Унять твою боль

Она обнаруживает себя утром, проспав всю ночь, окруженная вещами и запахом Хоупа. Неслышно выбравшись из кровати, Эрис аккуратно оправляет за собой одеяло, неосознанно стремясь сделать свое присутствие незамеченным. Она уже готовится покинуть свое пристанище, когда замечает краем глаза что-то на прикроватном столике. Между книг, сложенных неаккуратной стопкой, выглядывает уголок фотографии. Не задумываясь, что делает, Эрис тянет за него — и вот с выцветшего, помятого изображения в рассветном полумраке на нее глядит Хоуп. Он выглядит моложе, хоть и не намного; одет в военную форму, которую Эрис не узнает; на плече висит автомат. Окружение не дает никакого контекста: Хоупа, очевидно, сфотографировали на фоне палатки, и кроме полотна цвета хаки на фоне нет больше ничего. Эрис переворачивает фотографию, но там только дата десятилетней давности и одно слово: «Скиталец». Она кладет фотографию на место, тщательно пряча ее между книг так, чтобы та не выглядывала наружу, и покидает спальню. Спускаясь по лестнице, Эрис размышляет, насколько уместно будет еще злоупотреблять гостеприимством Хоупа, которого она практически заставила впустить себя в дом. Стоит ли уйти сейчас? Или подождать пока он проснется? Может, оставить записку или написать сообщение? Когда последняя ступенька остается позади, у Эрис все еще нет ответа. Она находит Хоупа в гостиной. Он спит — точнее, дремлет, откинувшись в одном из своих винтажных кресел. Эрис странно видеть его в сером утреннем свете — она, наконец, различает теплый оттенок его кожи и понимает, что шрамы на щеках выделяются ярче, чем ей раньше казалось. А еще — что на фотографии, которую она нашла наверху, шрамов не было. Кто сделал это с тобой? Словно услышав ее, Хоуп открывает глаза. — Привет, док, — выговаривает он сиплым со сна голосом. Какое-то время он смотрит на нее молча, немного исподлобья, словно пытаясь найти слова. — Я боялся, что ты уже ушла. Или надеялся на это — честно говоря, понятия не имею. Со сдавленным вздохом он прячет лицо в ладонях, и Эрис понимает, что ему неловко. — Кофе? — Она не знает, что еще сказать. К счастью, Хоуп молча кивает, не отрывая ладоней от лица, и Эрис идет прямиком на кухню. Ей удается совладать с кофемашиной, и спустя несколько минут она выходит в гостиную с двумя дымящимися чашками. Поставить их некуда — Эрис невольно хмурится, памятуя о незавидной участи кофейного столика — а потому кофе она вручает сразу Хоупу. Какое-то время они сидят молча в мутной полутьме, прихлебывая из чашек — Хоуп все так же неподвижен в своем кресле, а Эрис утопает в потертом бархате дивана. Никто не решается первым начать разговор. Эрис перебирает в голове все слова, которые кажутся уместными и правильными, но она почему-то уверена, что все они окажутся глупостями, едва облекшись в слова. — Извини за эту истерику, — продравшись через напряженное молчание, произносит Хоуп. Голос его звучит глухо; каждое слово явно дается ему с трудом. — Мне жаль, что ты увидела меня… таким. Я был не в себе. Эрис какое-то время молчит, отпивая из чашки. — Я уверена, что для этого были причины, — осторожно отвечает она, чувствуя, как пальцы нервно сжимаются вокруг кружки. — Если позволишь, я бы взглянула на твою руку и ушла. Если мое присутствие тебя обременяет… — Нет, нет, что ты, — Хоуп торопливым жестом машет рукой. — Только если ты сама хочешь уйти… — А ты хочешь? — Спрашивает Эрис. — Ты хочешь, чтобы я ушла? Он, наконец, поднимает на нее глаза — отекшие, покрасневшие, полные боли и тоски. «Нет» — произносит он одними губами, и вновь прячет взгляд. Эрис кивает и, отставив кружку, бережно касается забинтованной руки Хоупа. Он напряжен, но не шевелится, позволяя ей аккуратно снять повязки. От вида ран Эрис становится не по себе, и она поскорее закрывает их свежими бинтами — для этого ей пришлось принести устрашающих размеров аптечку Хоупа в гостиную. При свете дня она выглядит словно еще больше, чем накануне вечером, и Эрис невольно хмурится. — Ну вот, готово. Она аккуратно завязывает концы бинта и убирает руки, восстанавливая дистанцию. Нужных слов так и не появилось на языке — лишь смутная нежность, неловкость и сомнения, и Эрис не знает, как выразить их вслух. — Я облажался, — произносит Хоуп, прервав затянувшуюся паузу. — Прости меня. Мне следовало держать свои чертовы руки при себе. Брови Эрис удивленно вздымаются — и она шумно выдыхает, чувствуя, как спадает напряжение в плечах. Кто бы мог подумать, что все эти дни они оба мучились из-за одного и того же. — Я никогда в жизни так не боялся все испортить, как в тот вечер, знаешь, — продолжает Хоуп, и уголок его губ поднимается в скомканной полуулыбке. — И я все же испортил. Я напугал тебя, и черт, я так ненавижу себя за это. Извини, док. От мысли, что Хоуп так сильно переживал из-за нее, у Эрис немного кружится голова. Ей требуется несколько долгих мгновений, чтобы разлепить сухие губы для ответа. — Ты не сделал ничего, чего бы мне не хотелось, — произносит она медленно, выговаривая каждое слово. — Это все… Я сама облажалась. Если кто все и испортил, то я. Его неожиданная уязвимость придает Эрис смелости, и она медленно начинает разматывать шарф, плотно закрывающий ее голову. Ей кажется, будто она снимает с себя кожу — но ей не так страшно, как могло бы быть. В этой пропахшей книгами гостиной Эрис не хочется иметь секретов; почему-то она уверена, что здесь ей можно быть честной. Хоуп поднимает на нее удивленный взгляд — но теперь Эрис сама отводит глаза. И когда из-под плотной ткани показываются уродливые шрамы, она не может себя заставить посмотреть на него в ответ. Она знает, что сейчас видит Хоуп в серости ноябрьского утра. Короткие и тонкие, как пух, черные с проседью волосы покрывают ее жалкую голову. Кожа испрещена грубым рельефом, и местами волосы не растут совсем — и никогда не вырастут. Шрамы спускаются от затылка вниз, мимо изувеченных, словно оплавленных ушей к тонкой шее, почти достигая ключиц. Невысказанная правда, написанная на ее коже, теперь видна Хоупу во всей своей безобразности. Постыдная тайна прошлого, вечная боль и вечная вина — теперь он видит Эрис Морн такой, какая она есть. — Док… Эрис, — слышит она тихое обращение — и понимает, что Хоуп впервые называет ее по имени. — Кто сделал это с тобой? Он спросил это так, будто хотел ее защитить. Словно ее прошлое было врагом, которого можно было победить. Эрис давно не плакала — даже тогда слезы почти не шли, проливаясь водопадом куда-то внутрь, в бездонную яму ее сердца. Но сейчас слезы сами собой наворачиваются на глаза. — Это был несчастный случай. Пламя вновь невидимо ослепляет Эрис, и крики боли и страха заполняют уже не только ее голову, а все ее существо. Она вся — сплошной вопль, открытая рана, бесконечный ужас, но затем рука Хоупа опускается на ее плечо — и реальность вновь постепенно проступает сквозь воспоминания. — Во время эксперимента случился пожар, — каждое слово падает тяжелым камнем в тишину. — Никто не понял, как это произошло. Мои коллеги… мои друзья… Никто не выжил. Все думали, что я тоже мертва. Меня спасли, а они… Кости. Обручальные кольца. Подошвы обуви. Это все, что осталось. Судорожный вздох. Рука на плече сживается чуть крепче, словно напоминание: «я здесь». — Я слышу их, — Эрис срывается на шепот; шарф в руках скручен жгутом, руки сжимают его так, что белеют костяшки. — Их крики. Слышу почти постоянно. И тогда в машине… Они затихли, но затем закричали опять. Иногда я думаю, что это не их голоса, а мой собственный, понимаешь? Она наконец оборачивается, чтобы взглянуть на Хоупа — и сквозь пелену слез видит в его красивом лице отражение собственной боли. И вдруг улыбается — криво, тяжело, искренне. Потому что он понимает. Он не отворачивается. Он все еще здесь. — Извини, — бормочет Эрис и хочет вытереть мокрые щеки — но пальцы Хоупа уже аккуратно стирают слезы с ее лица. Он бережно касается ладонью ее щеки, и Эрис невольно льнет к прикосновению. — Я лишь хотела, чтобы ты знал, что не виноват. Когда ты вез меня домой, я была счастлива… Думаю, я сама порой не даю себе почувствовать что-то хорошее. Как будто это что-то изменит. — Я знаю, док. Я знаю. Мне жаль. Эрис верит ему. Почему-то с Хоупом ей это удается так легко. Разрозненные частицы его жизни — жетоны на полке, огромная аптечка, старое фото в спальне, осколки разбитого стола, все еще поблескивающие в ворсинках истертого ковра — рассказывают историю, которую Эрис еще не знает. Она жадно хватается за каждую деталь, впитывает ее смысл и надеется узнать больше. Эрис чувствует, что стоит на берегу океана — глубокого, иногда бурного и темного, иногда яркого и светлого, и всегда невыразимо прекрасного — и ей не хочется отводить взгляд от горизонта. Эрис аккуратно отнимает руку Хоупа от своего лица и берет ее в свои ладони. Он мягко пожимает ее пальцы, и она тут же возвращает жест. — Приходи в мой бар, — произносит он, и в его голосе сквозит надежда и печаль. — Попробуем еще раз, ладно? — Ладно. Ей не хочется уходить, но она заставляет себя медленно встать на ноги. Она все еще держит руку Хоупа в своих; аккуратно разжав пальцы, она чувствует, как медленно и нежно он проводит по ее ладони и на мгновение задерживается на кончиках пальцев, прежде чем невесомо разорвать контакт. Словно запятая; словно безмолвное обещание встречи. Эрис надевает пальто и, неловко задевая локтями вешалку, наматывает шарф на голову под внимательным взглядом светлых глаз. Хоуп не прощается, не говорит вообще ничего — только приподнимает здоровую руку, приглашая, и Эрис обнимает его. Ненадолго, но тепло и искренне — так, как чувствует. — Я не хочу снова все испортить, — произносит она, отстраняясь. Руки ее мелко подрагивают, и она сжимает их в кулаки — крепко, впиваясь ногтями в ладони. — Заранее прошу прощения за… что бы то ни было. — Эй, док. Она слышит в голосе Хоупа улыбку, видит мерцающие полумесяцы его глаз, и сердце ее окутывает волна тепла. — Просто не торопись. Шаг за шагом, ладно? Я никуда не денусь. Шаг за шагом, повторяет про себя Эрис. Она представляет перед собой дорогу — неровную, местами узкую, местами разветвляющуюся, но всегда — с ясным направлением. Всегда ведущую к нему. — Шаг за шагом, — кивает она, позволяя себе едва заметно улыбнуться в ответ. — Думаю, с этим я справлюсь.