Огненное колесо

      20 августа 1482 г., ближе к полудню, на паперти собора Нотр-Дам в Париже появились странные люди. Среди них выделялся необыкновенно уродливый рыжий горбун, одетый на цыганский манер в широкие штаны, пёструю рубаху и нечто, напоминающее короткий чёрный жакет. Лицо урода поражало воображение: торчащие изо рта клыки, четырёхгранный нос; правый глаз почти полностью скрыт за огромной бородавкой, а второй — мелкий, голубого цвета, смотрел на мир с особым презрением; в заросших рыжим волосом ушах сверкали серебряные кольца. Горбун вёл на поводке белого козлика с выкрашенными алой краской рожками и копытцами. Следом шёл лютнист с вислыми усами и испитой физиономией.       Но наибольший интерес у зрителей вызвала высокая закутанная в чёрную ткань фигура, которая плавно шла чуть позади остальных. По очертаниям тела можно было догадаться, что это мужчина, достаточно рослый и широкоплечий. Лица его не было видно, одни только голубые, густо подведённые чёрным глаза смотрели прямо перед собой. Кажется, этот незнакомец был главным в компании, когда он повернулся лицом к собору, остальные последовали его примеру. Затем они вместе поклонились и перекрестились, дабы показать парижанам, что те имеют дело не с язычниками, а с самыми что ни на есть добрыми христианами.       Вокруг диковинных незнакомцев тут же стала собираться толпа. Все знали о том, что два или три дня назад через Папские ворота в город вошли цыгане. Такое уже случалось и раньше, каждый приезд «белых мавров» сопровождался не только всплеском краж, но и отмечался разнообразными увеселениями. Цыгане привозили с собой дрессированных зверей, которые показывали всякие фокусы, умели считать, а некоторые даже читать. Цыганки гадали, да так искусно, что отбоя от желающих узнать свою судьбу у них не было. Их мужчины нанимались на временную работу или занимались подковыванием лошадей. Оборванные дети напоминали ручных обезьянок и вносили свою долю во всеобщее веселье. Иногда с табором приходили искусные танцовщицы, девушки, что под звуки бубна или лютни выплясывали на площадях, услаждая взор и слух горожан. Поэтому парижане с интересом следили, как незнакомец в чёрном упругой походкой сделал круг и низко поклонился им.       Заиграла лютня, а страшный горбун принялся бить в бубен. Высокий незнакомец резко скинул с себя чёрную накидку. Горожане ахнули. Они увидели смуглого мужчину с обнажённой гладкой грудью, одетого в алую юбку с нашитыми по краю золотыми монетками. Плечи цыгана украшали медные наплечники с протянутыми между ними цепочками. Пояс юбки, усыпанный блёстками и подвешенными монетками, плотно облегал стройные бёдра и нижнюю часть живота. Полоски алой ткани отходили от наплечников, струясь по мускулистыми рукам. Женщины и мужчины глаз не могли оторвать от необычного зрелища. Тем более, что лицо таинственного танцора надёжно скрывала плотная вуаль, которая живописными складками охватывала голову, оставляя открытыми только пронзительные голубые глаза.       Музыка зазвучала оживлённее и у необычного незнакомца сначала ожили руки. Они, изящно вращаясь, поднялись от пояса до груди, затем импульс прошёл изгибом по поджарому смуглому животу, заставив резко вильнуть бёдра влево и вправо. Каждое движение сопровождалось звоном нашитых на низком поясе монеток. Горбун стал отбивать ритм, а танцор мелко завращал бёдрами, заставляя горожан почти с благоговением следить за солнечными бликами, что ловили начищенные монетки. Каждая фигура, изящный разворот и взмах рук были исполнены такой силы и грации, что у зрителей замирало сердце. Музыка становилась быстрее, а движения танцора всё порывистее и стремительней. Он вновь оббежал круг и широкая юбка развевалась за ним, подобно крыльям. Из-под неё виднелись ноги в узких башмачках и часть красных штанов, напоминающих турецкие шаровары. Когда танцор остановился, на мгновение повисло гробовое молчание, впрочем, тут же нарушенное оглушительными рукоплесканиями и визгами восторга. Истинное искусство способно покорить даже самое грубое сердце.       На балконе дома де Гонделорье собрались хозяйка, мадам Алоиза, её красавица-дочь Флёр-де-Лис и подруги последней, разодетые в шёлк и бархат. Девушки смотрели, приоткрыв розовые губки, их груди взволнованно вздымались. Дама то и дело охала и ахала, восклицая, что нравы опустились донельзя и в её время мужчина не тряс юбкой на площади. При этом она не отводила пристального взгляда от обнажённого торса танцора, да и улыбка, расцветшая на иссохших губах, говорила сама за себя. Но в какой-то момент госпожа Алоиза сообразила, что зрелище пляшущего мужчины не самое подходящее для невинных девичьих глаз.       — Ну всё, голубки! Кыш! Заходите обратно, здесь не на что смотреть! — сказала она, жестами сгоняя красавиц с балкона.       — А вы, матушка? — спросила Флёр-де-Лис, задержавшись у порога.       — Я скоро буду, — женщина опёрлась руками о балюстраду. Начинался новый танец.       На этот раз танцор достал две острозаточенные сабли и рассёк ими в воздухе брошенный горбуном платок. Лютнист заиграл новую мелодию, рыжий горбун продолжил бить в бубен. Этот танец оказался смесью акробатических трюков и мастерства фехтовальщика. Сверкали лезвия сабель, танцор делал умопомрачительно высокие прыжки, как бы очерчивая в воздухе огненные круги. Он вращался и перебрасывал оружие из руки в руку, горячий пот каплями выступил на широкой груди. Мадам Алоиза, дальнозоркая в силу возраста, так и впилась взглядом в танцора.       Флёр-де-Лис несколько раз выглядывала на балкон, ей и подружкам тоже хотелось посмотреть продолжение выступления.       — Мамочка, — нежно проворковала девица. — Неужели такой грех посмотреть на танцы?       Мадам Алоиза задумалась: а в самом деле, что тут такого? Вон уличные танцовщицы с их подпрыгивающими грудями и голыми ногами являли зрелище куда более возмутительное. Ну, подумаешь, мужчина, зато как сложен! И правда, пусть девочки посмотрят, как должен выглядеть настоявший мужчина. Она милостиво разрешила присоединиться к ней и девицы стайкой любопытных птичек высыпали на балкон.       Закончив танец с саблями, незнакомец запел бархатистым баритоном, слова казались не знакомы, возможно, это был цыганский. Но что-то в мелодии будило нежные чувства. Мадам Алоиза вспомнила покойного мужа, великого мэтра арбалетчиков Шарля де Гонделорье. Пусть он был уже не молод, когда они поженились, но как он дивно хорошо смотрелся на коне, да ещё и в полном вооружении! Жаль только, в последние годы из-за болей в пояснице он уже не мог держаться в седле. Ах! Почтенная дама прослезилась… Как всё же приятно отдаться воспоминаниям!       Когда умолкли звуки баллады, танцор поклонился публике и вновь сорвал рукоплескания. Горбун принялся обходить ряды зевак, собирая плату, публика не скупилась: лиарды, денье, су, монетки разного достоинства сыпались в кожаную торбу. Танцор поднял своё чёрное покрывало и укутался в него так, чтобы полностью скрыть необычный наряд. Он двигался с томной и упругой грацией, казалось, всё ещё продолжалось выступление. Наверное поэтому зеваки не спешили расходиться, глазея на него. Когда горбун почти закончил собирать плату, толпу растолкал лакей, на его куртке красовался нашитый герб в виде лавра и крюка. Немного смущаясь, он осторожно приблизился к высокому танцору и, поклонившись, протянул ему бархатный кошель.       — Моя госпожа, мадам де Гонделорье, просила вам передать, — сказал он и показал рукой на балкон.       Танцор взял кошель и, не раскрывая, повернулся к дому, где на балконе столпились девицы в компании почтенной дамы. Мужчина приложил руку к груди, глядя пронзительными голубыми глазами прямо на госпожу Алоизу, и склонил голову. Когда он вновь посмотрел на балкон, то заметил поднявшийся там переполох: почтенная дама лишилась чувств, а все девицы, кроме одной, суетились вокруг неё. Оставшаяся недвижимой девушка — высокая блондинка, смотрела прямо на него, тогда он поклонился и ей. Это вывело девицу из состояния лёгкой задумчивости, она присоединилась к подругам. Танцор между тем вновь повернулся лицом к собору Нотр-Дам. Горбун подошёл к нему, демонстрируя набитую деньгами торбу. Тогда мужчина поднял руку и толпа невольно притихла. Он заговорил:       — Добрые жители Парижа, я благодарен вам за радушный приём. Моё имя Сафир, — толпа радостно загудела, имя ей понравилось. — И вырученные за первое выступление деньги я собираюсь пожертвовать этому прекрасному собору!       Последнее заявление потонуло в поднявшихся овациях. Сафир направился к собору в сопровождении множества людей, которые, позабыв свои дела, жаждали только одного — увидеть, как будет сделано удивительное пожертвование. Навстречу необычной делегации вышел сам архидьякон в сопровождении каноников. Сафир внезапно встал на колени у подножия лестницы и, склонив голову, на вытянутых руках протянул священникам кожаную торбу с деньгами. Архидьякон, который мгновением ранее вышел из собора, чтобы прогнать с паперти нечестивого плясуна, растерялся. Но заметив, что толпе нравится жест цыгана, он поменял своё решение. Архидьякон сам спустился вниз, принял увесистый мешок и милостиво обратился к коленопреклонённому мужчине:       — Встань, сын мой, это поступок настоящего христианина, но я не могу одобрить твоих плясок, это недостойное мужчины занятие.       Цыган поднялся, зашелестела чёрная ткань, скрывавшая его наряд. Люди замерли, ожидая ответа, горбун встал прямо за его спиной.       — Вы правы, ваше высокопреподобие, — Сафир склонил голову, затем поднял её и произнёс, — но разве не сказано во Второй книге Царств «et David saltabat totis viribus ante Dominum porro David erat accinctus ephod lineo»?.       Архидьякон изменился в лице и от приличной латыни, и от того, что его пробрал глубокий голос странного цыгана. Не давая ему опомниться, Сафир продолжил.       — Давид плясал перед Господом и перед ковчегом Завета, — зеваки ловили каждое слово цыгана. — Святой Амвросий говорил, что пел и танцевал Давид для веры своей, он славил этим Господа. Также и я, будучи истинным христианином, славлю Господа, как умею, а именно танцем. Увы, я рос среди своих братьев-цыган, которые не научили меня иному ремеслу. Но душа моя стремится к Господу и ради её спасения я торжественно клянусь перед Пречистой Девой и перед вами, преподобный отец, что буду платить десятину с того, что эти добрые люди попадут мне на пропитание.       — Но танцы рядом со святым собором… — начал архидьякон.       — Они намного лучше, чем обычай, принятый в некоторых церквях, танцевать в самих святых стенах, — подхватил Сафир. — Мне доводилось видеть каноников и певчих, которые танцевали трипудий и хорею в церкви, — видя, что архидьякон собрался перебить его, Сафир взял нервно опущенную руку священника и приложил её к своему лбу. — Я понимаю, что подобное было осуждено ещё на соборе в Лионе, но это продолжается, возможно, даже в тех церквях, которые относятся к вашим приходам. Мои же танцы происходят только на небольшом клочке земли и устремлены всецело на прославление Господа!       У него был необыкновенный голос, глубокий, звучный, который, казалось, был создан для проповедей. Архидьякон Жозасский Морис Дюси не мог с собой ничего сделать, исходящая от этого цыгана властность покорила священника, к тому же люди — его прихожане — тоже завороженно внимали Сафиру. Отец Морис благословил цыгана и разрешил ему выступления, позже ему пришлось объясняться с епископом, но хитроумный архидьякон сумел вывернуться. Он отметил, что с появлением цыгана-плясуна возросли пожертвования, да и количество регулярно посещающих мессы прихожан, а в особенности прихожанок, также увеличилось. Умолчал отец Морис только о том, что в исповедях, которые ему доводилось выслушивать, львиную долю занимали непристойные мечты о таинственном цыгане, и не всегда эти мечты посещали женщин…              Получив разрешение, цыган ещё раз поклонился и, дождавшись, пока архидьякон, которого тоже начали славить, скрылся в собора, повернулся к толпе. Сафир пообещал, что ещё вернётся завтра, а сегодня вечером его ожидали танцы на Гревской площади. Дав понять, что он их отпускает, цыган милостиво кивнул толпе, после чего та стала рассеиваться. Как легко более сильная личность умела подчинить себе более слабых!       Сафир не заметил молоденькую красавицу, мимо которой прошёл, но она со счастливой улыбкой следила за ним взглядом. В жизни Агнесса Гиберто не видела никого более прекрасного, чем этот мужчина. Она совсем забыла о поручении купить хлеба на хлебной ярмарке, которая сейчас проходила на паперти собора Нотр-Дам. Всё это было не важно, Агнесса чувствовала нечто необычное и жаркое, что разливается в груди. Когда она смотрела на Сафира, то ощущала беспомощность и слабость, словно мягкими становились все кости в её теле, а плоть плавилась от бесконечной нежности. Как же он прекрасен! Не похож на дядюшку и его коротышек сыновей, да и вообще на других мужчин, что жили по соседству. Да он как будто даже шёл, не касаясь земли! Агнесса отдала горбуну все деньги, которые получила на хлеб, и ей было особенно радостно, что Сафир пожертвовал их собору. Как он благороден и великодушен! Если бы она смела, то упала бы перед ним на колени и молила бы поцеловать подол алой юбки!       Из сладкого состояния мечтательности девушка очнулась слишком поздно, прекрасного цыгана и его свиты уже не было на площади. Она же, как дурочка, стояла неподвижно у прилавка с хлебом. Булочник маслянисто посмотрел на красивую брюнетку в скромном чепце, из-под которого выглядывали скрученные по бокам тяжёлые косы.       — Чего желает такая красотка? — с неприятным смешком произнёс торговец хлебом.       Агнесса отбежала от его прилавка, поправила чепец и, вцепившись в пустую корзинку, направилась на улицу Парен-Гарлен, по дороге она растёрла себе глаза и, когда вошла в мастерскую дяди, то залилась горючими слезами. Мэтр Прадон и два его сына, Жан и Гийом, побросали все дела, чтобы узнать, чем вызваны её слёзы.       — Меня ограбили! — во весь голос рыдала Агнесса.       Дядя с облегчением обругал её «курицей» и похлопал по плечу.       — В следующий раз не ходи одна! — сказал он ворчливо. — Бери Жанну, всё равно эта бездельница в твоё отсутствие ничем не занята!       — Д-да, — все ещё кривя рот в плаче, Агнесса прошла во внутренние помещение.       Матушка опять была не в себе, поэтому девушка отмахнулась от вопросов простоватой служанки и занялась тем, что начала расчёсывать седые волосы Пакеты. Женщина смотрела в окно и что-то бормотала себе под нос, она не замечала заботу дочери. А та, погружая в седые волосы частый гребешок, всё вспоминала огненные пляски цыгана Сафира. Даже имя у него было прекрасным! Она не сомневалась, что под вуалью он прячет красивое мужественное лицо и густые, под цвет чёрных бровей, волосы! Жанна иногда рассказывала сказки про прекрасного принца, который спасает бедную принцессу. Да что там принц! Вот таким должен быть спаситель: высоким, сильным и… таинственным.       

***

      Уже глубокой ночью из шатра на цыганской стоянке вышли двое: уродливый рыжий горбун и немного сутулый полулысый мужчина. Последний был одет в серую рубаху и штаны с заплатами, у него было суровое лицо, изборождённое морщинами, и тонкие губы. На поясе он носил кривой кинжал в ножнах, а в ушах сверкали серебряные кольца. Цыгане не распространялись о нём, поэтому всё, что знали бродяги во Дворе чудес, это то, что мужчина был слугой танцора Сафира. После выступлений Сафир отдыхал, а его слуги — горбун и этот усталый человек — иногда присоединялись к общему костру. Клопену, да и всем остальным, нравилась его немногословность. Несколько раз он дрался с бродягами и сражался весьма достойно, по крайней мере двоих потом сам же и штопал, остальные отделались лёгким испугом. Женщин же привлекали холодные голубые глаза, многие даже не обращали внимания на лысину. Только он был вдовец и, по слухам, хранил верность покойной жене.