Предначертано.

Слышала, с каким грохотом

мои волосы падают ей на плечи.

Это грохот водопада жарким вечером —

не меньше.

«Помню», — первая мысль, в неясной, полупьяной задумчивости проскользнувшая в пульсирующей болью голове. Вика до сих пор болезненно и ярко помнит этот чертов зал семь долгих лет назад, поделивший, можно сказать, ее жизнь на «до» и «после». Только вот, тот финал был сугубо женский. Она, Вика, с диким желанием выйти из ставшего почти родным Готического зала с этой проклятой Синей рукой; Николь со своей въевшейся в губы лучезарной улыбкой, пытающаяся изо всех сил вытащить всех троих из этой ямы конкуренции; и Мэрилин. Райдос еще удивилась, до чего великолепна была рыжая. В тот момент почему-то ужасно захотелось просто исчезнуть, уйти, оставить их только вдвоем, потому что так — без сомнений, — Керро точно заняла бы первое место. Но она же Виктория. Победа, черт ее дери. — Как думаете, кто первым зайдет? — Влад, как всегда, шутлив и невероятно обаятелен — Вика точно позавидовала бы его жене, будь на десятку лет младше. Теперь же только улыбается непривычно открыто и бросает даже скучающе: — Голунова точно не упустит шанса постебать Шепса, — и едва сдерживает язвительный смешок, когда чувствует на себе прожигающий голубой взгляд. Удивительно, но в этом сезоне Саша ее чертовски сильно бесит; спорит-спорит-спорит и не слушает никого из соперников. Они ведь никто, правда? Смешной до слез. — Ну ты же у нас тут главный предсказатель, вот и скажи, — цепляет сидящая по левую руку Романова, а Череватый только закатывает глаза. Впрочем, вызов все равно принимает. — Оттуда, — указывает пальцем прямо на тяжелую белоснежную дверь, щурится, улыбается дьявольски, и Виктория со своей абсолютно ведьминской интуицией уже знает, что он скажет. — Холодом несет. Значит, северная ведьма. — Я уже рядом с тобой, — не упускает шанса подстегнуть, ловит на себе потемневший взгляд и смеется. — Что? А вдруг это не ведьма? — Когда я в последний раз ошибался? — Скромность так и хлещет, — Надя встревает совсем ни к месту, и Вике хочется то ли мгновенно ее заткнуть, то ли вкинуть какую-то жестокую двусмысленную шутку, но, увы, когда подходящие слова все-таки находятся, именно в эту секунду, резко распахивается дверь, и на пороге появляется… — А я говорил! — первым, конечно, реагирует Влад. Ангелина невозможно красива: на финале двадцать третьей «битвы» гримеры явно перестарались и косметикой состарили ее так, что казалось, будто ей не сорок семь вовсе, а раза в два больше. А Райдос про себя довольно ухмыляется, потому что понимает: не зря макияж всегда брала на себя; все же своим рукам доверять намного проще, чем, в большинстве случаев, молодым и неопытным девчонкам, которым просто-напросто лень сотворить перед съемками что-то более-менее презентабельное, и они оставляют все как есть, надеясь, что никто ничего не заметит. Ведьмы, кстати, не стареют априори, Виктория Германовна, шепчет ей в самое ухо собственный внутренний голос, и она, конечно же, с замечанием соглашается. — Геля! — Джебисашвили радости даже не скрывает: губы тут же растягиваются в абсолютно искренней улыбке, отчего темная (в образ девочки-солнца совсем уж не вписывается) помада слегка смазывается в уголках. Райдос Ангелину рассматривает. Считывает. Оценивает. Опускает взгляд на букет белых роз в чужих руках. А потом оборачивается на Лину и понимает все — связь между ними до того сильная и неразрывная, что ощущается даже физически, кожей, кончиками пальцев. Электризует статичный воздух. Джебисашвили все прекрасно чувствует и встает сама; тянет руки — не для того, чтобы к цветам с острыми шипами притронуться, а для того, чтобы Изосимову в крепкие объятия загрести. — Еще бы с тюльпанами пришла, блять, — шепчет крашеная брюнетка где-то в районе шеи, чем вызывает у северной ведьмы завораживающий колдовской смех. — На финал двадцать четвертого приду с тюльпанами, — мурлычет неслышно, по-кошачьи, и все-таки отдает чертовы розы. — Если «руку» возьмешь. — А если не возьму? — Лине всегда мало слов. Лина терпеть не может долгие разговоры, но мудрую Ангелину готова слушать бесконечно. — Возьмешь, — уверенно, мягко, теплая ладонь на все еще прохладной от декабрьского мороза щеке. — Звезда же. А это самое главное. — Изосимова, — тон угрожающим сделать не получается, сколько ни старайся, поэтому медиум только теснее прижимается и вдыхает полной грудью знакомый аромат полыни. — Не выводи. — Даже не начинала, — первой вырывается из цепких рук и смотрит тепло, но появившееся дикое желание завлечь эту грубиянку в долгий поцелуй в последний момент подавляет. Вике почему-то становится обеих очень жаль.

Ей было вполне достаточно пряди одной,

чтобы оказаться в лучшем наряде.

Красивые шмотки —

чего ради?

Второй заходит Николь. У Вики в первые пару секунд ненавистное дежавю: медные пряди спокойными волнами по стройным плечам, по невесомому шелку вечернего черного платья медленно-медленно вниз, и кажется, будто и есть она, но чуда не случается. Райдос прикусывает губу, самой себе издевательски усмехается, но к Кузнецовой, разумеется, идет и удивительно бережно забирает у той красные розы. Красные. И снова режущее воспоминание лезвием по сознанию. Больно. И немного абсурдно. — Победа твоя, — она говорит хрипловатым шепотом и улыбается очаровательно, обнимает теплыми руками за шею, хотя разница в росте все же значительна. — Я уверена. — Спасибо, — только и может выдавить Виктория. Все еще оцепеневшая, ледяными ладонями скользит по позвоночнику, задевая короткими черными ногтями надоедливый шелк, подобный тому, что облегает ее тело, давит проклятую вежливость и проклятую улыбку. — Спасибо, что пришла. — Да ладно, — отмахивается, тонкие губы вытягиваются белой линией. — Я знаю, что ты ждала не меня. Ударом под дых. И Виктория, вопреки ожиданиям, даже не порывается спорить.

Я чувствовала, как все мое лечится,

если она со мной рядом.

Ей нравился мой шепот, заплетенный ей в волосы,

когда я была за ее спиной.

Отчаяние — поголовно; молчание — грузом; пустота — недостатком. И безликие люди, названные колдунами и ведьмами, в ее личное пространство своей поддержкой. Непрошено. Излишне. Губы уже безбожно болят улыбаться и говорить. Райдос отвечает заученным заранее текстом на все ненужные ей пожелания и искоса поглядывает на огромную светлую дверь. Ненавидит себя за эту слабость. И только успевает сесть на неудобный стул, при этом держа всегда безупречную осанку, как вдруг слышит уже знакомый скрип двери и такой же знакомый скрип паркета под женским каблуком. Распахивает глаза. И без того хрупкий мир рушится под ногами. У Вики в голове мысли беспорядочным комком перемешиваются так быстро, что чувство опьянения, охватившее все ее без того совершенно ватное тело, усиливает мутное состояние аффекта. Бывшая соперница щурится, кусает губы, видимо, давит рвущийся наружу смех. Райдос ощущает себя пойманной с поличным. А еще ощущает позвоночником удивление Шепса-старшего, но взглянуть на него, дабы утолить свое бешеное любопытство и потешить избалованное эго, просто не находит сил. — В этом сезоне много сильных участников, — Мэри подбирает слова, и это откровенно бесит. — Но я изначально знала, кого буду поддерживать, хоть между нами было много споров и недопонимания. Ее русский с последней их встречи заметно улучшился, но столь обожаемый питерской ведьмой эстонский акцент, к счастью, никуда не делся. Виктория улыбается, впервые за весь вечер не притворяясь, и осторожно поднимается со своего места. Цветы, кстати, сначала даже не замечает — одурманена окончательно. Кто из них, черт возьми, влюблен? — Пионы? — брюнетка обвивает руками тонкую талию в невероятном темно-синем платье с пайетками, тянется к шее, незаметно оставляет отпечаток бордовой помады на бледной коже и шепчет в осветленные рыжие локоны нарочито тягуче: — Ты серьезно, Керро? — А ты хотела, чтобы я притащила розы? — Мэрилин недоверчиво вскидывает левую бровь, нехотя отстраняясь от женщины; платье у Вики, к слову, безумно красивое, но противно-колючее. — Десятый букет? — Ну, не десятый… — Четвертый, — неожиданно подает голос Череватый, и здесь-то они наконец понимают, во что конкретно влипли. К Саше Мэрилин так и не подходит.

Мой шепот гулял в ее локонах нежным голосом,

с содержанием слов не для радио.

Помню ту стадию,

когда хотела называть женой.

— У меня первое место, — бросает гордо, выходя из высоченного здания на лютый мороз, запахивает любимую шубу и инстинктивно тянется оледеневшими пальцами в правый карман за сигаретами. В Петербурге зима все-таки намного эффектнее. — Поздравь хотя бы. — Будто могло быть по-другому, — рыжая окидывает ее пристальным взглядом чистых зеленых и выдергивает помятую пачку из ладоней. — Ты же Победа. Тут Райдос вправду удивляется. — Вау, какие познания, — чиркает зажигалкой, закуривает, вдыхает-выдыхает полупрозрачный на фоне летящих с черного неба белых хлопьев ментоловый дым из легких. — А как же твое фирменное «это временно»? В ответ получает полуживой блеск голубо-зеленых глаз и очередной плотный клубок сигаретного дыма в нескольких сантиметрах от лица. Молчит долго. Слова — эфемерно. — Поехали ко мне?

Я не заметила, как стало тесно,

а потом все закончилось землей выжженной.

Но, знаешь,

даже тогда пейзаж получился чудесный.

В съемной квартире жутко тесно и пахнет жжеными спичками. Вика громко хлопает дверью, но закрывать на ключ нет уже ни сил, ни терпения. Она поразительно долго ледяными пальцами по ткани синего платья, пуговицы ловко одну за другой, потом по оголенной коже как-то вдумчиво, потому что с Мэрилин не хочется резко; с ней хочется осторожно, по миллиметру, словно бы какая-то хрустальная, безмолвная. Ее хочется почувствовать. Ее хочется вспомнить. — Вика-Вика-Вика… — Керро неслышно одними губами, впиваясь кроваво-красными ногтями в оголенные плечи — до боли, до крика, до отчаяния. — Одно слово. Пожалуйста. — Какое слово? — Райдос, кажется, ее совсем не понимает. — Навсегда. Одно слово. Одно за место тысячи несказанных. Выжженная улыбка в ответ. — Я постараюсь.

Помню волны дрожи на поверхности ее кожи и даже под кожей.

Жизнь может быть очень простой и в то же время той,

что делает мысли глубже, стройнее и строже.

— Ты помнишь нашу первую зиму? — спрашивает Мэрилин абсолютно неожиданно, когда Виктория, все еще часто дыша, накрывается одеялом чуть выше пояса. — В «нашу первую зиму», если забыла, ты мечтала меня прикончить, — смеется ведьма, а потом вдруг переворачивается на другой бок, откидывая длинные, до сих пор завитые темные волосы. — Но мне понравилось. — Издеваешься? — Керро уже почти шипит, приподнявшись на локтях, сверху вниз пожирает питерскую непроницаемыми зелеными. — А почему нет? — притворно удивляется Вика. — Ты только представь, как красиво: «в моей смерти прошу винить Мэрилин Керро». — В ад попадешь, — с до боли знакомым лисьим прищуром. Ледяными в карие. Немым разговором. — Будто могло быть по-другому, — улыбается, тянет рыжую за запястье на себя и мимолетно целует в висок. — Мне предначертано.

Лучшее время, если и есть оно, стоит на месте.

Я к тому, что время тогда не шло.

Можно было лежать,

вдыхать холод через окно…

Я видела в глазах ее белое, черное

и тонкое красное волокно.