Rose auf den Theaterbühnen

Ещё ни разу в жизни юный худрук не чувствовал себя настолько утомлённым, хотя его усталость была сравнима с благостной негой. Под гром аплодисментов в зале, битком набитом разношёрстной публикой, труппа выходила на поклон уже в третий раз. Сколько усилий ушло у них на подготовку, сколько времени потрачено на репетиции, и не зря. Никогда прежде представление в фронтовом театре не имело антракта, а актёры не сталкивались с неприятностями вроде севших голосов и лиц, раскрасневшихся от натуги. Несмотря на то, что холодало, а помещение, отведённое им, отапливалось чрезвычайно дурно, Густаф ощущал, как по спине струится пот и голову печёт под нелепым подобием парика, слаженного на скорую руку. Всё же это была его первая существенная главная роль, а значит любое неудобство отходило на второй план. Зрителям самых разных возрастов и состояний пришлась по вкусу инсценировка одной из бессмертных пьес, возникших на заре немецкого национального театра. Произведение, буквально лучащееся надеждой на лучшее будущее после многочисленных злоключений, связанных с войной и благородством человеческой души, пришлось как никогда кстати. Каков бы ни был исход войны, счастье оставалось доступно каждому. И Грюдгенс, дерзко примеривший на себя образ аристократа, служивого человека, старался отдать ему должное рука об руку с Ильзой, которая в парной работе с руководителем куда лучше преодолевала свою природную робость. Впрочем, образ отважной и проницательной Минны оставался для неё слишком многосложен: она то и дело терялась на фоне пылкости Густафа, сменившего юношескую непосредственность на трагическое амплуа искалеченного воина. Несмотря на многочисленные оговорки, их усердий оказалось достаточно для не слишком притязательной публики. Не искушённый как и все остальные, Гёринг, однако, постановку не оценил. Сидя, как и было уговорено, в первом ряду, он, надевший по случаю мундир без орденов, поглядывал на сцену острыми глазами. Да, постановка веселила и радовала. Да, она при всей скудности реквизита и костюмов была слажена, на удивление, недурственно. И да, Густаф играл чудесно, но… был слишком юн для выбранной роли. Его живость и моложавость никак не вязались с образом видавшего виды искалеченного солдата. Хотя даже это не было главной проблемой. Для Гёринга стало предательским ударом то, что эта пьеса буквально кричала о том, что не стоит бояться даже поражения в войне. Сперва это разозлило настолько, что он собирался демонстративно встать и уйти, напоследок хлопнув дверью так сильно, чтобы все старательно возведённые декорации рухнули на головы этим предателям. Однако его остановило испытанное ранее чувство — странное, тягучее, вибрирующее в груди, которое он впервые ощутил при виде улыбки Густафа. Нечто подобное казалось неправильным, противоречило всем его убеждениям, отчего Герман ещё больше злился, но, тем не менее, высидел до самого конца и даже встал для аплодисментов. Как только представление окончилось, восприятие Грюндгенса, всецело сосредоточенное на актёрской игре, захлестнуло море ощущений, связанных с внешним миром. Всё это время он будто стоял на театральных подмостках в гордом одиночестве, старательно раскладывая по полочкам переживания собственного героя. И вот снова располагал всеми пятью чувствами для того, чтобы оценить старания труппы. Посреди оглушительных оваций и свиста Густаф внезапно дрогнул, точно вспомнил о чём-то безмерно важном, и сразу же выискал в первом ряду того, кто дал ему обещание против собственной воли. Дух перехватило от чужого, явно раздражённого взгляда. Однако иного ответа, кроме очередной приветливой улыбки, Густаф, вышедший на поклон вместе с коллегами, адресовать Герману не смог. Подобное отношение не укрылось от Гёринга. Он даже почувствовал, как снова приятно щекочет его гордыню: главный актёр улыбнулся не залу, а конкретно ему. Да, Густаф не был звездой всех возможных театров, но менее приятной ситуация от этого не становилась. Вдруг с ряда из-за его спины на сцену полетел маленький букетик, брошенный одной из сестёр милосердия. Описав дугу, он с шуршанием шлёпнулся прямо под ноги Грюндгенса, знаменуя собой прекрасное завершение спектакля. И тут Гёринг понял: он тоже должен был что-нибудь принести. Не потому, что так принято — потаённое желание сделать кому-то приятно проснулось в нём от вида улыбки Густафа, принявшись грызть до неловкости. Подавить его в конце концов удалось, и когда гром аплодисментов стих, а зрители начали поглядывать в сторону выхода, Герман приблизился к сцене и жестом руки поманил Густафа к себе. Чужой призыв юный худрук заметил не сразу. Всё внимание Грюндгенса сошлось на скромном букете у его ног. Подумать только. Несколько пожухлых цветков, наверняка позаимствованных из чьего-либо сада или квартиры, были перевязаны лентой, возможно, прежде украшавшей волосы дарительницы. С минуту он стоял неподвижно, пока актёры возвращались за кулисы или садились у самого края подмостков, чтобы перекинуться парой слов с друзьями, сослуживцами и старшими родственниками, пришедшими поддержать выступление молодых. Наконец, очнувшись от своеобразного транса, Густаф наклонился и подхватил самый драгоценный трофей, о котором мог только мечтать. Вот оно, казалось бы, незначительное, но такое весомое признание его таланта. Ни на одном из представлений Грюндгенсу прежде не дарили цветов. На миг позабыв о всяческих невзгодах, худрук прикрыл глаза и выдохнул с несказанным облегчением. По-детски искренняя радость озарила его лицо, после чего Густаф попытался отыскать в толпе взглядом ту, кого следовало отблагодарить за столь щедрый дар — особенно в нынешнее время года. Увы, девушки и след простыл. Зато Густаф вновь встретился взглядом с человеком, заслуживавшим не меньшего внимания с его стороны. В свою очередь встав у края сцены, юноша поступил до крайности непосредственно: ухмыльнулся и заговорщически ему подмигнул. — Ну, Герман, каков ваш вердикт? Он слегка повысил голос, заглушая толпу, отчего высокий тембр выдал несколько скачущих по причине усталости нот. — Дурно, — честно ответил Гёринг, опуская юного актера с небес на землю. Он пожал плечами и хотел разразиться длинной речью о предательстве, о неподходящем типаже, об актрисе, которая то и дело терялась, однако, заметив, насколько сильно вцепился Густаф в свой букет, Гёринг умолк. Что-то, похожее на совесть, резко ткнуло его в грудь и прихватило за язык, не давая тому повернуться слишком резко. — Но, — спешно добавил он, — хотя я не оценил посыл и в какое время сыграна пьеса, должен отметить, что вы на сцене не играете, а натурально живёте. Да, это не ваша роль, вы слишком молоды для неё и наивны. И всё же вы хороши. Он завёл руки за спину и приосанился, ожидая ответа Густафа, так преобразившегося в этом подобии исторического костюма, который подчеркнул его фигуру и лихо заузил талию, сделав её чуть ли не осиной. — Вот как. В таком случае благодарю за прямодушие и похвалу. Ни одна жилка не дрогнула на лице Грюндгенса: оно по-прежнему мягко светилось, пускай волю эмоциям худрук уже не давал. Теперь перед офицером стоял утомлённый, но довольный проделанной работой актёр и режиссёр, у которого на уме было предстоящее закрытие театра. В подтверждение этого Грюндгенс обернулся и бегло осмотрел задний план сцены, разделённый цветными полотнами. Все костюмы надлежит сдать, убрать зрительский зал по мере возможностей и морально готовиться к тому, что всей беготне скоро придёт конец. И снова в путь, на поиски уже актёрского счастья. — Я вижу, у вас впереди ещё много хлопот, — подметил Гёринг. — С радостью поболтал бы с вами, но не буду отвлекать от работы. Герман надел фуражку. Он собирался уйти сразу же: не о чем ему продолжать разговор, кроме изложения мыслей о том, почему он считает постановку не просто неудачной, а крайне отвратительной в нынешнее время. Однако он всё смотрел на то, как усталый актер, у которого из-за духоты уже подтекал грим, стоит посреди потускневших декораций со своей бесценной добычей — скудным букетиком каких-то оконных цветочков. Невольно Герман подумал, что офицерского жалования вполне хватило бы на хороший, пышный букет. Но где его достать в ноябре в пограничном городе, полном солдат, металлургов и осветителей, денно и нощно работавших на поддержание распадающейся линии фронта? Хотя он попытается, если в этом будет какой-то смысл. Чёрт дёрнул Густафа, не иначе, откликнуться на призыв, который, возможно, таковым не являлся. По крайней мере, это честно: раз уж актёр принудил постороннего человека стать свидетелем зрелища, от которого тот явно был не в восторге, он мог бы попытаться сгладить неблагоприятное впечатление. — Герман, — худрук снова окликнул офицера, — вы бы правда этого хотели? Едва двинувшись в сторону выхода, Гёринг остановился. Отчего-то его искренне порадовало звучание чужого голоса и вопрос, которого он не понял в полной мере. — Поболтать с вами? Да, — ответил он и поправил фуражку, выглядывая из-под самого её козырька. — Или что вы имели ввиду? Взгляд Густафа разом прояснился. — Именно! Правда, поговорить здесь нам уже вряд ли удастся, вы правы. В зрительском зале почти никого не осталось, а к руководителю труппы уже направлялся Отто, один из главных работников сцены. Выразительно махнув рукой в сторону, отчего тот замер на месте с озадаченным видом, Густаф окинул Германа задумчивым взглядом, будто окончательно на что-то решался, и снова ему подмигнул. — Знаю-знаю! Нанесёте мне визит через час-полтора? Окажете честь? Надо же, как человека может обрадовать обыкновенное предложение поговорить. Видимо, Густаф уже давно не видел новых лиц, а привычный круг знакомств успел надоесть ему, как надоедают одни и те же пресные галеты в пайках. Герман кивнул и заинтересованно приподнял брови. — С радостью. Скажите куда, и я приду. — Мы с товарищами остановились на углу Цейхсгауз и Кавалериштрассе. Там один дом, не ошибётесь. Моя квартира на втором этаже. Выпалив это, юноша внезапно смутился. Прежде он никогда не заводил знакомств с людьми вышестоящими, так ещё и старше его. Казалось, между ними сразу возникла почва для столкновения, однако заинтересованность обеих сторон привела к неожиданному исходу. Коротко кивнув, Гёринг вышел из залы. Едва театр остался позади, Герман направился не в казармы, а в город на поиски... цветов. Такое глупое, но основательно засевшее в голове устремление: найти что-нибудь приличное, выглядящее не как сворованная из аптекарского огородика маргаритка. Но сколько он не ходил, сколько не заглядывал в лавку за лавкой, найти что-то дельное не удавалось. Видимо, цель так и не будет достигнута, отчего Гёринг решил подстраховаться: чтобы не приходить совсем с пустыми руками, он выторговал бутылку вина на Бирштрассе, которая, по заверениям бакалейщика, обладала незабываемым вкусом и ароматом, напоминающими о тех временах, когда Заарлуи был ещё Саарлуи, а половина жителей города говорила по-французски. Не хотел бы Гёринг иметь отношений с французами — даже такого опосредованного, но бутылку взял. Как назло после нескольких часов исканий зарядил крупный, проливной дождь. Полковник быстро промок и, кутаясь в плащ, почти бежал к назначенному месту, про себя ругая бесплодную прогулку по городу и все эти театральные приключения. Ругал, не жалея выражений, ругал так, что у самого краснели уши. Наверное, он бы выругался вслух, если бы не заприметил спешившую под одну из крыш девушку, укрывающую руками деревянный ящик, в котором что-то маняще алело…