём можно представить, что она — героиня сказки. Не доброй, не красивой. Страшной и злой, как притаившаяся в кустах чёрная гадючка.       Такую детям на ночь не поведаешь.       Она смотрит, как стелится по кронам ясеней и коре дубового пня луч осоловело ёжившегося солнца. Тягучий, как гречишный мёд, золотой, как дорогущий шёлк.       Инеж ждёт у пня с замиранием сердца.       Отчего — не знает: не то в ожидании мгновения, когда лес накроет вуалью мрака, не то от чьего-то прихода.       В сознании посланным воспалённым рассудком наваждением звучит зычно дребезжавшее «Каз мёртв». Оно проникает солью и ядом под коросту незримых шрамов, да так прытко и люто, что Инеж сама скоро начнёт в это верить.       От этой участи её спасает шевеление в кустах.       Спасает вид на волчью голову, высовывающуюся из пожухлой листвы, спасает он сам, ходящий по земле не то как зверь, не то как человек, и Инеж, сглатывая, напрягается: ему стоит лишь пожелать, и она развалится перед ним, растоптанная своей же храбростью и разорванная до торчащих из тонкой шкуры костей.       Волк выходит на бледный свет, когда зачатки тьмы проникают в Кеттердам.       Она замирает в напряженном ожидании       Инеж присматривается к нему, как если бы видела впервые: он огромен, намного больше любого из своих собратьев, а нахватавшаяся репея шерсть со своей чернотой может слиться с небом беззвёздной ночи и стать лучшим помощником на охоте.       Но Инеж знает: к тому моменту его здесь уже не будет.       Но он есть сейчас, и она стоит так, потерянная и слепо шарившая ладонью по тому месту, откуда должна выпирать рукоять кинжала, ждёт, что зверь в нём окажется сильнее человека.       Зверь идёт к ней тяжеловесно и не расторопно, будто и сам боится.       Инеж знает: это всё показное.       Ему достаточно повалить её на землю и сомкнуть клыки на горле, раздробить трахею и созерцать с немым восхищением, как беспрестанно фонтанирует сангиновым потоком кровь.       Но вместо этого большой чёрный волк останавливается напротив неё, смотрит такими же чёрными глазами, разумными и не свойственными зверю, и подаётся вперёд, утыкается мордой ей в шею, а она дёргается, думает, что запах людской плоти подавит в нём всё человеческое.       Но тут же, выдыхая, Инеж успокаивается, льнёт к волку и зарывается ему в тёмную шерсть.       Когда последнее упоминание о колоритах заката норовит истлеть, она шепчет ему в загривок как из последних жизненных сил:       — Здравствуй, Каз.       И мир в тот час погружается в темноту.

---

      Маска образцового безразличия грозится обзавестись змейками-трещинами и разломиться на части, но Инеж удерживает её так, что кроме неё того никто не замечает.       — Хейлс, мы это уже обсуждали. Пятая гавань — собственность Грязных Рук, а теперь и моя.       Когда говорит Каз, мироздание погружается в бесконечную метель.       Когда говорит Каз, люди думают, что перед ними не человек, а казистое, но созданное из холодного камня изваяние.       Когда говорит она, практически с точностью копируя манеру общения Каза, Хейлсу смешно. Инеж это почти ненавидит, но смиренно умалчивает.       — Пятая гавань меня не интересует, — ядовито цедит он, и улыбка змеится по тонким, бледным губам, скрываясь где-то в тени болезненно-впалых щёк, — однако я не по наслышке знаю, что Призрак куда более сговорчивый, чем был в своё время Каз Бреккер.       — Допустим, — флегматично отрезает Инеж, — и что с того?       Хейлс отвечает ей отвратной ухмылкой, — она видит это даже сквозь шлейф сизого тумана — и выдаёт, чрезмерно торжественно и чинно:       — Мне нужны союзники. Как Отбросы. А лучше — как их предводитель.       Инеж впору бы удивиться, но она не выдаёт того.       За спиной Хейлса его попутчики стоят скабрезно хихикающими гиенами.       Ей стоит бояться говорить не тем тоном, потому что иначе этих гиен спустят с цепей и пустят на неё, как на валяющуюся и явно кому-то когда-то принадлежавшую падаль, но за её спиной точно так же в полной готовности защитить её стоят Джеспер, Ротти и Аника.       — И с чего это Чёрным Пикам понадобилась наша помощь? — с напускной ленцой в изнеможенном голосе спрашивает Инеж.       — Видишь ли, Призрак, — уродующая ухмылка исчезает с лица Хейлса, а на смену ей приходит не присущая ему и оттого показная строгость, — в лесу завёлся волчара-переросток, который целый год жрёт керчийцев, как не в себе. Торговый Совет уже забил тревогу.       — И?       — За его голову обещают миллион крюге, — заговорщически уточняет он, но Инеж только сжимает кулаки, сжимает так, что ногти впиваются в кожу и оставляют полумесяцы на ней. — С твоей-то ловкостью и умением метать кинжалы повалить его будет проще простого. В одиночку Чёрным Пикам не справиться, однако мы могли бы объединить усилия и поделить награду.       — Пятьсот тысяч крюге… — с отчаянием шепчет Ротти.       Но Инеж только вздыхает, тяжело и устало.       — Мой ответ нет, Хейлс, — бросает она, теперь уже намеренно не удостаивая взглядом его прихвостней.       — Уверена? — усмехается он, а прихвостни-гиены за ним напрягаются, будто готовятся напасть. — Пятьсот тысяч на дороге не валяются. Всего-то убить волка и…       — Я предельно ясно выразилась, — менее раздражённо, чем полагается в таких случаях, отвечает Инеж и демонстративно разворачивается. — Этот волк — такое же живое существо, как и человек. Не нам вершить его судьбу.       Она прислушивается к шагам за собой и улавливает чутким слухом, как Джеспер, Ротти и Аника идут следом за ней.       Но за стуком шагов она распознаёт скрипучий фальцет Хейлса:       — В твоём сердце живёт вера, а ты отказываешься протянуть руку помощи людям, которые гибнут от этой твари?!       Инеж останавливается, смотрит назад, через плечо.       Смотрит так ожесточённо, едва ли не по-звериному одичало, сверкая в полутьме предвечернего Кеттердама тёмно-агатовыми очами, что Хейлс испуганно замирает на месте.       И вопит в чистом гневе, ярости, мгновенном белом кипении жгучей ненависти, что земля под ногами едва ли не содрогается от её крика:       — Тогда не надо лезть к нему в логово!       «Не надо лезть в логово, которое охраняю я».

---

      Когда вместо огромного и чёрного волка перед ней оказывается скрюченный на траве Каз, она — уже не помня, сколько — думает, что жизнь — безумие чистой воды.       Инеж нагибается к нему, мягко проводит маленькой ручонкой по его сгорбленной спине и повторяет судорожно, — для него или для себя? — что она рядом. Знает же: перевоплощение — процесс не из приятных, и сколько бы Каз не отрицал очевидного, ему нужен хоть кто-то рядом в такой момент.       — Инеж? — хрипит он слабо, пока обезумевшее сердце клокочет по рёбрам.       — Я тут, — машинально отвечает она, порывисто обняв его за плечи и зарывшись лицом уже не в шерсть, а во взъерошенные и утерявшие всякое величие волосы, — тут.       Инеж отпускает его не сразу. У них времени много и вместе с тем его страшный дефицит, а Каза за последние месяцы ей становится слишком мало.       Когда он встаёт, когда встаёт и она, почти намертво прикреплённая к лицу маска теряет значение.       Маска падает и разбивается стеклом о землю.       Смысла её нет, как нет смысла и в том, чтобы притворяться перед ним так, как она делает это перед бандой.       В конце концов, Каз влюбляется в неё именно такую: милосердную и добрую, такую, которая на него совсем не похожа, а Инеж не может забирать у него себя, не может поступить с ним так же, как мир уже поступает с ними.       От этого понимания хочется что-то сломать, хочется сделать что-то плохое, чтобы кем-то воздвигнутые стены рухнули.       Но этого недостаточно.       Этого слишком мало для того, чтобы все эти стены — прочные и шаткие, во сне и наяву — обрушить разом.       — Приходил Хейлс, — кисло говорит Инеж. Не потому, что предводитель Чёрных Пик вселяет в неё презрение: у них с Казом мало времени друг на друга, а она начинает их встречу именно с плохого. — Он хотел объединиться с Отбросами, чтобы поймать тебя и разделить с нами награду.       Каз знает, что на него охотятся.       Знает, что Торговый Совет обещает за его волчью шкуру кучу денег.       И живёт с этим. Живёт так же, как и с фактом, что его презирает весь Кеттердам.       — А ты? — неожиданно спрашивает Каз.       — А я отказалась, — едва ли не угрюмо отвечает задетая его вопросом Инеж.       Он кивает, будто удовлетворённый услышанным, хотя хорошего в том мало: на него будут охотиться годами, пока на его месте не останется волчий скелет.       И только Инеж задумывается, как долго Каз вообще проживёт с диким зверем в естестве, как он слегка подзабытыми движениями, словно в первый раз, целует её, заставляет забыть обо всех невзгодах и представить, что за пределами леса — а ещё лучше их общего разума, сплетающегося меж собой кронами плакучей ивы — мир не существует.        А потом, не предупреждая, подхватывает на руки, как невесту на свадьбе, и уносит куда-то.        Подальше от дубового пня.        Подальше от города.        Подальше от мироздания, которое скоро снова разделит их.       Инеж понимает, что этот отрезок её повседневной жизни полон трагизма, что ночь — это время, когда все кошмары оголяются, когда всё напоминает, что произошедшее год назад не сон.       Что ночь — единственное время, когда она самая счастливая на всём свете.        — Куда мы идём? — полушёпотом интересуется Инеж и обнимает его за шею, когда у них над головами начинают шелестеть листья, сквозь прорези которых пробивается свечение новых звездных скоплений.        С уст Каза вырывается смешок.        — Туда же, куда и всегда.        «Куда и всегда» — так он называет самодельную лежанку из лиан, которая служит ей постелью в Кеттердаме, потому что в Клепке за последний год Инеж ни разу не ночует.        Каз останавливается у этой лежанки, у сплетённого им же большого гнезда, укладывает её с доселе невиданной аккуратностью и бережностью, а следом карабкается к ней. В его руках Инеж наконец-то перестаёт чувствовать себя сильной, в его руках все бразды правления Бочкой не более, чем пустой звук.        Она смотрит на Каза над собой, на то, как бликуют и искрятся на его бледном лице пересветы луны и звёзд.        Где-то поодаль чирикает пташка и стрекочут цикады, а дикие ароматы леса бьют в ноздри.        Во всём этом круговороте ощущений Каз кажется реальным.        Живым.        Образ его-ночного становится острее.        Они недолго ёрзают на переплёте лиан, пытаются притереться, и в итоге сворачиваются большим клубочком. Голова Каза ложится ей на грудь, пока Инеж заботливо перебирает и ерошит ему спутавшиеся волосы.        За последние сутки всё кажется как никогда правильным.        Она там, где и должна быть.        Он — тоже.        — Как твои успехи в роли предводителя? — интересуется Каз, и жмётся ближе к ней, кучнее в её руках, в её обволакивающем мягком тепле.        Инеж закатывает глаза и отвечает просто:        — Быть тобой сложно.        «И скучно» — мысленно добавляет она.        — А ты не будь мной, — слетает с него простодушно. — Будь собой.        — Легко сказать. Банда видела лидера именно в тебе. Другого они воспринимать не станут. Банды вроде Чёрных Пик — тем более, — а потом, чуть тише, как будто самую страшную тайну собирается поведать, шепчет: — Тебя не хватает.        Инеж говорит это почти каждую их встречу, хоть и понимает, что Каз с этим ничего не поделает.        Он предводитель, которого похоронили.        Он волк, которого хотят убить.        Город для него отныне залитая пересветами алчущего зарева кровавая арена.        Казу там не место.        Каз, впрочем, и сам порой не знает, где его место, когда Инеж не в Керчии.        Она приплывает в Кеттердам чаще обычного, чуть не селится там снова и не слушает мольбы родителей наконец-то отпустить «бедного мальчика» к его святым и попытаться зажить для живых.        Для её родителей Каз Бреккер мёртв.        Для её родителей она убитая горем воительница, которая невмочь смириться с потерей.        Для Каза она — всё, что у него остаётся.        Немыслимо, как жестока всемогущая Судьба, как наказывает она тех, кто нахраписто смеётся в безликую Смерть и уверяет, что Жадность — то лишь раб, что смиренно склоняется перед ним.        Но Жадность с годами устаёт склоняться. Устаёт быть рабом.        Она ведь своего рода тоже убийца.        Забрать жизнь Жадности видится слишком простым и недостойным, потому она забирает у него намного больше: разум, былое величие, её.        — Тебя не было в Кеттердаме слишком долго, — Каз звучит не ласково, о нет; он голодный зверь, что валит её на спину и нависает сверху, скрывая своим не по-волчьи худощавым телом луноликую сферу.        — Разве…? — как в бреду слетает с Инеж, но миг спустя она слабо ёжится под ним: он не то жадно, не то ласково целует её в бьющуюся под линией челюсти жилку и скользит медленными поцелуями по горлу.        Казу не хватает её, — как и ей его, чего не скрыть — не хватает до дикого воя в невыносимо-яркое солнце и до боли за клеткой рёбер.        Инеж мечтает о том, чтобы разделить его участь.        Она задумывается об этом: о том, что разделит с Казом это проклятие, обернётся волчицей и будет вместе с ним скрываться от горожан в лесу.        Мысли возгораются, как огненная вспышка, и исчезают в небытие.        Инеж дёргается схваченным кроликом: Каз кусает её в выпирающие ломкими тростниками ключицы.        Вспоминает: в нём-человеке нет ничего волчьего, ничего звериного, если только он не улыбнётся во все зубы и не продемонстрирует явно не человеческий багровый оскал.        Каз тихо смеётся от её реакции и слегка приподнимается, так, что Инеж снова видит его лицо. Она присматривается, смотрит на сплетение трёх розовеющих шрамов, что начинаются вдоль виска, рассекают левый глаз и заканчиваются почти что на правой щеке.        Она знает, где он их получает.        Знает, что очередные возжелавшие денег охотники осмеливаются потревожить его покой и оставляют ему эти шрамы.        Знает и конец этой истории: эти охотники погибают.        Каз их разрывает и съедает точно так же, как и предыдущих, чтобы ночью яро и с отвращением на грани тошноты отплёвываться от застрявших между клыками кусков мертвечины.        Пальцы Инеж тянутся, чертят линию рубцов, как будто без участия разума, но в одночасье — будто бы заново осознавая весь трагизм их оказии и ища в этом мраке свет (не настоящий, вестимо. Настоящий уничтожит сие мгновение фальшивого покоя и снова разделит их).        Пальцы мелко дрожат, пока чертят шрамы.        Красиво же. Мужественно. Ни у кого таких нет.        Каз льнёт к её руке, и отчего-то образуется в этой секунде-песчинке что-то личное, такое, что останется только между ними.        Не потому, что об их ночах Инеж старательно умалчивает.        Не потому, что нет конкретного человека, которому можно поведать такое.        — Ты уже засыпаешь, — тихомолком оповещает Каз, когда её пальцы скользят по его губам.        Но Инеж спешит то отрицать:        — Нет, — она заглушает зевок, делает всё возможное, чтобы он того не заметил. Чтобы она не заснула. — Тебе показалось, Каз… иди сюда.        Инеж действует быстрее, чем он успевает отреагировать, притягивает Каза к себе и сама жмётся к нему, как от холода, как ворон, что ищет тепло.        За год, что она постоянно ночует в лесу, Инеж спит плохо. Под глазами пролегают серые полумесяцы, а родители вовсю уговаривают бросить Керчию, пока утомление её не погубит.        За год, что лес становится ему новым домом, Каз не спит совсем.        Он всегда бодрствует и будит её до того, как над верхушками деревьев и у раскосых скал заиграют первые лучи солнца.        До того, как тело покроет чёрная шерсть, а вместо слов со звериных уст слетит рык.        Инеж целует его, сначала мягко и трепетно в рассёкшую глаз рану, желая забрать его боль и проклятие через шрамы, а потом в дрогнувшие от неожиданности уста.        Вовсе не робко, почти жадно.        Так целуют, когда не видятся вечность.        Когда Каз прижимает её к себе, она мечтает исчезнуть в нём, раствориться, и оттого в уме молит его избавить её от этих кошмаров, которые нагрянут к ней вместе с застывшим багрянцем кровавого зарева на рассвете.        Молит сделать всё, лишь бы не дать ей заснуть.        Инеж знает: Каз оберегает её сон.        Каз знает: Инеж оберегает его логово.

---

       Он будит её, когда небо укрывает полосой серебристого бархата.        Когда Инеж возвращается в Клепку, она пахнет сухой листвой и хвоей. Так пахнет и Каз, но город торопится эти запахи с неё скрыть и вплетает ей в расхлябанную косу соль морского бриза.        Отбросы не задают лишних вопросов.        Так, думает Инеж, лучше.        Она никак не объясняет свои постоянные уходы из Клепки и то, что она никогда не ночует вместе с бандой.        — Чёрные Пики мертвы, — ни с того ни с сего уведомляет её однажды Джеспер.        — Ты так говоришь, как будто тебя это печалит, — искренне удивляется Инеж.        Стрелок пожимает плечами, а секунду спустя говорит то, из-за чего вдоль позвоночника бежит моросящий ураган:        — Хейлс с бандой вызвались на охоту за волком. Ротти пошёл с ними, — и добавляет чуть позже, хмурясь оттого, что предательство Ротти нависает над ними тёмной тучей и стелится тяжёлым дымом от зажжённого костра: — Волк разорвал их всех.        Инеж дрогнет, всем телом, крупно и долго, как никогда не происходит в бою или на переговорах.        А затем отвечает ему абсолютно равнодушно, хотя внутри без устали клокочет от осознания всей ситуации:        — Значит, такова его судьба: умереть предателем от клыков зверя.        Инеж молчит о том, что Каз, в общем-то, никогда не прощает предателей и перебивает их всех до единого.

---

       Сквозь сон Инеж слышит назойливый звон птичьего щебета и открывает глаза. В них рябит, как в безумном ахроматическом сюрреализме, но она различает в серости слишком раннего утра нависшего над ней Каза.        Он наклоняется, завидев, что она больше не спит, прижимается губами к её голому плечу, и в ушах звучит дуновением тёплого ветра его шёпот:        — Ещё слишком рано.        Инеж это и сама осознаёт, как и то, что продолжать сон она не будет.        Она тянется к нему так же, как и в минувшую в небытие звёздную ночь, когда небо не застлано непробиваемо-серой плёнкой, и целует невинно-порывисто (на большее её и не хватит: губы после вчерашнего искусаны сильно и безжалостно).        Им с Казом остаётся самая малость, она может уйти из леса через час или полтора, — или и того меньше — после чего между ними снова встанут преградой долгие сутки.        Жизнь в такие моменты превращается в бесконечное рабство бытованию.        В опостылевшую вечность.        И вместе с тем будто проходит всего один миг.        Как на ладони.        Раз — и ничего нет.        Только пепел, за который не стоит тянуться: его всё равно заберёт порыв ветра.        Не разрывая поцелуй, Каз подхватывает её под лопатки и, принимая сидячее положение, ловко усаживает Инеж себе на колени. Она обхватывает его шею, зарывается шаловливыми пальцами в волосы, взъерошенные лесом и ею, и горит.        В его руках. В его взгляде.        Горит в нём.        — Тебе… — отодвигаясь слегка, Каз хрипит: миг беспамятства даже в нём глушит всю былую лубянистость, — тебе пора идти, Инеж.        Инеж не уходит. Инеж не хочет уходить.        Не хочет бросать его.        — Ещё немного, — шепчет она ему в губы, почти молит, прежде чем возобновить то, что он прерывает.        Каз не противится и отвечает охотно, но Инеж чувствует всем естеством, как он напряжён, как он ожидает момента, когда её таки придётся отпустить, пока не станет слишком поздно.        Она пытается не думать об этом.        Не думать о том, каким тяжким якорем свалится ответственность, когда она вернётся в город.        Не думать о том, как одиноко будет ей в кабинете Каза — который становится уже её кабинетом — без него.        Не думать о том, как холодно в стенах Клепки, когда она не чувствует жар его тела подле себя.        Инеж растворяется в настоящем.        В Казе. В запахе хвои и мокрой травы.        В золотистом свете солнца.        Инеж резко распахивает глаза, когда на тёмно-бронзовую кожу падает свет, а Каз хрипит так громко и надрывно, будто задыхается и свалится на эту лежанку трупом.        — Каз… — зовёт она его, но её голос теряется во всей этой суете.        Она падает на спину, цепенеет, стоит Казу скрючиться, и на уровне неведомых инстинктов едва ли не ползёт к нему.        Его глаза превращаются в поглощенные чернотой кляксы.        Как обруч затмения, что вытесняет и сокрушает собой солнце.        — Бег-г-гиии…!        Это слово звучит не его голосом. Оно в одночасье жалобный стон и эхо утробного рыка.        Инеж впервые видит, как он превращается в волка. Впервые видит, как тело покрывает чернильный мех, как руки вытягиваются в монструозно скрученные лапища, а по бокам хлещет кнутом хвост.        В теле — пробивающаяся новорождённой птицей дрожь, в сознании — нападающая диким койотом оторопь.        Нависающий над ней громоздкой тенью волк рычит и смотрит на неё ненавистно.        Как на врага.        Инеж спешит исправить: как на добычу.        — Каз, — она вытягивает руку, осторожно и пытаясь достучаться до затуманенного разума.        Напоминает себе (или пытается убедить): он всё ещё её Каз, который дорожит ею и никогда не попытается ей навредить.        Но этот едва ли её. Этот чужой и голодный.        Этот рычит так гулко, что барабанные перепонки норовят лопнуть, размахивается величавой лапой и резче ожидаемого рассекает кожу на предплечье блестящими при свете солнца когтями.        Инеж шипит от боли, но не смеет терять ни минуты, отпрыгивает в сторону, прикрывая рану второй рукой.        Кровь скапливается и сочится через оттопыренные пальцы, стекает по запястью и беззвучно капает на траву, проникает в ноздри принюхивающегося раззадоренного волчары и сильнее дразнит разыгравшийся аппетит.        — Каз, — вновь повторяет. Смотрит на него исподлобья, слепо разыскивая дрожащей рукой кинжал и опускаясь до мольбы: — Не надо.        Она бьётся с холодным оружием в руке годами, убивает практически не моргая и заслуживая данное Кеттердамом клеймо душегубки.        При всём этом Инеж никогда не сможет ручаться, что у неё хватит духу причинить боль Казу.        Она смотрит на волка, ждёт, что он понесётся на неё одичавшим багровым туром и собьёт с ног, но он неожиданно дрожит, будто бьётся в судорогах, скулит убого-жалостливо и мотыляет косматой макушкой.        А потом, разворачиваясь, юрко прыгает в малахитовые заросли и исчезает, оставляет её одну.        Инеж дышит тяжело и шатко, глядя туда, где минуту назад стоит Каз.        Затем смотрит на рану, на глубокие следы когтей, которые загноятся и, того гляди, доведут до ампутации, если не залатать эти вовсе не боевые шрамы вовремя.        Инеж вздыхает.        Точно так же: тяжело и шатко.        Каз будет очень долго винить себя.

---

       В мареве нового вечера проявляется искра — звезда, которая поглощает цвета закатного небосвода.        Инеж несётся в лес так, как будто ни на что особо не надеется. Гибель её прежнего и ветхого мира происходит необратимо. Прежний мир и без того кажется сбоем в скрупулезно выстроенной программе гришей-фабрикаторов (Инеж немного стыдно: их с Казом отношения, что так, что этак, под каким углом не глянь, тоже этакий сбой).        Во всей этой обыденности — тусклой и неяркой, как грязно-серый овечий кашемир на плечах всякого, кто является к ней с просьбой объединить усилия против волка — нет места для покоя.        Инеж осознаёт это сильнее, когда подходит к пустующему пню, а ситуация набивает оскомину.        Она ждёт дольше обычного, а Каз всё не приходит, хотя к тому моменту он подавно должен лишиться своей волчьей личины.        Инеж терпит, ждёт, боится.        Но ничего так и не происходит.        И только она хочет либо уйти, либо броситься на его поиски, как слышит глухое шевеление: как в камнях перед обвалом.        Каз выходит к ней на свет луны, слишком бледный и похожий на девственно-белый лист, а Инеж, ступая к нему, боится выдохнуть, боится нарушить тишину между ними и понять, что происходящее — иллюзорная частица разъехавшихся тканей её больного рассудка.        Она хочет бросить все формальности, дать машкере упасть и разбиться, — даже если разобьётся так, что уже не собрать, ну и пусть! — хочет броситься самой, кинуться ему на шею и спросить судорожно, почему так долго.        Но Инеж не смеет.        Она лишь идёт к нему и наблюдает, как бликующий на его лице жемчужный свет оголяет скрытые за старой несговорчивостью тревоги.        Они останавливаются друг напротив друга, стоят так в опостылевшем молчании нестерпимо-долго, пока Каз не глушит всё отрешенным вздохом.        — Дай мне руку.        Инеж ёжится, сжимает ладони в маленькие кулачки, но протягивает её ему.        Глаза Каза недобро блестят.        — Другую, — он даже не цедит, рычит, будто волк в нём живёт и по ночам, в теле человека.        Инеж нервно выдыхает, тянет другую руку и кладёт её на ладонь Каза, сжимает её мягко, будто ищет тепла в нём, но Каз уничтожает сей миг нежности и осторожно, догадываясь, что он увидит, закатывает ей рукав.        Он выглядит бледнее обычного, стоит ему увидеть полосы окровавленных бинтов на её запястье.        Увидеть то, что оставляют его когти.        Его лапы.        Он сам.        Возможно, именно потому, отпуская её, Каз отдёргивается, смотрит перед собой одновременно незряче и отрешенно, после чего отворачивается и со свистом выдыхает холодный воздух через клыки.        — Каз, это была случайность, — спешит заверить его торопливо прятавшая рану Инеж.        Она не успевает прокричать, что это её вина, — так или иначе, а она не уходит тогда, когда должна, тянет всё до последнего и за это получает от жизни размашистую оплеуху — как он, сглатывая, твердит:        — Я буду будить тебя раньше, — и тут же, будто того мало, уточняет: — Когда темнота ещё не рассеется. Ты покинешь лес сразу, как я тебя разбужу, даже если будет тяжело.        — Нет! — яро восклицает она. — У нас и так мало времени, а ты его ещё сильнее сокращаешь!        — Сегодня я разорвал тебе руку, — его яростный голос грохочет камнепадом, стоит Казу развернуться к ней, а глаза по-волчьи дико сверкают в полутьме леса, — а в следующий раз откушу голову.        Инеж задыхается от ощущений, оттого, как несправедливо мир относится к ней, к ним.        Каз склоняет голову.        Она видит невооруженным взглядом: ему тоже тяжко. Возможно, тяжелее, чем ей.        Каз привыкает ко всему насильно, потому что иных вариантов не остаётся, а не из собственного желания: привыкает к волчьему бытованию, к одиночеству среди высоких деревьев и тому, что под рукой-лапой больше нет трости.        — Не думай, что для меня это просто, — признаётся он, и скрежет его твёрдого голоса граничит с отчаянием, таким, которое бывает только у проигравших, — но всё могло быть хуже разорванной руки, и если так, то я лучше и вовсе положу конец нашим встречам, чем…        Каз не договаривает: Инеж кидается к нему, сжимает его плечи и утыкается в исхудавшую грудную клетку лицом, банально боясь терять время, которого становится слишком мало.        Он стоит так от силы пять секунд, после чего обнимает её в ответ, так, что между телами ни единого расстояния.        И всё кажется одновременно простым и непонятным, правильным и аморальным.        Инеж сжимает ткань его одежды на спине, жмётся сильнее, хотя сильнее, думается, уже некуда, и мечтает, чтобы утро никогда не наступало, мечтает разделить с Казом его проклятие, мечтает страдать бессонницей и не тратить выданное им время на сон.        Каз оседает на землю, на холодящий травянистый шёлк, и Инеж садится вместе с ним.        Откуда-то бьёт ветер, колышет волосы. Они не реагируют — не до того, не тогда, когда вместе с рассветом придётся вернуться к своим рутинам.        Инеж льнёт к нему, прячет малость влажное лицо в изгибе его шеи и впервые за всю жизнь ненавидит всё вокруг.        Проклятие, которое селит в него зверя.        Мир, который отбирает у неё Каза.        То, что Каз и сам, хоть и пытаясь защитить её от своей волчьей натуры, отбирает у неё самого себя.