обнимай

[молчи и обнимай меня крепче, молчи и обнимай меня крепче] объятья с самого начала стали для них чем-то большим. чем-то большим, чем просто «люблю», чем-то большим, чем просто поцелуи, чем-то большим, чем «просто»… лизины объятья сквозили в каждом её движении, в каждом порыве ветра мишель ощущала тот самый запах, жизнь без которого внезапно стала бесконечно пустой и бессмысленной. одного взгляда хватало, чтобы по плечам побежал холодок отсутствия на них лизиных рук. [молчи и обнимай меня крепче просто молчи, просто молчи] если честно, мишель непонятно, что было важнее — молчать или тонуть до беспамятства в ласковых касаниях. умение говорить никогда не было сильной её стороной, поэтому тишина стала необходимым нежным спасением в череде чересчур громких дней и заявлений. она знает, что слова лизы могут резать до самого сердца сталью. её язык словно ядом покрыт, но в поцелуях, в тех редких и яростно-искренних поцелуях, отрава как будто нейтрализуется горящей в глубине карих глаз открытостью. и мишель почти не страшно довериться тонким пальцам, бегущим в очередных объятьях по ткани форменной рубашки. [мой милый, день прошел мимо, а мне б упасть в ладони к лету.] после тяжелых испытаний, после целой недели съемок единственным желанием мишель было увести лизу в сторону, подальше от всех. это уже стало традицией. и сладкое падение, падение, ощущающееся как взлёт — в укрытие тёплых рук, в тёмное молчаливое спокойствие под веками, общее на двоих. мишель кажется даже, что дышали они тогда на двоих одним кислородом. как иначе объяснить так правильно сбитое дыхание от облегчения и правильной легкости? воздух между ними пахнет солнцем и теплый достаточно, чтобы согревать лютые морозы внутри. [вот только б сохранить твое имя внутри больных клеток.] они обнимались нежно, каждый раз, как в последний. у мишель пятнами воспоминания о порывистых объятьях, когда воздух из грудной клетки выбивается не столько силой, сколько больным облегчением и каждый раз подступающими слезами, и о впечатанном в генокод имени, которое в голове ярче пожара полыхает, а вслух ни разу не произнесено. лиза сжимала плечи мишель сильнее, будто боялась, что та сейчас прямо из рук ускользнёт, и лиза больше никогда свою любовь не увидит. [все тускло, мне все сном мнимым цветною чередой чужих тряпок.] но мишель ещё в самом начале поняла, что уйти не получится. цеплялась за лизу самой мёртвой хваткой, будто лиза — мост, с которого, если хоть на секунду ослабишь руки, сорвёшься без шанса на спасение. среди всего того серого окружения лишь лиза ярким карим проблеском, как пробуждение ото сна, как то самое: самое необходимое и невозможное, реальное наконец-то. пока всё остальное кажется вырезанными из картона декорациями, только обвитые колючей проволокой руки настолько на своём месте на плечах мишель, что мир обретает всё-таки черты настоящего, выдёргивая её то ли из кошмара, то ли из вечной прострации. [мой милый, нет больше силы, ох вот бы ты, меня спрятал] и когда сил вправду не оставалось, приходилось прятаться, уходя от любопытных взглядов одноклассниц, выпутываться из их грязных слов, забывать всё на свете. прятаться друг в друге, в тепле, которое даже начало казаться вечным. мишель правда позволила себе думать, что навсегда, что так будет до конца проекта, после проекта и вообще всю их оставшуюся на двоих жизнь. [молчи и обнимай меня крепче, молчи и обнимай меня крепче] когда лиза срывается в первый раз, мишель хочется только обнять её, стереть боль на дне тёмных глаз, льющуюся злыми словами на неё. она даже пытается, потом вспышками вспоминая, как лиза, её лиза, исчезла в куче тел, пока она стояла у стены, не в силах прийти в себя. у мишель так чертовски трясутся пальцы, а в глазах у лизы насмешка и что-то больно затравленное. гаджиева сглатывает через силу и винит только себя, что позволила-таки довериться, сдалась под несуществующим давлением. [молчи и обнимай меня крепче, просто молчи, просто молчи] лиза жалит её снова, и мишель в этот раз хочется, чтобы она молчала, как всегда, как ей было хорошо. она сжимает губы и отворачивается, пытается что-то сказать, но не выходит, потому что, если честно, мишель непонятно, что было важнее — молчать или тонуть до беспамятства в ласковых касаниях. умение говорить никогда не было сильной её стороной. гаджиева снова непозволительно много думает, снова без извинений прощает, трясущимися пальцами сжимает собственные запястья и внутри, глубоко-глубоко, где не слышно никому, кричит всё-таки, захлёбываясь слезами. в полусне шепчет «молчи, молчи», а вслух хлещет ответно грубостью, отказывается быть рядом, потому что без объятий — невозможно, нельзя, нехочется. [взял, спрятал бы меня за собою, пустил в пустыни течь меня нилом] просто, просто необходимо, чтобы — как раньше — в касаниях, которые словно прожигают кожу, но слова порывистые и бесполезные отдаются свербящей болью в груди, в скованных лёгких, в сердце, во всем теле. от каждого неосторожно брошенного взгляда в лизино одиночество у мишель мурашки ото льда и от ногтей, в ладонь впившихся незаметно. а ей больше некуда прятаться, кутаться в одеяло и кофты не поможет, и больше, кажется, вообще ничего не поможет от дрожи и горечи. [так сладко за окном цветут липы] июль наступает быстро, и воздух за окном начал пахнуть мёдом. им обеим чувствуется отчетливо запах солнца. само солнце словно стало светить теплее в попытках согреть вечно холодные пальцы мишель. [а я, гляди, мертвая, милый] вот только её пальцы разморозить под силу разве что бледной ладони, вплетённой в густые светлые волосы, в тонкие нити души, иначе никак, ни за что. мишель так чертовски мёрзнет, так чертовски ярко помнит всё, что голова раскалывается от медленного действия яда. и странная нестыковка во взгляде и словах, в том, что было до, и в том, что вдруг стало после. в жестоком безразличии ко всему и зачем-то наивной открытости к каждой её фразе с привычным и донельзя родным глухим «р». [нет правды у меня, нет и веры] она, честно, хотела верить лизе. она, честно, верила, горела-горела. сгорела под взглядом когда-то тепло искренним, а теперь жалящим под ребра. мишель бы сказала что-то в ответ, да только в голове правильно-неправильно спуталось давно. сначала под сводящими с ума касаниями, кожу стотысячным плавящими, теперь под ледяным взглядом, который пробирает до костей. андрющенко за месяц разнесла до основания и глубже всё-всё, что когда-то было её стержнем, её правдой, хоть чем-то постоянным. [и время меня ест, а не лечит] и сначала кажется, что всё пройдет, что глупые воспоминания о тепле объятий затрутся и перестанут болеть в венах вместе с пульсом, но имя, впечатанное в каждой клетке, эхом-отзвуком напоминает о себе кровью в висках. мишель отвлекается, грубит, только чтобы не было возможности в минуты слабости сорваться и простить. часы одиночества не затягивают кровоточащие раны на сердце, а разрывают их, потому что мишель так глупо не может запретить себе думать, о том, что было бы, если… [мой милый, ты запри двери] лизу отселяют, и она закрывается на все замки, будит в себе забытый и успокоенный загнанный взгляд, огрызается на все незначительные угрозы и жалеет, но молчит, как и обычно, как они однажды договорились, так и не произнеся ни слова. мишель в ответ от неё так же отказывается, отказывается рядом находиться, потому что слишком неправильно это ощущается. ей так хочется сжать лизины пальцы в своих, ледяных, так хочется назло окружающим прижать лизу к себе, ведь чувствует, как ладони предательски скользят, а внизу — не меньше десятка метров. [молчи и обнимай меня крепче молчи и обнимай меня крепче] проигрывает и падает зачем-то опять провально в абсолютно обязательные объятия, совсем-совсем перед отъездом, лишь бы не хранить лёд в груди все недели разлуки, за которые обе они передумают ещё миллионы раз, пожалеют о ссорах и примирениях, вспомнят и забудут. лиза пытается шептать слова извинений, но замолкает, прижимая к себе мишель в её дурацкой огромной футболке. едва удается отдышаться и обнаружить, что её всё-таки поймали, что если руки отпустить, то всё равно останется рядом. [молчи и обнимай меня крепче, молчи и обнимай меня крепче] мишель плачет так глупо и ненужно, не выдерживая в конце, едва захлопнув дверь автомобиля. лизин взгляд издалека из них всех самый важный, её последнее немое «прости», в котором мишель снова доверчиво читает обещания, навеки отпечатывая очертания рук на своих плечах от прикосновений, которых так и не случилось. светлые волосы падают на раскрасневшиеся глаза, пока она вспоминает о том, что у них всё же могло получиться. [просто молчи, просто молчи] объятья с самого начала стали для них чем-то большим. чем-то большим, чем просто «люблю», чем-то большим, чем просто поцелуи, чем-то большим, чем «просто». и мишель кажется, что, может быть, им стоило больше говорить.