если бы слёзы твои были водой

Сколько вместе живут, всё время то и дело играют на желания. То в настолки, то просто на камень-ножницы-бумагу, или просто «кто быстрее…», а дальше — что угодно. Ясное дело, что проигрывать Минхо никто не хочет, потому что его желания порой заставляют подумать о выходе в окно, или, как минимум, задаться философскими размышлениями о наличии справедливости в мире. К счастью, ему чаще всего проигрывает Ким Сынмин, спасая остальных от разной степени трагичности участи. А вот Феликс — самый безопасный человек в этом смысле. Иногда ему проиграть — одно удовольствие, ведь он никогда не издевается, не перегибает палку и не вредничает. То кофе попросит купить, если самому лень идти, то посуду за него помыть, или попасть в одну машину с обожаемым дружочком Хёнджином, чтобы глупо хихикать всю дорогу до студии, зала, съёмок или аэропорта. Такой уж Феликс человек. В голове у него одни ромашки и мирное небо, хиханьки, как говорится, да хаханьки, болтовня с Хёнджином и задушевные разговоры с ним же, или вот с Бан Чаном, который тоже очень близкий друг. Именно поэтому Бан Чан, он же Кристофер, совершенно не расстраивается, в третий раз подряд проигрывая Феликсу в UNO. Немного побаловать младшего, или выполнить за него какое-нибудь дело по дому — задача плёвая, и беспокоиться не о чем. Первое желание Феликс загадывает через пару дней, и это оказывается, ожидаемо, самый большой фраппучино с тонной карамели из международно известной кофейни с русалкой на логотипе. Чан оплачивает его с чувством выполненного долга, и вручает Феликсу стакан с шутливым поклоном, словно он у младшего в почётных слугах. Эта игра появилась так давно, что уже никто (кроме всеведущего Хёнджина, но о нём чуть позже) не помнит, когда именно. Феликс изображает принцессу, принимающую дары и знаки внимания, а Чан — по настроению: то принца, то слугу, то кормилицу. По началу окружающие над ними подшучивали и даже напевали свадебный марш, но вскоре подколки всем надоели, а вот эта незамысловатая игра осталась. То, что Чан к Феликсу относится очень по-особенному ни для кого не секрет, и давно стало неотъемлемой данностью жизни. Феликс принимает угощение, говорит тоже уже привычное всем «thanks daddy», и всем собой обращается к Хёнджину, наконец, выбравшемуся из социальной комы и снова готовому болтать без умолку, пока язык не заболит. То, что у Хёнджина и Феликса очень особенные отношения, ни для кого не секрет, хотя им свадебных маршей никто никогда не пел. Просто они настолько друзья (вернее будет сказать «подружки», и дело не в феминности обоих, а в степени и окраске их отношений), что эту их любовь можно было бы трогать руками, а то и вовсе раздавать страждущим щедрыми ломтями, чтобы учились, как нужно дружить. Хёнджин знает про Феликса абсолютно всё, и даже не потому, что, чаще всего, предпочитает молчать, пока дружочек щебечет, как майская птичка, а просто потому что знает. Феликс весь — как открытая книжка с яркими картинками, и понять его вовсе не так сложно, если немножечко постараться. Хёнджин знает про Феликса абсолютно всё, и это бесконечно греет сердце, хотя, если признаться, некоторых вещей он предпочёл бы не знать. Не то, чтобы отвратительных (в Феликсе таких попросту нет), но каких-то неуловимо трагичных и до ужаса интимных. К тому же, об этих самых штуках Феликс никогда не говорил, но Хёнджин не слепой, он всё видит и всё понимает. На свою голову. Если уж на чистоту, то Хван Хёнджину хватает и своих заморочек, выше крыши хватает, да и понимания, как с ними разобраться, всё нет и нет. Чужих проблем ему только не хватало. Но тут всё дело в том, что Феликс — совершенно не «чужой», так что игнорировать его треволнения невозможно. Но, с другой стороны, он всё держит в себе, что позволяет Хёнджину хотя бы не выискивать нужные слова для утешения. Со словами у него так себе, если честно. С картинами куда лучше выходит. И с танцами. Можно быть сколько угодно интровертным интровертом, не питающим иллюзий по поводу человечества, давно уметь справляться со своими мыслями самостоятельно, и так же давно смириться с отсутствием перспектив на радужное разрешение внутренних вопросов, но. Всегда есть это чёртово «но», не дающее жить спокойно, и порой это буквально разбивает. Маленькое, но очень значительное «но» состоит в том, что сердечко — не камень, и приказывать ему просто бесполезно, как ни старайся. В том, что проблема именно в сердечке, Хёнджин давно не сомневается, но с сутью самой проблемы не может разобраться какой год. И это ужасно выматывает, настолько, что порой приходится уходить в затворничество, оставаться в полном одиночестве и спасительной тишине, чтобы процессор просто мог немного остыть и не взорваться. Да, этим он с Феликсом тоже не делится, и одному богу (хотя, бога нет, поэтому, пожалуй, одному Феликсу) известно, догадывается ли тот о том, что творится в его тонкой и ранимой душе. Наверное, стоило бы поделиться, выговориться и попросить помочь в себе разобраться. В целом, Хёнджин не против такой перспективы, он доверяет крошке Феликсу куда больше, чем самому себе, но. Опять это «но». Подобная откровенность грозит откровенностью ответной, и как с ней быть, Хёнджин не знает совершенно. Поэтому и молчит. Ян Чонин грустно куксится, когда его место в машине занимает Феликс Ли, но покорно топает в другую, бормоча себе под нос. Хёнджин позволяет себе тоскливо посмотреть ему вслед не дольше секунды, и поворачивается к лучшей подружке, с наслаждением потягивающей вкуснейший сладкий кофе из запотевшего стакана. Феликс, кажется, всё же всё понимает, судя по его встревоженному и вопросительному взгляду, но не обсуждать же подобные штуки при всех? Вот именно. Да и Феликс (честь ему и хвала!) не спешит теребить нежные струны души подружки перед съёмками. Хёнджин чувствует себя голо и неуютно, хочется спрятаться в своей комнате за мольбертом и молчать так долго, чтобы забыть добрую половину слов. Феликс приходит к нему за полночь, скромно стучится в дверь, приносит горячий зелёный чай, осторожно садится на край кровати и не торопится отвлечь от рисования. Хёнджин тоже не торопится отвлечься, потому что Феликс — совсем не тот человек, с которым стоит придерживаться дурацких правил приличия и можно просто оставаться собой. Впрочем, минут через десять он откладывает кисти (всё равно, ничего не получается), и тихо вздыхает. — Дай мне немного времени собраться со словами. Феликс кивает, и, хоть Хёнджин этого не видит, он знает — он будет ждать хоть до утра, если понадобится. Феликс умеет просто удивительно ждать. Как-то особенно ждать, как больше никто в целом свете не умеет: ненавязчиво, очень тихо и мягко, почти незаметно и не ожидать, если честно, какой-то ответной реакции. Когда он ждёт, то просто остаётся рядом, не нарушая тишины, не нарушая хода мыслей в тяжёлой от них голове. — Я вообще не знаю, что происходит, — наконец, говорит Хёнджин, оборачивается и по-дурацки широко улыбается. — Я даже не знаю, кто я в этом всём. Он встаёт, садится рядом, берёт уже остывшую чашку, и надолго снова замолкает. — Я не знаю, кто я. — Ты — Джини. Хороший, глупый, добрый, красивущий, нежный, талантливый, весёлый, молчаливый… Ты — это ты. Хёнджин усмехается. — И всё ещё не понятно. Это всё не ответ. — Мне сказать, как я думаю, или притвориться, что я ничего не понимаю, и просто побыть рядом? Вот это ещё в Феликсе совершенно удивительно. Он умеет задавать самые правильные вопросы, будучи готовым к любому ответу. Кажется, он научился этому у Чана, который такой спец в душах человеческих, во всех, кроме своей собственной. — Я не знаю, по правде. Давай честно, раз уж ты всё понимаешь. Феликсу хочется Джини обнять, но сейчас это было бы лишним, поэтому он делает неторопливый глоток чая и собирается с мыслями. Джини, наверное, самый важный и любимый человек в его жизни, и с ним Феликс всегда предельно аккуратен. — Думаю, ты влюблён. Хёнджин мелко вздрагивает, впервые услышав это утверждение не внутри своей головы, и весь покрывается мурашками. — Я… не уверен. — Ясно. Но… он для тебя очень много значит, да? — И в этом я не уверен тоже. С одной стороны, очень странно вот так откровенничать, не называя имён, но, с другой — это очень успокаивает и обезоруживает. Совсем не хочется отговариваться и спорить с тем, что очевидно им обоим. — Но ты всё время о нём думаешь. Иногда мне кажется, что я слышу твои мысли, особенно, когда его нет рядом. А когда он близко, у тебя в голове словно выключаются слова и шумит море, на которое ты так хочешь. Но ты не бойся, я думаю, он не может слышать твои мысли, Принцесса. Феликс для Хёнджина всегда «малышка» и «солнышко», Хёнджин для Феликса, всегда и неизменно — «Принцесса». — Это очень хорошо. Только разборок на эту тему мне не хватало. — Он не стал бы ругаться, ну что ты. Он же очень добрый. Хёнджин передёргивает плечами, потому что до того от себя устал, от этой неопределённости. — Представляешь, я ни разу в жизни не задумывался о том, кто в целом мне нравится: мальчики или девочки, взрослые или юные, умные или глупые… Просто в голову подобные мысли не приходили. Феликс мягко улыбается и всё же нежно гладит по руке. — Юный умный мальчик, Принцесса, это вовсе не плохо. Ты же не думаешь, что это плохо? — Думаю. — Зачем? Это же не так. У любви… Влюблённости, нежности, страсти — нет пола. Чушь всё это, так только дураки говорят, что мальчики должны быть только с девочками. Хёнджин улыбается тоже. — Это тебя Чан научил так говорить? — Ага, он так считает. И я с ним согласен, Джини, потому что это правда. Если кто-то взял твоё сердечко, значит, это нормально. Ведь любовь важнее всего в мире! — Это вам, вверхтормашечным, так кажется. Вы выросли там, где всё на свете можно, но мир не такой славный, как ваш с Чаном. Феликс хмурится. За свои истины (особенно, за те, что он выучил от Чана) он готов бороться до последнего. — Ну так не надо кричать на каждом углу о том, что тебе нравится парень. О таком вообще не обязательно кричать. Просто нельзя себя корить за такие светлые чувства. — Да я не знаю, что чувствую! Просто думаю о нём постоянно, это уже не нормально. Как одержимый. А когда он рядом, я двух слов связать не могу, и веду себя, как идиот: постоянно его подначиваю и тискаю, словно он малыш какой-то! Феликс невольно улыбается. Влюблённые люди кажутся ему прекрасными и удивительными пришельцами из иного мира, мира, в котором нет ни лжи, ни злобы, ни горя. — И что ты думаешь? — Сам не знаю. Просто думаю, и всё. — Ты бы хотел с ним целоваться? Хёнджин вдруг краснеет, отставляет чашку и закрывает лицо руками. — Что ты говоришь такое, малышка? Это же стыдно, нельзя такого хотеть! — Но ты хочешь. И нет ничего в этом стыдного! Я понимаю, если бы он уже с кем-то встречался, тут были бы трудности. А так — ну объясни мне, что плохого в том, чтобы хотеть поцеловать человека? Хёнджин даже губу прикусывает, чтобы пригасить слишком сильные эмоции, и говорит тихо-тихо: — Если и хочу, толку-то с этого? Всё равно ничего такого никогда не произойдёт. Спустись на минутку с небес на землю, Ликси. Мы работаем вместе, и я рассчитываю, что это продлится ещё много лет. А как ты себе представляешь совместную работу, если бы я сказал ему что-то подобное? — Подожди, — просит Феликс и всё же обнимает, прямо так, с прижатыми к лицу руками, — подожди, мы же не говорим о том, чтобы ты вот сейчас к нему побежал с поцелуями. Мы пытаемся разобраться, что ты к нему чувствуешь, вот и всё. Давай потом подумаем, примет ли он тебя. Сначала тебе стоит принять самого себя, без этого ты с ума сойдёшь. Хёнджин думает, что со своих радужных облаков Феликс в жизни не спустится. В его мире всё удивительно легко и просто, любовь — обязательно взаимна, люди не способны на гадости, а их страхи исчезают на раз-два, стоит только их осознать. Поэтому не спорит. — Ты влюблён, Принцесса. В замечательного доброго мальчика, сильного и смелого мальчика, который уже совсем скоро вырастет в прекрасного мужчину. Вот и все дела, просто признай это. Ну или скажи, что я не прав. И Хёнджин тише тихого выдыхает «ты прав». Легче от этого не становится, но в эту ночь Феликс спит рядом, и у Хёнджина даже почти получается выспаться. А это уже немало. Феликс всегда рядом, даже если молчит или даже спит в другой комнате. Его поддержка ощущается, как едва уловимый тонкий аромат, почувствовав который однажды, узнаешь из тысячи. Феликс всегда рядом, он — безоблачное Солнышко, воплощение настоящего Счастья и Любви, он весь состоит из слов, слёз и немудрёных истин Чана, в которые верит куда больше, чем в самого себя. В его мире всё удивительно просто и логично, и, какой бы суровой ни была реальность, у неё не получается загасить пыл его нежного страстного сердца. Наверное, именно поэтому с ним так легко и постоянно хочется быть рядом, даже Минхо-хёну, который, вообще-то, тот ещё Диаволов Пёс. Феликс со всеми дружит, всех любит и все у него хорошие, плачет он в своё удовольствие и с наслаждением, и успокаивается так быстро, словно ему года три, дай бог. Хёнджин иногда диву даётся. Это же надо, иметь настолько нечеловеческое упорство (а то и ослиное упрямство!), чтобы никогда не унывать, не сдаваться, и не видеть, что мир — то ещё дерьмо. Ли Минхо собирает всех за ужином, и торжественно объявляет, что в ближайшие выходные он намерен закатить вечеринку, и неявка будет караться смертью. Мол, всем нужно отдохнуть и развеяться, да-да, даже Джисони, который воспринимает подобные мероприятия, как каторгу, особенно — в последние месяцы. Бан Чан выглядит довольным и даже вдохновлённым этой идеей, особенно, когда узнает, что штатный демон уже всё организовал: коттедж, меню, список песен в караоке и даже подвижные игры на первое утро мини-отпуска. И, что самое главное — никаких камер, стаффа и сценариев. И всё кажется прекрасным даже Хёнджину, который не поклонник массовых сборищ. Правда, ровно до того момента, как жеребьёвкой ему выпадает все три ночи на отдыхе провести с Ян Чонином в одной комнате. Да, они спали вместе, наверное, тысячу раз, но теперь, после недавнего разговора с Феей Откровенности и собственных неутешительных осознаний, всё это кажется испытанием выше его сил. — Ты с кем делишь комнату? — С Чани, — легко говорит Феликс, и секундно улыбается. — Поменяйся со мной соседями, пожалуйста, — немного нервно шепчет Хёнджин, готовый спать хоть с Минхо, даже если тот будет в ударе, или даже если выпьет и будет задираться. — Пожалуйста, Ликси. Я умру с ним спать. — Да ну, перестань, это же так здорово! — Феликс в ответ шепчет очень жарко. — Проведёшь с ним время, осознаешь все свои чувства… — Но я не хочу нихера осознавать, Феликс, мне совершенно не понравилось в тот раз, я умру, честное слово! Вообще-то, Феликс просто до смешного сговорчивый, особенно, если чувствует, что собеседнику что-то очень важно, но сейчас буквально рогом упирается, и твёрдо качает головой. — Тебе это нужно, трусишка. Вот увидишь, у меня очень хорошее предчувствие. Хёнджин, конечно, вертел эти предчувствия, но почему-то очень быстро сдаётся и принимает свою жестокую судьбу со смирением смертника. Приезжают поздно вечером. В машине Феликс трещит без умолку, развлекая всех присутствующих, и Чанбини-хён, сидящий за рулём, смеётся громче всех. У него тоже, конечно, в голове одни ромашечки под девчачьи песенки. Приезжают поздно вечером, Минхо тут же начинает раздавать команды, кому что делать, и Феликс искренне ему благодарен. Потому что Чану очень нужен хоть крохотный отпуск от всех его лидерских дел. Он, конечно, отлично справляется и любит свои обязанности, но отдыхать тоже очень важно. Он бы сам в жизни в этом не признался, но сейчас он с таким удовольствием принимает указания, что Феликсу становится очевидно, как лидер устал. Ужин получается сумбурным, но очень весёлым и вкусным. Без камер и присмотра стаффа всё получается не так ладно, как на разных шоу, но всё равно получается. А после ужина и уборки по плану Минхо — свободное время, подразумевающее караоке, танцы, компьютерные игры или сон — на выбор. Хёнджин выбирает последнее, собирает все подушки с диванов в гостиной и устраивает себе спальное место на веранде, чем очень расстраивает Феликса. Впрочем, последний надеется, что обилие комаров вынудит Принцессу перешагнуть свои страхи и отправиться спать к Чонину (который, к слову, был весьма обескуражен таким нежеланием Хёнджина делить с ним спальню). Сам же Феликс выбирает караоке, но больше просто сидит и наблюдает, как остальные развлекаются. Чанбин, кажется, по-настоящему кайфует от происходящего (ещё бы: столько девчачьих песен им ещё не спето и не станцовано!), Минхо-хён теребит несчастного Джисона, который, впрочем, вскоре расходится и уходит в отрыв, Сынмини с Чонином наперебой выбирают самые заунывные баллады, а Чани… Чан тоже больше сидит рядом с Феликсом, и то холодного лимонада ему принесёт, то какую-нибудь сладость, и всё улыбается так трогательно и дурковато, как только он умеет. В какой-то момент Феликс понимает, что отрубится прямо вот сейчас, но всё никак не уходит в их с хёном комнату, просто потому что… потому. Это, знаете ли, чужие чувства разгребать так легко и просто, а со своими пойди совладай. Часам к трём ночи младшие уходят спать, Джисон и Минхо уходят в воображаемый мир компьютерных игр, а Чанбин засыпает прямо на диване, свернувшись трогательным калачиком. — Ну что, — Чан сладко зевает и потягивается большим несуразным котом, — пошли спать, что ли? Ты уже засыпаешь на ходу, Ликси-пикси. За каким-то чёртом Чан называет Феликса вот так, и тот никак не может определиться — обижаться, или млеть. А вообще, это такой момент, что упускать его просто нельзя, решительно нельзя: полумрак комнаты разбивается ленивыми огоньками светомузыки, играет какая-то дурацкая милая песня, и, можно сказать, что рядом никого нет. И, когда Чан подаёт Феликсу руку, он встаёт, и тут же тянется к уху своего хёна, чтобы сказать тихо-тихо: — У меня есть второе желание. Не так, чтобы Чан выглядел сильно удивлённым, ведь Феликс, как мы помним, самый безопасный во всех смыслах ребёнок. Поэтому он просто вопросительно улыбается: — Прямо сейчас? — Прямо сейчас. — И что это за желание? Феликс медлит каких-то пару секунд, всё ещё не видя лица старшего, а потом выдыхает, кажется, томно: — Пригласи меня на танец. Просто потанцуй со мной, хорошо? И снова дурацкий Чан не удивляется, потому что Ликси-пикси, это же любимый солнечный детёныш, всё-то ему можно. Не удивляется дурацкий Чан, просто мягко обнимает за хрупкую талию сильными руками, и очень осторожно, мягко, так, словно они вот так танцуют в тысяча первый раз, ведёт. Феликс в таких танцах не силён, да и с чего бы, но руки словно сами ложатся на широкие плечи, помогая почти ненавязчиво прижаться, и просто следовать заданному ритму примитивного, в сущности, танца. И хорошо, что музыка играет достаточно громко, ведь из-за неё дурацкий Чан не слышит, как оглушительно бьётся огромное добрейшее сердце, нежнее которого не сыскать и в раю. И смерти подобно, что песня слишком коротка, ведь крошка Феликс, состоящий сплошь из чувств, слов и слёз, не успевает надышаться, насладиться, хотя бы прочувствовать эту (пусть и не первую) совершенно новую между ними близость. Но песня заканчивается, и Чан (дурацкий!!!) по привычке изображает Принца и даже шутливо наклоняется к руке Феликса, изображая поцелуй. Только не целует. — А теперь спать? Будь у крошки Феликса хоть на каплю меньше самообладания, он сейчас упал бы в обморок с блаженной улыбкой. Но самообладания в нём достаточно, как раз ровно столько, сколько нужно, чтобы мило улыбнуться и кивнуть. — А теперь спать. Они спали вместе уже несколько тысяч раз, в одной кровати и даже под одним одеялом, но сейчас Феликс волнуется, как никогда ещё не волновался в этой жизни. И, когда Чан выходит из душа, облачённый в футболку и спортивки, Феликс снова к нему подходит и крепко жмурится. — У меня третье желание. И ты должен его выполнить. — Конечно, выполню, Ликси-пикси. Что ты загадаешь? Феликсу хочется кричать «НИКОГДА ТАК МЕНЯ НЕ НАЗЫВАЙ!!!», хочется схватить за грудки и умолять «не будь таким дурацким дураком», хочется расплакаться и просто бесконечно на Чана смотреть, но. Но он собирает всю свою волю в кулак, набирает полную грудь воздуха и выговаривает очень чётко, почти по слогам: — Ответь на поцелуй. И целует. Неумело, скомкано и нелепо, целует прямо в губы, и у самого губы дрожат, как на морозе. Целует нежно, ласково, откровенно, и, если бы поцелуи состояли из слов, то Чан бы, наверное, оглох. Или бы просто с ума сошёл от такой нежности, какая не снилась и Шекспиру. Но слов в поцелуях нет, особенно, если человек не хочет их слышать, и Феликс сжимается в точку, крохотную горячую точечку, отстраняясь. На поцелуй Чан не ответил. Даже не попытался. — Прости, — сдавленно хрипит крошка Феликс, но не открывает глаз. — Глупое было желание, совсем не смешная шутка. Мы же забудем всё, правда? Ничего не было, Крис, хорошо? — Ликси… — Говорю же, — чуть не плачет Феликс, даже глаза пальцами прижимает, — неудачная шутка! Я… я пойду спать к Джини. Или к Йени, или куда угодно. Не бери в голову, ладно? И дурацкий Чан не говорит больше ни слова, Феликс вылетает из комнаты в гробовой тишине, сбегает по ступенькам вниз, на улицу, ему просто хочется к Хёнджину. Но тот, кажется, уже проиграл комарам, поэтому Феликс просто забирается в сооруженное лучшим другом гнездо из подушек, прячется от всего мира и ревёт. Феликс вовсе не живёт на радужных облаках, и мир вокруг него не кажется прекрасным и солнечным. Просто сам себя в этом убеждает, и часто сам себе верит. Феликс Ли, Солнышко, Малышка, Ликси-пикси, крошечка Ёнбок и правда состоит из чувств, слов и слёз, и все его чувства — это любовь, тут всё верно. Но он прекрасно знает, что в любви есть не только счастье, но и тоска, боль, страх и много, очень много одиночества. Просто непереносимо много одиночества, такого холодного, что по коже бегут мурашки. Кристофер Бан Чан, чтоб его триста три раза, не выходит его искать, не утешает, как было раньше, не обещает всё поправить и всё забыть. И Феликс, толком не понимающий, где он находится, в какой точке географии, почти неслышно ревёт в диванную подушку, и с ужасом понимает, что, кажется, всё сломал. Вообще-то, Феликс совершенно не склонен к показательным драмам и громким страданиям напоказ, даже наоборот: если дело совсем паршиво, он улыбается шире широкого, а когда силы на это заканчиваются — просто прячется под одеяло в своей комнате и переживает всё тихо-тихо. Или с Джини идёт разговаривать, о чём угодно, или о своих чувствах. Но говорит всегда спокойно, без нагромождения метафор и патетического заламывания рук. Просто сейчас всё совсем худо, вот на самом деле — очень плохо. И эмоций так много, что с ними не справиться, и они, навалившись всем весом, мешают соображать. Губы всё ещё горят совсем недавним ощущением мягких тёплых губ, и, пусть это нельзя назвать настоящим поцелуем, для крошки Феликса это именно он. Заветный поцелуй с любимым человеком. От слёз болит голова и свербит в носу, свежий ветер конца августа забирается под одежду и покусывает тонкую кожу на боках и пояснице, лоб горит и губы тоже. Хочется домой, желательно — в далёкий и уже давно покинутый дом в Сиднее, в то детство, где ещё не было ни любви, ни боли, ни отчаянья. Где вообще не было проблем, и мир был по-настоящему разноцветным и ярким, а если что и случалось — мама всегда могла помочь и всё поправить. Коленку там заклеить, или посоветовать, как реагировать на обзывательства. Вот туда хочется. — Ликси? Голос Чана звучит хрипло, но не так, словно он плакал тоже (вот ещё, будет он плакать из-за какого-то дурачка!), а просто взволнованно и напряжённо. Феликс вздрагивает и прижимает к голове одну из подушек. Только вот Чан всё равно его замечает, осторожно подходит и садится рядом с этим неуютным гнездом. — Ликси, пошли в комнату, холодно же. Феликс молчит, только мычит неразборчиво, Чан даже не понимает, отрицательно или согласно. — Ну правда, ночь уже. Нашёл, где прятаться, тут же не удобно совсем. Пошли, ну что за детский сад! И это звучит так обидно, что крошка Феликс, сам того не желая, всхлипывает громко-громко. Чан тут же спохватывается и пытается оттянуть подушку от лица младшего. — Ёнбок, пожалуйста. Чан почти никогда так не называет, только если очень сильно напряжён. Как и сам Феликс никогда не зовёт его Чаном, только Крисом. Так делает только он, и эта малость для него — целое сокровище. — Не хочу. Я тут буду спать. — И простудишься. И комары закусают. Потом будешь грустить весь день, не пойдёшь со всеми играть, и загрустишь ещё сильнее. Иногда Чан говорит, как с маленьким, и это обидно тоже. — Ну и что. Какая разница. Чан вздыхает. Таких концертов Ликс ещё никогда ему не устраивал. Впрочем, и целоваться он тоже никогда не пытался. И что шокирует сильнее, Чан понять не может. — Ёнбок-а, нам… кажется, нам надо поговорить. Пошли в комнату, пожалуйста. Ты согреешься, и мы обсудим… — Нечего тут обсуждать, — Феликс всё же сдаётся, выбирается из кокона, но отворачивается, словно Чан так не догадывался, что тот ревел белухой. — Не о чем говорить, хён. Я же пошутил. Да, очень глупо и неуместно, это было некрасиво и неправильно. Я знаю, что прикасаться к людям можно только с их согласия, ты так говорил, и я помню. Сам не знаю, что на меня нашло, дурость какая-то. Может, я сильно устал, или пересмотрел дорам, или что ещё. — Ты так тараторишь, что я половины слов не разбираю. Чего ты так нервничаешь, если пошутил? — Потому что ты рассердился на меня. — Я не сержусь, — Чан вздыхает снова и убирает ещё пару подушек, чтобы Феликс мог встать. — Я в ахуе. Поэтому, пожалуйста, Ли Ёнбок, просто встань и иди в комнату. Я посплю в гостиной, не буду тебя смущать. Я вообще не коснусь больше этой темы, мы не будем ни о чём говорить вообще, я обещаю. Но сначала я должен убедиться, что ты лежишь в постели, а не ютишься на улице. Если честно, Феликсу кажется, что у него остановилось сердце. И говорит Чан, вроде, мирно, упрашивает терпеливо, но сейчас содержание важнее формы: он обещает больше ни о чём не разговаривать. Феликсу кажется, что в нём остановилось сердце, и он не особо осознаёт, как встаёт, плетётся в дом, на второй этаж, как забирается в кровать, не раздеваясь, и укутывается в одеяло. Чан на него смотрит как-то по-новому, очень странно, словно вполсилы. Наверное, ему теперь неприятно смотреть. — И никуда не уходи, пожалуйста. Был… долгий день и насыщенный вечер, утро уже скоро, и надо выспаться хоть немного. — Крис, — тихо зовёт Феликс, когда тот уже подходит к двери. — М? — Не уходи. Пожалуйста, не уходи. Ложись, ладно? Это и твоя комната тоже. Ты же не думаешь, что я продолжу эту тупую шутку и стану к тебе приставать? Чан медлит несколько долгих секунд, словно взвешивает все «за» и «против», но всё же возвращается и ложится на самый край. Феликс же прижимается к стене и замирает мышкой, даже почти не дышит. Сердце, кажется, в нём всё ещё не бьётся. Ночь проходит мучительно и бесконечно долго: оба не спят, но каждый делает вид, что верит другому. Феликс боится шевелиться и беззвучно глотает новые и новые слёзы, а Чан беспокойно вертится, никак не находя себе места. А часам к девяти не выдерживает, встаёт и надолго закрывается в душе. Чтобы не приходилось смотреть ему в глаза, Феликс тихонько встаёт и на негнущихся ногах идёт в комнату Джини и Чонина, надеясь, что хотя бы им не помешает. Те выглядят беспечно и мирно, лежа в общей широкой кровати, Джини спит, закинув на младшего руку, а Чонин смотрит в свой телефон, не сразу заметив гостя. — Привет, — с обычной улыбкой выговаривает он шёпотом, и Феликс улыбается тоже. — Доброе утро. — Ты чего так рано? — Не спалось. Чани-хён ужасно храпит, поэтому я пришёл к вам, чтобы хоть немного подремать. Можно? Феликс Ли супер ужасен в таких штуках, как враньё, но Чонину до этого сейчас нет дела, поэтому он просто кивает, возвращаясь к соцсетям. Хёнджин просыпается, но не так, чтобы до конца, просто переворачивается на другой бок, пускает лучшего дружочка к себе под одеяло, обнимает и сладко зевает. — Привет, Солнышко. — Привет, Принцесса. — Вы уверены, — как-то одновременно весело и сварливо спрашивает Чонин, — что не встречаетесь? Феликс умеет держать маску очень, очень хорошо. — Пф, конечно, мы встречаемся. Хочешь у меня его отбить? — Может быть и хочу, — Чонин смеётся, а Хёнджин жмурится и в одно мгновение делается горячим, как уголёк. — Кто знает? — Тогда, нам стоит назначить дуэль. Оружие выбираешь ты, ведь я уверен, что проиграю. Под одеялом Хёнджин распахивает глаза и смотрит на Феликса так, словно сейчас умрёт на месте, но тот тратит все ресурсы на продолжение спектакля. — Какой мудрый хён, — Чонин, вообще-то, мирный-мирный, даже скромный, но иногда в нём просыпается настоящая Лисица, и это далеко не миленький фенёк. Джини, кажется, испускает дух, вцепившись в футболку Феликса, и тот мягко трогает его напряжённые пальцы. Весь день Хёнджин ходит как пьяный, улыбается невпопад и, то и дело, смотрит на Йени, как на праздник. Феликс всеми душевными силами заставляет себя смотреть только на лучшую подружку, а не на Чана. Тот, впрочем, поводов на себя смотреть даёт немало, и не только Феликсу: выглядит потерянным и напряжённым, то и дело что-то роняет и тихо матерится себе под нос. И за стол опаздывает, хотя Минхо-хён несколько раз его звал. Феликсу от этого паршиво-паршиво, очень грустно и просто невыносимо одиноко. Потому что с ним Чан не разговаривает вообще, и предстоящая ночь пугает похлеще фильмов ужасов. Да, Феликс легко напросился бы спать к Чонину и Хёнджину, но делать этого никак нельзя, потому что… Ну а вдруг Чонин не шутил? Сейчас им мешать никак нельзя. Не выдержав напряжения, Феликс напрашивается спать к Минхо-хёну, который делит комнату с Джисоном, под тем же нелепым предлогом храпа старшего хёна. Тот соглашается на удивление легко, ведь Джисон с Феликсом очень хорошо дружат (причина довольно странная, но Феликс до того занят собственными переживаниями), а кровать им досталась самая широкая в доме. Остаётся мелочь — дождаться, пока эти два фаната караоке нагуляются и решатся отправиться отдохнуть. Чан не говорит Феликсу ни единого слова, только пару раз коротко и вымученно улыбается, тут же отворачиваясь. От этого на душе так паршиво, что лучше бы он накричал, отругал за тот поцелуй, высказал всё, что думает и дал возможность извиниться. — Сони, — Феликс успевает поймать дружочка за рукав, когда тот возвращается с кухни с несколькими банками холодной содовой. — А вы скоро… спать? Я очень устал, почти не спал прошлой ночью. — Так иди, в чём проблема? Мы придём потом, как наиграемся. Тебе же не нужна колыбельная?.. Ох, кажется, нужна. Что там Джисон вдруг понимает, Феликс не знает, да и не хочет знать. Главное, что Джисон отдаёт напитки всем желающим и очень театрально зевает, хватает Феликса за руку и тащит в их комнату. А там просто садится на край кровати по-турецки, и долго сверлит взглядом, под которым Феликс чувствует себя голым и крохотным. — Сколько часов ты плакал за последние сутки? Феликс честно пытается сосчитать, даже пальцы загибает. — Я не смотрел на часы, если честно. Но думаю, примерно пять. — Подряд? — Да. Даже, наверное, шесть. Устал ужасно. Джисон хмурит брови и смотрит чуть мягче, настолько, чтобы Феликс мог выдохнуть. И сесть рядом, когда Джисон хлопает ладонью по покрывалу, приглашая. — Будешь рассказывать, утёночек? У каждого в группе для Феликса есть особенное имя, и все они — уменьшительно-ласкательные, детские. Джисон старше меньше, чем на сутки, но всё равно ведёт себя, как большой. Вообще-то, Феликса это совершенно устраивает, но сейчас в голову лезут совсем неутешительные мысли на этот счёт. — Наверное, нет. Это очень… личное. — Понятно. Тогда, просто поболтаем? Или кино включить? У меня планшет с собой. — Кино, да. Это отлично. Прости, что выдернул тебя посреди веселья, просто, кажется, если я сейчас останусь один, я рехнусь. Джисон достаёт планшет, сам с собой спорит, какой фильм выбрать, устраивает Феликса в кровати, как малыша, и, наконец, садится рядом. И говорит, словно между делом: — Чани же не храпит, верно? Поссорились? — Типа того, — пищит крошка Феликс, и теперь ему кажется, что Джисон знает о нём всё-всё, и от этого делается холодно и ещё более одиноко. — Ну, ничего страшного, утёночек. Все иногда ссорятся, не велика беда. Остынете оба, успокоитесь и помиритесь. Вы же оба — великие философы и знатоки душ человеческих. Обсудите всё, и будет снова мир и покой. Слышишь? — Ага. Наверное, ты прав. Только Джисон не прав, потому что Феликс не остынет никогда, а вот Чан, кажется, остыл в одно мгновение. Но говорить об этом и нельзя, и не хочется. За сюжетом фильма Феликс даже не пытается следить, слепо глядя в экран планшета, и просто старается не думать. Не думать о том, что натворил. О том, что, если они с Чаном действительно не помирятся, это будет катастрофа, потому что им ещё работать и работать вместе. Потому что Феликс давно и напрочь разучился жить без него. Потому что его сердце болит с каждой минутой всё сильнее и сильнее, и однажды эта боль дойдёт до критической отметки, и выносить её дальше просто не получится. А потом возвращается Минхо-хён, кажется, чуть подвыпивший и очень весёлый, и Феликс чувствует себя таким лишним в этой комнате. — Что делаете? — спрашивает он будничным тоном, словно каждый день застаёт подобную картину. — Смотрим Мстителей в сотый раз. — Неплохо, — Минхо на ходу снимает толстовку, кидает её на стул и приветливо улыбается Феликсу. — Как дела, Ёнбок-а? Ты весь день был хмурый. Но ответить Феликс не успевает, потому что дальше происходит такое, что его нежная детская душа пулей вылетает через макушку, делает круг по комнате и с грохотом влетает обратно. Хан Джисон приподнимается на локте, чтобы Ли Минхо поцеловал его в губы. Коротко. Привычно. Очень интимно. Очень ласково. Совершенно недвусмысленно. Феликс краснеет до удушья, но никак не может оторвать от них взгляд, ошарашенный и даже почти напуганный. — Ты чего? — спрашивает Минхо, садясь рядом с Джисоном, когда тот двигается. — Выглядишь так, словно призрака увидел. — Да ладно тебе, утёночек! Не верю, что ты против чего-то подобного. Мы поэтому и решили, что уж тебе-то можно рассказать. — Вы… вы что… вы влюблены? Джисон смеётся, почти не обидно, а Минхо кивает, приобнимая, стоит полагать, своего парня, за плечи. — По уши, и уже давно. Такие дела. — И вы… вы что, встречаетесь? — Встречаемся. Третий год уже. — О… ого. Больше ничего сказать не получается. Феликс отворачивается, делает глубокий вдох, зажмурившись, сжимает пальцы в кулаки, чтобы сдержать новую волну дурацких слёз. Теперь он чувствует себя лишним ещё сильнее, и даже откидывает одеяло, чтобы встать. — И совсем я не против. Я очень за вас рад, вы… вы очень красивая пара. И… и это действительно очень здорово! — Феликс улыбается широко-широко. — Я правда очень рад! И я никому не скажу, конечно же, можете не переживать. — Куда тебя понесло, ребёнок? — Я пойду… Я не знал, но теперь… я не хочу вам мешать. Я пойду… я просто пойду. Хочется остаться одному, совсем одному, чтобы одиночество было не только внутри, но и снаружи, чтобы оно сожрало целиком, не оставив и следа от глупого сердца. — Ага, — Джисон не даёт встать, укладывает обратно, укрывает одеялом. — Весь в слезах он попрётся один бог знает куда. Сейчас, ага. — Я не… — спорит Феликс, но вдруг понимает, что и правда не сдержал слёз. — Чёрт. — Слушай, Ёнбок-а, давай без этого? Ты нам не мешаешь, иначе мы бы не согласились тебя позвать к нам, окей? — Минхо смотрит строго, но совсем не зло, и Феликс смиряется. — Нам совершенно не нужно постоянно целоваться или заниматься сексом. Мы просто ляжем спать, когда закончится фильм, и ничем тебя не смутим. Хорошо? — Ты не мешаешь, — выговаривает Джисон, и, зачем-то, ласково гладит по голове. — Ты тут не лишний. Вообще-то, мы друзья, не забыл? С ними хорошо, с этими двумя. Они действительно не тискаются, чтобы не смущать, не задают ненужных вопросов, не наседают с утешениями. Поэтому Феликс умудряется уснуть, с мыслью о том, что ему ужасно хочется к Хёнджину. Кое-как впихнув в себя завтрак, Феликс говорит, что хочет погулять один (Хёнджин выглядит до нелепого счастливым, а Ян Чонин — гордым и смущённым, так что Феликс подружку даже не думает звать с собой). Минхо только просит вернуться к пяти, когда они будут собираться уезжать обратно в Сеул, а потом смотрит как-то очень грустно. Вот бы заблудиться в этих незнакомых местах, заблудиться так, чтобы вовсе никогда не вернуться, упасть в какой-нибудь овраг, сломать ногу, стать обедом дикого тигра, или кто тут водится, — исчезнуть любым возможным способом, даже если будет больно. Больнее, чем теперь в сердце всё равно не будет. Тигр его не ест, и ноги остаются целы, и всю дорогу до дома Феликс сидит с закрытыми глазами, делая вид, что спит. Пару раз Ким Сынмин пытается его растормошить, но вскоре бросает эти попытки и оставляет в покое. Жизнь превращается в лютейший ад. В настоящий, не придуманный, не мифический ад: Чан перестаёт с Феликсом разговаривать, почти никогда не смотрит напрямую, и делает всё, чтобы не оставаться наедине. Ведёт себя почти как обычно: дуркует, смеётся, изображает пятилетнего, но всё больше пропадает на студии, и даже Джисон начинает ворчать по этому поводу. Кажется, дела его плохи, но дела Феликса куда хуже, и стилисты начинают нешуточно его ругать за постоянно опухшие глаза и искусанные губы. Чан с Феликсом больше не разговаривает, а если и приходится — называет строго полным именем, и ограничивается дежурными фразами. Никогда не садится в одну с ним машину, не делится новыми музыками и песнями, не рассказывает, о чём недавно слушал подкаст, не подшучивает, не учит, как жить. Просто исчезает из жизни крошки Феликса, оставаясь ничего не значащей немой картинкой, как ростовой картонной фигуркой. Иногда Феликсу кажется, что его одиночество стало физическим, что он видит его, как огромного чёрного волка, шерсть которого промёрзла и висит сосульками, и дыхание его холодно и пахнет тухлятиной. Волк-Одиночество всегда идёт рядом, спит в изножье кровати, не даёт забыть о себе ни на секунду. Его так много, что Феликс даже не находит в себе сил, чтобы пожаловаться Джини. Просто очень сильно молчит. Конечно, все замечают, что их неизменно счастливое солнышко потухло, и Чанбини-хён изо всех своих немалых сил старается его веселить, постоянно обнимает и обещает убить всех, кто его обидел, только это не помогает совсем. К одиночеству и боли в груди добавляется вязкое и кислое чувство вины перед таким заботливым хёном. — Котик, — просит Чанбин и делает миленькое лицо, заглядывая в глаза. — Ну что такое? Кто тебя обижает? Ты учти, я убью любого. А если рук не хватит, я Сынмини попрошу, он с удовольствием поможет. Всем хмуро, когда ты такой грустный. Ты же знаешь, что мне можно доверять, котик, я же ни разу тебя не подводил. Вина становится острее и жарче, Феликсу кажется, что на его шее петля, и она затягивается всё стремительней. — Прости, хён… прости, мне очень жаль, что я порчу всем настроение. Чанбин фыркает (на самом деле — очень смешно фыркает), скрещивает руки на груди и решительно кивает. — Одевайся, дорогой дружочек. И не спорь, я тебе хён, а значит, я прав. Просто одевайся, отказ не принимается. Мы идём есть что-нибудь очень вредное и очень сладкое, ходить по набережной, смотреть на воду и разговаривать. От такой агрессивной заботы делается очень плаксиво, Феликс искренне думает, что её не заслужил, раз уж он не заслуживает хотя бы взгляда от Чана. Но обижать доброго-доброго Чанбини — это было бы уже слишком, поэтому он нехотя одевается максимально неприметно, со всем соглашаясь. Пока он стоит в прихожей, шнуруя кроссовки, в квартиру входит Кристофер Бан Чан, и оба замирают, как застуканные воришки. — Привет, хён, — нет, Феликс не говорит это, он буквально умоляет, сжимаясь в крохотную точку. — Хён, привет. Привет, просто привет. — П-привет… Феликс. Ты… уходишь? И это — первый осмысленный вопрос за несколько последних недель. Такая малость, но крошка Феликс, дурачок Феликс расплывается в искренне широкой, сияющей улыбке, когда кивает так сильно, что капюшон толстовки падает на глаза. — Пойду погулять с Чанбини-хёном. Мы не поздно вернёмся, я завтра не просплю, обещаю! Кажется, от этого сияния Чану искренне плохо, поэтому он просто кивает, наспех скидывает кеды и исчезает в глубине квартиры со скоростью звука. И Феликс снова остаётся абсолютно один в целом мире. Чанбин на удивление долго молчит, пока они неторопливо идут куда-то, просто молчит, засунув руки в карманы. А потом просто покупает целый пакет сладостей, не задавая вопросов: он ведь знает котика Ликси, как облупленного, поэтому не сомневается в выборе. И после молчит тоже, пока они бредут до набережной, где почти никого нет по случаю вечера понедельника. — Посидим у воды? — А?.. а, да, конечно. Чанбин вздыхает, спуская ноги к воде, отставляет, кажется, ненужный пакет в сторону, и смотрит очень осторожно. — Ты действительно можешь мне доверять, котик. Если хочешь — я просто буду молчать и слушать, ни слова не скажу. И осуждать не буду, ну же, ты же меня знаешь. Просто расскажи, что с тобой. Тебе же очень, очень плохо. Феликс болезненно сглатывает, жмурится и низко-низко опускает голову. — Я… я совсем один, хён. И мне так за это стыдно! Вокруг меня столько замечательных людей, и все обо мне заботятся и беспокоятся, а я всё равно ужасно один, однее всех во вселенной. И я не знаю, что с этим делать, хён, я не знаю, как выбраться. Океан очень, очень холодный, и я в нём тону. Кажется, мои ноги уже покрылись льдом, и я не могу выплыть. — М… мне молчать? Ты так и не сказал, как лучше: молчать, или отвечать. — Я не знаю. — Тогда, я попробую ответить, а если это будет лишним, ты скажешь. И я не буду обижаться на это, хорошо? — Хорошо. Ничего хорошего. Чанбин молчит немного, выбирая слова, а потом гладит по напряжённой ладони ласково-ласково. — Ты не должен себя винить. То, что вокруг тебя куча людей, которых ты искренне любишь, вовсе не значит, что всё у тебя в порядке. Одиночество — такая поганая штука, что пролезает даже в крохотную щель… а у тебя, кажется, целая дырка в груди. — Она размером больше, чем я. Но это же так несправедливо! Вы такие хорошие, и я правда так вас люблю, но я чувствую себя виноватым за то, что вы обо мне заботитесь, ведь я, как самый неблагодарный человек на свете, всё равно чувствую себя так одиноко. — Может, потому что один человек о тебе не заботится? — вдруг говорит Чанбин, и всё смотрит, смотрит на Феликса, которому кажется, что он сейчас на эшафоте. — Самый важный в мире человек вдруг перестал о тебе заботиться. Я же не слепой, котик Ликси. Я не слепой. — Это… лишнее. — Хорошо, как скажешь. Прости, я не хотел ворошить. Просто… если ты всё будешь держать в себе, ты с ума сойдёшь. Почему бы тебе не поговорить с Джини? Вы же самые лучшие на свете друзья- подружки. На этот вопрос Феликс ответа не знает. — Боишься, что осудит? И вдруг Феликс говорит, от самого сердца говорит, слова из него льются, как из пробитого сосуда, мешаются в кашу, путаются и запинаются, толкаются, наконец, выходя наружу: — Не заслужил я его заботы, Чанбини-хён! Не заслужил, чёрт бы меня побрал! Ну посмотри, я же жалок. Боже, я бесполезнее младенца! Вы все обо мне печётесь, как о малыше, даже Чонин! Я ничерта, ничерта не могу. Как на меня положиться, если обо мне всё время нужно заботиться? У него забот хватает выше крыши, хён, тебе ли не знать! У него все мы, группа, музыки, чёртово начальство, и он в ответе за каждый шаг каждого из нас! Ему нужен кто-то, кто будет его опорой и поддержкой, а не лишней гирей на шее! Конечно, он просто от меня устал, ему надоело со мной носиться и вечно меня от чего-то оберегать! Я всё время плачу, плачу и капризничаю, я такая плакса — самому противно! Ненавижу, господи, как я себя за это всё ненавижу, ты не представляешь! И тогда Чанбин вздыхает очень участливо: — Ещё как представляю, котик. Ещё как. И поэтому мне так жаль, что ты чувствуешь всё это. Потому что это несправедливо, а ещё — абсолютная неправда. Только тебе сейчас плевать, что я говорю, знаю. Поэтому не буду убеждать. Он говорит это, а потом обнимает, хорошо-хорошо обнимает, сильно-сильно, и держит так долго, пока Феликс (и правда крошка) не затихает совсем. — Есть… какая-то причина, да? Тому, что он отдалился. — Есть. И это — целиком моя вина. Я очень глупо поступил, очень неправильно, и, кажется, теперь я ему противен. — Вы оба на всю голову вверхтормашками, вот что. Абсолютно перевёрнутые. Хочешь, я с ним поговорю? — Больше всего на свете хочу, Хён, правда. Но не надо, хорошо? Говорят за малюсеньких деток, а я должен стать сильнее, чтобы он… ну, простил меня однажды. Хоть когда-нибудь. Чанбин очень сомневается, что Чани Феликс противен, или что он злится, да так, что не может простить. Тут дело явно в чём-то другом, но Феликс просит не вступаться за него (видит Бог, Чанбину хочется!), и приходится смириться с собственным бездействием. — Хочешь вкусняшку? — Нет, хён. Но давай, конечно. Я вообще не помню, когда ел. Феликс ест что-то сладкое и красивое, но вовсе не разбирает вкуса, и от этого становится всё более тоскливо. — Ты ешь грустно, — говорит Чанбин и улыбается. — Как Джини. Это выглядит очень мило, если хочешь знать. Ещё бы не плакал в этот момент, было бы вообще замечательно. И опять Феликс не замечает, что плачет. Наверное, и правда надо поговорить с Джини, и, вернувшись домой с прогулки, он идёт не к себе, а к лучшей подруженьке в комнату, и… Застаёт там Ян Чонина. В смысле — их обоих. И выглядят они так, словно секунду назад целовались. Джини улыбается смущённо и так счастливо, что никогда ещё он не был настолько оглушительно красив. Как сто тысяч галактик, как вся вселенная. — Ой, — говорит Феликс и искренне широко улыбается, морщит нос, прикусывает губу. — Кажется, я уже тебе проиграл? — Без единого выстрела, — Чонин выглядит ужасно смущённым, но старается держаться. — Я хотел тебе сразу сказать, — начинает Хёнджин (почему-то, сейчас совсем не «Джини», даже не «Принцесса»), но Феликс жестом просит перестать, даже головой мотает: — Ты не должен был, ты что. Я… я так за вас рад, вы не представляете, как! Боже, как же здорово! Вы такие красивые вместе, такие хорошие! Я за вас счастлив ужасно, правда-правда! Только Йени, знаешь, что? Хёнджин — мой самый-самый родной, самый любимый, самый важный для меня человек. Поэтому, пожалуйста, береги его, хорошо? Не обижай его, ладно? Я очень хотел, чтобы вы были вместе, и вот, наконец! Хёнджин выглядит так, словно его опустили в чан с крошеным льдом без подготовки. Даже дышать, кажется, забывает, пока смотрит на Феликса. Да и Чонин выглядит напуганным и сбитым с толку, но Хёнджину куда страшнее. Феликс даже при чужих не называет его полными именем. Он знает Феликса пару десятков тысяч лет, он знает его куда лучше, чем себя. Феликс состоит из слов, чувств и слёз, и у всего этого сотни оттенков. Хёнджин разбирается в слезах Феликса лучше, чем в собственных желаниях, и так было всегда. Он знает, как Феликс плачет, когда устал, а как — когда капризничает. Как плачет, когда грустный фильм, а как — когда очень много эмоций. Как он плачет от счастья, со скуки, от воспоминаний, голода, недосыпа, обиды, грусти… Когда Феликс плачет так — без единого всхлипа, абсолютно беззвучно, когда просто слёзы катятся по щекам, огромные, как леденцы, это значит только одно — ему больно так, что он на грани. — Ликси? Солнышко, боже мой, что такое? Хёнджин, конечно, вскакивает, обнимает крепко, такой большой и такой надежный, целует лоб, мокрые щёки, замершие в ужасной широкой улыбке губы (так между ними было всегда, и Чонину ещё предстоит узнать немалый список того, с чем ему придётся смириться, раз уж решил быть с Хёнджином), спутанные выцветшие волосы, шепчет что-то ласковое, что он рядом, что он поможет. Но Феликс просто вдруг перестаёт улыбаться, выкручивается из таких родных и нужных сейчас объятий, и просто отходит обратно к двери. — Я в порядке. Ты чего так меня целуешь? А если Йени подумает что не то? Слышишь, Йени? Это шутки всё, это просто так, между нами ничего нет и не было никогда. Просто я такой маленький и жалкий, что меня надо утешать всеми доступными способами. Но Джини больше так не будет, обещаю. Я в порядке, я же просто так за вас рад, вот и расплакался опять. Ну что ты, Джини, ну правда. Вы должны быть вместе, вы же, наверное, не очень давно начали встречаться? Вот и занимайтесь друг другом, я в порядке. Я устал что-то, пойду спать. Или в зал, Бини-хён меня сладостями накормил. Тараторит, как заведённый, жуёт окончания слов, но не даёт спорить, просто вылетает за дверь, и останавливается только перед своей комнатой. Делает два глубоких вдоха. Кладёт пальцы на дверную ручку. Жмурится до звона в ушах. И заходит. С тихим дверным хлопком Волк-Одиночество, наконец, открывает свою огромную пасть, и делает «ам». Его сильные челюсти смыкаются, и в крошке Феликсе что-то с треском ломается. Просто теперь он совершенно, окончательно, беспросветно, абсолютно один. Волк пережёвывает его неторопливо, смакуя каждый укус, и Феликс больше не сопротивляется. Потом он пугается, что с Хёнджина станется натворить глупостей после эдакого концерта, поэтому берёт телефон и пишет «Прости, что так отреагировал, много всего случилось в последнее время. Но ты, пожалуйста, будь счастливым за нас двоих, ладно? И я правда так сильно за вас рад». Минхо-хён и Джисони. Хёнджини и Чонин. Осталось только узнать, что Чанбини-хён встречается с Сынмини, и можно смело лезть в петлю. Вместо ответа на сообщение, Хёнджин тихо скребётся в дверь, и Феликс ненавидит себя так яростно, что даже ледяной Волк в нём тихо скулит от жара этого чувства. Он входит без разрешения, явно хочет снова обнять, но, почему-то, не решается. Что-то такое теперь есть в его любимом Солнышке, в его всегда счастливом мудром Ликси, что действительно пугает до мурашек. — Ты назвал меня «Хёнджин», Ликси. Хочешь, я расстанусь с Йени? Ликс, ты мне важнее всех на свете, ей-богу, хочешь, я с ним расстанусь? Ненависть к себе внутри превращается в слепую ярость. — Ни за что! Ты с ума сошёл, Принцесса? Никогда, ни за что! Разве может друг желать такого для своего друга? Я так хотел, чтобы вы были вместе, и ты заслужил всё счастье этого мира, ясно? Вы должны быть вместе, обязательно, очень, очень долго. А то и вовсе всегда. Хёнджин тоже садится на пол, рядом с Феликсом, и просто очень внимательно смотрит. — Я всегда доверял тебе самое сокровенное, и ни разу об этом не жалел. Может, ты доверишься мне? Феликс мотает головой, от ненависти к себе становится трудно дышать. — Ты должен быть с ним. Он же сейчас надумает чёрти чего, испугается, решит, что тебе не нужен… — Он не идиот, Ликси. И пусть привыкает, что ты — самое дорогое моё сокровище. — Но это не правильно. Так нельзя, Джини. Я же в порядке. — Ты не в порядке, хватит врать. Ты никогда не умел этого делать, ну же. А потом Джини спрашивает такое, что Феликсу кажется, что он взрывается изнутри: — Почему Чани тебя сторонится? Я же не слепой. Все, оказывается, не слепые. От осознания этого Феликсу кажется, что он стоит абсолютно голый на многолюдной площади, и каждый зевака его осуждает, называя последними словами. На то, чтобы вспомнить, как издавать звуки, уходит несколько секунд. На то, чтобы сообразить, как звучат слова — почти минута. — Я ему противен. — Но этого просто не может быть. Феликс усмехается, почти весело, чертовски зло. К злости он не привык, никогда её не испытывал, и сейчас просто не может с ней совладать. — Он не смотрит на меня даже, Джини-Принцесса. Не говорит со мной, не подходит на расстояние выстрела. Чурается меня, словно я заразный. Если приходится говорить мне что-то, я вижу, как ему физически плохо от этого. Он больше со мной не говорит, не учит меня, как жить, не помогает, не утешает, не жалуется на усталость… Он… Он больше меня не знает, Джини. Не видит в упор. Кажется, что даже если я упаду перед ним и разобью голову в щепки, он не заметит. Я для него словно умер. — Ты… признался? — Хуже. Я… я его по…поцеловал. Без разрешения. И Хёнджин опускает взгляд. — Ты его даже по имени не называешь. Никогда, кстати, не называл. Только «он», максимум — «хён», и всё. — Потому что… потому что, если назову, то всё обратится в пыль. Если я назову его по имени, мне кажется, что весь мир узнает мой маленький мерзкий секрет, и… — Остановись, Ликси. Какой «мерзкий»? Ты о чём вообще? И Феликс говорит бесцветно и пресно: — Что я люблю его сильно-сильно. — И? — И это мерзко. Я — мерзкий, раз чувствую такое. Хёнджин всё же обнимает, мягко и хорошо обнимает, гладит по напряжённой спине. — А кто полтора месяца назад мне говорил, что любовь не имеет пола? Что любовь прекрасна сама по себе, и что только дураки делят её на «правильную» и «не правильную»? А кто меня убеждал, что так твой Чан говорит, что это он так думает, он тебя так научил? И Феликс не знает, что ответить. Почему Чан и в правду так говорил, а сам отвернулся, узнав о такой вот любви? О которой, кстати, не было сказано ни слова. Хёнджин, конечно, злится. Не на нелюбовь — тут уж как вышло, так вышло, но на эту отвратительную, бессердечную реакцию. Боже, этот идиотский Чан как никто знает, насколько раним и нежен крошка Феликс, и что он верит каждому услышанному от хёна слову, и что зависит буквально даже от его настроения. Что должно было произойти в этой кудрявой тупой башке, чтобы он поступил с Ликси… вот так вот? — Я его убью. — Не надо, Принцесса. Цвет крови не подойдёт к оттенку твоих волос, правда. Не надо, не злись на него. Он очень, очень хороший. Он очень, очень устаёт. Он тащит на себе так много, а я вовсе ему не помогаю, только подкидываю ему забот. — Какой же ты дурак… — А вот и нет, я прав. Мне так жаль, что он вовсе со мной не разговаривает, мне больно и очень, очень одиноко без него. Но я… не осуждаю. — Я же говорю — дурак. Он тебя просто не заслуживает, если поступает вот так. «Хороший» он. Все у тебя хорошие, Солнышко, даже если нож тебе в живот всадят — найдёшь оправдание. — А что мне остаётся? И Хёнджин не знает, что ответить. — А может, всё ещё проще, Принцесса. Феликс вдруг словно оживает, делается горячим и горячечным, как в бреду. Даже улыбается, да только совсем не весело. — Я всё понял, Принцесса! Я только что всё понял, всё правильно. Нет у любви пола, и нет в ней запретов — никаких рамок и правил, если только двое друг друга любят. Как же всё просто, оказывается! Понимаешь? Всё дело во мне, только я не виноват. Во мне просто нет чего-то такого, что для Йени есть в тебе, а в нём — для тебя. Чего-то, что делает человека особенным. Просто я — не его, вот и всё. И именно поэтому ему противно, а не радостно. Феликс выглядит болезненно счастливым, говоря всё это, и Хёнджину хочется скулить от бессилия. Впрочем, «бессилие» не совсем правильное слово. Кое-что он может, и, когда Феликс, словно перегорев, засыпает, Хёнджин укрывает его одеялом, нежно целует в лоб, и решительно выходит из комнаты. Это неправильно? О, да. Это глупо? Глупее не придумаешь! А ещё — нечестно, не взросло, может даже низко. Но, если есть хоть крохотный шанс сделать так, чтобы крошечка Ликси больше не плакал так страшно, не ненавидел себя, не смеялся, как безумный, думая об ужасных вещах — Хёнджин это сделает. И гори оно всё синим пламенем. В конце концов, Чан же на самом деле очень хороший. Просто делает какую-то ужасную дичь. Хван Хёнджин — интроверт, молчун и воспитанный мальчик, но сейчас он просто входит в комнату лидера без стука, и смотрит на ошарашенного хозяина комнаты с такой яростью, что тот даже не возмущается. — Хёнджини? Что-то случилось? — Он погибает. — Что? Кто? Чан выглядит всерьёз напуганным, даже почти вскакивает с кровати, но замирает на середине движения. — Выключай дурака, Чан. Ты — мой лидер и мой хён. Я бесконечно тебя уважаю и даже, пожалуй, люблю. Мне важно твоё мнение, я очень ценю всё, что ты для нас делаешь. Но знаешь, что мне важнее? Мой маленький крошка Ликси, который плачет, блять, уже какую неделю, плачет постоянно, винит себя во всех смертных грехах, и буквально задыхается от одиночества. А знаешь, почему? — Джини, постой… — Нет, ты молчишь, я говорю. Перебьёшь или начнёшь оправдываться, я реально тебе глотку перегрызу. И сяду за это с гордостью, понял? Только в этом случае Ликси останется совсем один, поэтому просто заткнись. Хён. И Чан замолкает на самом деле. И потому, что таким Хёнджина никогда не видел, и потому, что сам обо всём этом думает постоянно, и потому, что банально уважает такое яростное желание защитить близкого человека. Замолкает и даже взгляд не отводит. Храбрец. — Ему очень, очень, очень плохо. А я не верю, что тебе настолько противна любовь мальчишки, что ты смотреть на него не можешь. Не любишь в ответ? Не люби, господи, что взять с кретина. Не люби, не давай надежд, не заставляй себя влюбиться. Просто будь с ним рядом, как раньше. Просто учи его своим странным штукам, рассказывай, как день прошёл, просто, хотя бы, здоровайся! Ты когда на него в последний раз смотрел? На нём лица нет, у него от слёз обезвоживание скоро будет. Ты же, ёб твою мать, знаешь, какой он ранимый! И Чан молчит дальше, всем сказанным он оказывается буквально оглушён. Нет, всё это не новость и не сюрприз, он и верно всё знает, просто… просто слышать всё это со стороны оказывается очень тяжело. Чан молчит, медленно опускает голову, сжимает виски пальцами. — Этого всего не должно было произойти. Это всё неправильно, Хёнджини, и… и так опасно. Он не должен был влюбляться… в меня. — Не тебе решать, кто что должен чувствовать, ты не господь бог. — Ты вообще понимаешь, чем это может обернуться?! — Тем, что мы его потеряем, дурак ты великомудрый, — говорит Хёнджин, а потом добавляет очень тихо: — Как зимой две тысячи семнадцатого мир потерял Джонхён-сонбеннима. И это пугает Чана на самом деле. — Он не… — Ты всё ещё не господь бог, чтобы знать. Если бы ты видел, как он плачет, ты бы всё понял. Ты бы со страху за него сознание потерял, понимаешь? И Чан понимает. Понимает на самом деле, до глубины души. — Этого… будет достаточно? — Как и было всё это время до. Понимаешь? Просто не оставляй его одного, он без тебя — самый одинокий во вселенной. Чан кивает, взваливая на себя ещё одну ответственность, ещё одно тяжёлое решение. Но Хёнджин, конечно, прав, по всем пунктам, и отмалчиваться дальше, кажется, нельзя. — Спасибо, — говорит он, выходя из своей комнаты, — что так его любишь. Феликс спит в своей кровати, очень крошечный, почти невесомый, словно пустой. Холодный свет дурацкого уличного фонаря за окном выкрашивает его напряжённое лицо в голубоватый, делая его словно мертвецким. Декорации соответствуют содержанию пьесы. Чан заходит осторожно, на цыпочках, и долго просто смотрит: тёмные круги под глазами, беспокойно подрагивающие ресницы, новая, совсем свежая тревожная складочка между тонких светлых бровей, сухие, явно искусанные губы. И сердце сжимается, и от жалости, и от осознания, что вот это всё — его рук дело. Точнее, бездействие. — Ликси? — Чан зовёт тихо-тихо, сев на корточки у кровати, и осторожно касается пальцем кончика его носа. — Ликси-пикси? Феликс открывает глаза рывком — пугается. Но видит, кто перед ним, и расплывается в такой привычной, но уже почти забытой улыбке — мягкой и ласковой-ласковой. И верно — весеннее Солнышко. Улыбается, глупый котёнок, возится, подкладывая под голову угол одеяла, и просто смотрит, смотрит, смотрит. — Как хорошо, что ты решил мне присниться. Ты очень редко мне снишься, почему-то. Даже во сне не хочешь побыть со мной рядом? Это всё звучит и выглядит, как сцена из глупой дорамы, только это не дорама, а жизнь, и Чан тянет руку, чтобы убрать со лба Феликса непослушную светлую прядь. И тот тянется, ластится к руке, чтобы хоть капельку продлить прикосновение. Чану от этого делается очень тоненько, но остро больно в груди, словно ему в сердце всадили тончайшую иглу. — Я… Я не снюсь, Ликси. Я на самом деле пришёл. Чтобы… попытаться выпросить прощения. Феликс, когда сонный, соображает примерно на один из ста. Всегда всё путает, может одежду шиворот на выворот надеть, вместо пасты на щётку крем выдавить, — сколько таких милых нелепостей Чан уже видел, не сосчитать. Вот и сейчас — совсем не сразу понимает, что слышит. А когда понимает, делается грустным-грустным, и одеяло тянет до подбородка. Словно боится… напугать. — Ты… ты правда пришёл? Ночью? — Правда, пришёл. Потому что очень виноват. Потому что оставил тебя одного. Потому что испугался ужасно, и не смог справиться со страхом. Так тебя обидел. Феликс смотрит так, словно ничего не понимает, ничегошеньки совсем. — Тебе же неприятно. — Это не так, — Чан вздыхает, потому что Феликс от него прячется, словно пытается скрыть и правда что-то отвратительное в себе. Своё сердце, например. — Давай поговорим? Феликс кивает несколько раз, возится в одеяле, садится спиной к стене и весь в этом одеяле прячется, только лицо виднеется. — О чём угодно, хён. Я так давно с тобой не разговаривал… Хоть обругай меня, это всё лучше, чем твоё молчание. — Это ты должен меня ругать, глупый котик. На Чана Феликс никогда не обижался, потому что с ним рядом он и правда глупый, хоть и совсем не котик. — Не хочу ругать, зачем? Я просто хочу… Крис, Крис, а можно я попрошу, раз ты пришёл? Пожалуйста, я хотя бы попытаюсь, даже если ты откажешься. Можно? — Можно, конечно. Феликс выглядит, как неизлечимый душевнобольной, и это так невыносимо грустно. Ведь его теперь нужно как-то починить, хоть мехом вовнутрь вывернуться, но вылечить от этого вот… Чего? Чан думает, пока Феликс собирается со словами, и вдруг понимает: за эти полтора месяца наивный светлый ребёнок, полный любви и счастья, превратился в грустного, уставшего, совершенно лишённого надежды старика. — Можно, пожалуйста, мы будем иногда разговаривать, как раньше? Я же не стал хуже, Крис. Я не изменился, я такой же, как тот, с кем ты… дружил. Весь я, которого ты знал, был тем, кто нёс в сердце любовь к тебе. Ты знал меня только таким, всегда. Я не должен был тебя целовать, я уже проклял себя за эту глупость. Но в остальном — это же я. Поэтому, может, мы могли бы иногда разговаривать? Может, ты мог бы со мной здороваться? И, хотя бы капельку, на меня смотреть? Я без тебя так один, что уже нет сил противостоять этому. И ещё, Крис, я обещаю, что больше не буду ныть, капризничать и дуться. Я буду очень сильным и самостоятельным, я больше не буду камнем болтаться на твоей шее. Я буду тем, на кого можно положиться, с кем можно разделить свои заботы. Я больше не буду обузой, и тогда у тебя появится немного сил, чтобы разговаривать со мной? — Ликс, ты не обуза. И никогда таким не был, что за глупости. — Да всё я знаю, — улыбается Феликс, и всем своим естеством превращается в мольбу, такую простую мольбу о спасении от одиночества. — Но я всё исправлю. Себя исправлю, обещаю. — Не надо, — Чан очень пытается улыбнуться мягко. — Ты — это ты, и другим быть совсем не нужно. Феликс упрямо поджимает губы. И молчит, кажется, подвисая: просто смотрит, смотрит и насмотреться не может. — Я должен тебе ещё что-то сказать. Пожалуйста, Крис, можно? — Можно. Крошка Феликс набирает полную грудь воздуха, закашливается от волнения, пробует снова и снова, пока не справляется: — Я очень сильно тебя люблю. Но это не значит, что ты мне что-то должен, Крис. Я о взаимности ни единой секунды и не думал за все эти годы, сам даже не знаю, почему вздумал тебя целовать. Я же знаю, что во мне нет Искорки. — Чего? — Искорки. — И улыбается, как святой. — Такой особенной искорки, которая делает человека прекрасным. Которая делает его особенным и незаменимым настолько, что делается не важно, какого он пола, сколько у него денег и что у него в прошлом, какое у него лицо, красивые ли у него руки, умеет ли он петь чисто, попадая во все ноты. Всё делается не важно с такой Искоркой. У тебя она очень, очень яркая, поэтому для меня ты — самый особенный. Но у меня такой искорки нет, и я в этом даже, наверное, не виноват, просто так вышло. Поэтому я для тебя обычный, просто человек. Но даже если и так, я просто хочу проводить с тобой время. Знать, как твои дела, поддерживать тебя, слушать про твои подкасты, книги и фильмы, слушать твои музыки, или просто молчать рядом. Мне очень, очень нужно быть с тобой рядом, потому что, кажется, твоя Искорка, она мне как воздух. Феликс говорит это, а сам весь искрится, как взрыв самого прекрасного в мире салюта, как самое красивое заклинание, как вся эльфийская магия. Чан смотрит на это искрящееся, переливающееся чудо, и глаза невольно намокают. — Я тебя расстроил? — Я… я очень по тебе скучал, Ликси-пикси. Чану известна добрая сотня оттенков слёз Феликса Ли, и без сомнения знает, что сейчас он плачет от счастья. Большого, искреннего, чистого счастья, для которого понадобилось так мало. — Значит… мы сможем разговаривать? — Как раньше, малыш. Обещаю. Утром Феликс влетает на кухню, словно у него и правда два огромных крыла за спиной, лезет ко всем обниматься, целует Бини-хёна в щёку, а Чонина в макушку, а потом обнимает Джини и кружит его, как будто они танцуют. И у всех хватает такта не спрашивать, что случилось. Феликс вдруг, огромной волной, выливается в мир, словно потерявший цвет без его улыбок и смеха. Болтает без умолку, жадно ест, чего давно не случалось, и всё улыбается, улыбается, улыбается. Заспанный лохматый Чан выходит позднее всех и ласково треплет Феликса по волосам, и тот снова ластится, как кошка. — Доброе утро, Крис! — Доброе утро, Солнышко. И Хёнджин, услышав это, выдыхает с неподдельным огромным облегчением. И такое его состояние восторженной эйфории не проходит ни через день, ни через неделю, даже через месяц не утихает ни на миллиметр. Он опять подолгу щебечет с Джини о шмотках и картинах, тискает Чанбина, дразнит Минхо-хёна и шутливо кокетничает с Джисоном, больше никому не завидуя. Это выглядит немного истерично, но Феликс искренне счастлив, потому что Крис, его любимый Крис с ним разговаривает снова, не чурается, не игнорирует. И не «иногда», а практически постоянно, как раньше. А большего ему и не нужно. Стилисты, наконец, перестают ворчать о его внешнем виде, и жизнь, кажется, возвращается на круги своя. Со временем Феликс привыкает не чувствовать себя лишним с Джини и Йени, или с Минхо-хёном и Джисоном. Чан снова рассказывает ему о бесконечных своих мыслях и впечатлениях, то и дело утаскивая гулять вдвоём. Мир для Феликса снова становится понятным, разноцветным и радостным. Ровно до того момента, как однажды вечером, в рождественский сочельник, Кристофер Бан Чан не приходит в комнату к Феликсу, держа в руках небольшую коробку, перевязанную лентой. — Ещё же не время для подарков, — Феликс улыбается, как малыш. — Хочу подарить его наедине. Не переживай, под ёлкой тоже будет подарок, но другой. Возьмёшь? — Конечно, возьму! Феликс думает, что дорого бы дал за возможность подарить Крису что-то наедине. Но затягивающиеся шрамы ещё болят, и больше он не позволит себе перейти черту дозволенного. Но Чану можно всё, поэтому Феликс берёт коробку, бережно снимает бант (он будет хранить его всю жизнь), обёрточную бумагу, и открывает прямоугольную коробочку, не ожидая ничего такого особенного. На чёрном бархате лежит тонкая цепочка-браслет с подвеской в виде птичьего крыла. И это мило, ей-богу, и очень мирно… было бы, если бы дурацкий Чан не показал свою руку, на запястье которой поблескивает точно такой же браслет. — Это… парные? — Да, малыш. Для крошечки Феликса это значит очень, очень много, так много, что горло сдавливает от чувств. Феликс весь состоит из слов, слёз и любви. И сейчас этого всего в нём так много, что он просто достаёт браслет и протягивает хёну руку. — Застегни, пожалуйста. Чан берёт немудрёное это украшение, улыбается дурачком и осторожно примеряет на тоненькое, словно бумажное запястье. — Я слабак, — вдруг говорит он, сосредоточенно пытаясь совладать с застёжкой. — Я слабак, Ликси-пикси, и ты, пожалуйста, меня послушай, не перебивай. Я совсем не такой храбрый, как ты, и со словами у меня куда тяжелее отношения. — Х…хорошо. Я слушаю. Чан вздыхает. Замочек никак не поддаётся, и выходит, что он говорит Феликсу в руку. — Я настолько слабак, что предпочёл тебя обидеть, очень долго обижать. Есть ли у меня оправдания? Да, Ёнбок-а, есть, они весомые и очень для меня важные, но такие бесполезные по сути. Если бы я отвечал только за себя, всё было бы куда проще. Но я отвечаю за себя и свою мечту, за каждого из вас по отдельности, за всех нас вместе, за карьеру нашей группы, за имидж группы и компании, за будущее и прошлое, и ещё за миллион вещей. На мне слишком много ответственности, чтобы я мог так легко делать, что хочется. Это звучит весомо, правда? — И очень грустно, — Феликс хмурится, кожей чувствуя, как Чан напряжён сейчас, как непросто ему всё это говорить. — Грустно, но не это. А то, что ты — самый светлый, самый чистый, самый лучший мальчик во всей обитаемой вселенной, — зачем-то выдумал полюбить такого слабака и труса, как я. Феликс вздрагивает, непокорный браслет с тихим звоном падает на пол, Чан поднимает его, тихо матерясь, и приступает ко второму раунду сражения с застёжкой. Кажется, у него дрожат пальцы. — Любовь такого, как ты — истинное сокровище, и достаться оно должно было кому-то по-настоящему его достойному. Но, не мне решать, кому и что чувствовать, и ты, почему-то, выбрал меня. А я… я даже твоё простое желание не смог выполнить, когда ты уже всё сделал за меня: набрался смелости и… поцеловал. — Что? — Не перебивай, пожалуйста, я так нервничаю, что едва вспоминаю слова. Я эту речь почти месяц заучивал. Я испугался, Ликси. Так испугался, что чуть на месте не помер. — Ч…чего? — Того, что не справлюсь. Что ты разочаруешься, поймёшь, что я — совсем не тот, каким ты меня видел до этого, что я тебя подведу, если мы будем вместе, и нам придётся расстаться. Расстаться, но как-то продолжать сосуществовать, изображать семью и великое счастье, ещё хотя бы несколько лет. — Крис, оставь этот чёртов браслет уже, — тихо-тихо просит Феликс, у которого от непонимания начинают гореть уши и болеть голова. — Что ты такое говоришь? И Чан поднимает глаза, сжав браслетик в кулаке, и в глазах его столько отчаянного страха и сожалений, что Феликс сглатывает. — В смысле «если мы будем вместе»? Сердце ударяет в виски, падает в живот, делает кульбит и в одно мгновение разрастается до размеров вселенной. А Чан всё медлит и медлит с ответом, дурацкий Чан. — Крис? — Я… я надеялся, что, если ты не будешь близко, если мы не будем разговаривать, ты… ты перестанешь меня любить. И эта ужасающе огромная ответственность с меня спадёт. — Что? Как вообще можно перестать л ю б и т ь? Крис, я не понимаю, пожалуйста, я не понимаю, что ты… — Я должен ответить на поцелуй, ты тогда просил, это было твоё желание. — Ты издеваешься, что ли? — Нет. Я… просто я тебя… тоже. Очень. С самого начала. Но я не такой храбрый, и я знаю себе цену, и она невелика, и… Феликс рывком забирает руку, объятый буквально ужасом от услышанного, и хмурится по-настоящему, совсем не нежно. — Ты меня что?! — Люблю… — Чан, кажется, готов съёжиться под этим взглядом. И тогда Феликс Ли заносит руку и отвешивает оглушительно звонкую, полную искреннего негодования, жаркую пощёчину. Такую, что у Чана щека моментально краснеет. — То есть ты, Крис, оставил меня одного, заставил пережить весь тот ад, я чуть не погиб! Ты заставил меня чуть не погибнуть от одиночества, завидовать моим счастливым друзьям, поверить в то, что мои чувства отвратительны, — только потому, что считаешь себя недостаточно прекрасным? Недостаточно достойным моей любви? Недостойным счастья? Только потому, что настолько в себя не веришь, что не веришь в то, что я к тебе чувствую?! — Да. И ещё, потому что на мне… Феликс вспыхивает злостью, но тут же гаснет и снова становится собой: — О, боже, я тебя ударил!.. Прости, я так рассердился, потому что ну когда ты уже поверишь в то, насколько ты замечательный? Ты же буквально весь — Искорка, Крис! Крис, дурак ты дурацкий! Можно мне… — Всё можно, Ликси. Если простишь, если захочешь дать мне шанс всё залечить в тебе, всё исправить, — всё можно. И тогда Феликс Ли, превозмогая головокружение, оглушительное биение своего наивного доброго сердца, игнорируя ослабевшие в миг колени, делает крохотный шаг, крохотный шаг длиной почти в полгода, обнимает за плечи и закрывает глаза. — Поцелуй. Ты должен мне очень, очень много поцелуев. И вовсе больше не злится, не обижается, ни в чём не винит. Какие уж тут обиды, когда тебя, наконец, целует самый любимый в мире человек? Долго-долго, хорошо-хорошо целует. И обнимает крепко-крепко, так, что больше никогда не отпустит. Ведь, когда встречаются две те самые Искорки, их уже не погасить. OWARI