Да свершится правосудие: вторая редакция

      Полин       Утро выдалось серым и холодным. Что говорить, в такие дни хочется подольше понежиться под одеялом. Впрочем, в Полин ничто не могло победить детскую привычку вставать рано. От коллег она это, разумеется, скрывала: ни к чему лишний раз подчеркивать, что ведешь иной образ жизни, чем окружающие. И так уже Полин порой раздражала парней и девушек из мюзик-холла тем, что редко присоединялась к их пирушкам, а если такое и случалось, не задерживалась надолго. Если они узнают, что она еще и пьет на ночь теплое молоко, а в выходные предпочитает или заниматься у балетного станка, или выезжать за город для пеших прогулок, они бы и вовсе подняли ее на смех. Зато, хоть ей и к тридцати, она до сих пор может плясать канкан или разучивает новые танцы вроде танго так же легко, как и в восемнадцать.       У привычек Полин было и то преимущество — довольно, впрочем, сомнительное — что они с Дюком «совпадали по времени», а следовательно, находилось много возможностей побыть вместе. Накануне Дюк остался на ночь у нее, и теперь они вместе завтракали. Можно сказать, по-семейному, и не беда, что это номер гостиницы, а обручальное кольцо есть только у Дюка. У него, даже облаченного в халат и не успевшего повязать галстук, был уже деловой вид; энергичная фигура никогда не расслаблялась совершено.       Как обычно, Дюк листал газету, зачитывая Полин вслух заголовки. Утреннее солнце сегодня не отражалось в его лысине.       — «Он прячется от суда в больнице? Беспорядки в Нью-Йорке: народ требует возобновления суда над Эндрюсом и Исмеем». В самом деле, интересно: неужели их защитники полагают, что, если затянуть процесс, все как-то само рассосется?       Ответа от Полин не требовалось, и она мазала тост мармеладом, покуда Дюк закуривал. Посмолив сигаретой, он снова принялся рассуждать:       — В общем-то, я надеюсь, что шум по поводу этих мерзавцев не утихнет еще хотя бы в течение месяца. Как ты считаешь, тогда я могу на это рассчитывать?       — Думаю, можешь. Вряд ли с ними управятся за месяц, — Полин налила себе чай.       Дюк потер подбородок.       — Только вот ведь незадача: эта Берлингтон, она же была на чертовом «Титанике». Ей придется дать показания. Выходит, она задержится здесь?       — Я не уверена, что ей захочется снова выступать, — пожала плечами Полин. — Хотя кто ее знает, на что способна толкнуть гордость.       Несмотря на свое положение, гордости она сама не утратила: та крепко проросла в душу с испанскими корнями и материнским воспитанием. И собственная гордость подсказывала Полин, что один раз попробовать выступать после того, как первый же спектакль с твоим участием освистали — это вызов, но продолжать — уже унижение. Так что Дюк, разглашая порочащие Китти Берлингтон родственные связи, попал в точку.       Она вспомнила, как наблюдала провал несчастной британской стервы, еще не зная, кем он подстроен. Перед бесновавшейся толпой, ревевшей: «Сестра убийцы!», Берлингтон стояла с прямой спиной и вскинутым подбородком, с лицом белее маски, и причиной тому, наверное, был не только грим. Но маска выражала леденящее презрение. Карминовые губы изгибались пусть в судорожной, но улыбке.       Ник Брэнуэлл, партнер Китти по спектаклю, взял ее за плечи и хотел, видимо, увести. Она отбросила его руки, потом повернулась к нему и… подала реплику. Полин, не удержавшись, захлопала ей, но аплодисменты тут же потонули в криках, проклятиях и угрозах. Пришлось опустить занавес.       На следующий день Полин узнала от Дюка о трех фактах. Во-первых, под убийцей подразумевался конструктор злополучного «Титаника»; во-вторых, родство, в котором состояла с ним Китти, было дальним; в-третьих, срыв спектакля подстроил сам Дюк. Он конкурировал с директором театра, пригласившим Китти; ее приезд мог стать для него серьезным ударом, который он долго думал, как отразить.       — Понимаешь, крошка, эта Берлингтон, то есть, собственно, Карлтон — из аристократов. Манер и харизмы ей не занимать. Таланта, насколько я мог судить по ее лондонским выступлениям, конечно, нет и в помине, но собой очень хороша.       Видимо, с актерами в театре Дюка дела шли совсем плохо, если ему некого оказалось противопоставить заезжей звезде не самого яркого сияния. Он и сам не думал этого скрывать.       — Как же вовремя затонул этот корабль! Просто-таки подарок судьбы. Компромат сам приплыл в руки, мда…       У Полин холодок прошел по спине. Только чтобы немного сменить тему, она спросила:       — А зачем она вообще подалась в актрисы?             — Разные слухи ходили. Несчастная любовь, ссора с родителями, суфражистские взгляды… О, да мало ли!       Действительно, мало ли, по какой причине сбежит на мороз холеная породистая кошечка… Полин все-таки ставила на несчастную любовь. Видимо, победить в ней романтика не удалось ни щипцам в подпольном абортарии, ни виду Хью, сношающего рыжую Бесси, ни ночам с Дюком и разговорам с ним же. Дух бабушки Пелажи в тех ее потомках, кому он вообще достался, был неистребим. А уж что это за дух, Полин довелось узнать лучше всех.       Эндрю Мoрган       Радостно, когда приходишь на работу, а тебе сообщают, что пациент вышел из комы. Тем более, насчет Эндрюса Морган был вовсе не уверен, что его все-таки удастся спасти. Теперь так и хотелось крикнуть костлявой старухе с косой: "Что, съела?!" И еще одна тяжесть свалилась с души, когда пришло в голову, что теперь Фрэнки хотя бы может себя не упрекать — не настолько упрекать. Ее друзья, разумеется, тоже, никому из них Морган не пожелал бы мучиться из-за угрызений совести. Но почему-то ее переживания его особенно волновали, Морган даже послал в кафе через Джимми, мальчишку-газетчика, записку, что Эндрюс пришел в себя. Не хотелось, чтобы она тревожилась долго. Фрэнки выглядела... очень хрупкой. Нет, на примере своих же подчиненных он не раз убеждался, сколько стойкости может таиться за девичьей хрупкостью и нежностью. Но как порой не хотелось, чтобы им пришлось проявлять эту стойкость, проходя испытания, которые могут оказаться непосильными.       Теперь следовало позаботиться о том, чтобы Эндрюс снова пошел на поправку. И чтобы никто больше, по возможности, не препятствовал его выздоровлению — но об это Морган решил подумать после. Для начала стоило убедиться, что у больного не развилось осложнений и что последствия его поступка в тюрьме не повредили ему дополнительно.       Морган подошел к палате. По требованию Уоррена ее теперь не полагалось закрывать, чтобы охраняющий арестанта полицейский мог следить за происходящим. Старик Калхун, впрочем, умел проявлять деликатность. Морган успел извиниться, что был резок, когда Эндрюса вернули умирающим, и сейчас уже неплохо ладил со старым сержантом и с его сменщиком — юным Дином Месснером.       И сейчас Калхун, увидев Моргана, сделал знак: мол, все спокойно. Из палаты донеслось:       — Я принесу вам то, что вы действительно хотите почитать, мистер Эндрюс. Вам пока нельзя, но я вам почитаю сама, если вам не надоело.       Больной лежал на боку, из-за платья и косынки Oдри его лица Морган не видел, лишь услышал тихий ответ:       — А можно Метерлинка? "Жизнь пчел". Моя любимая книжка, честно говоря.       На секунду повисла пауза. Хотя Oдри, как знал Морган, любила читать, видимо, она ограничивалась тем, что знала с детства или что ей всучала Элисон, предпочитавшая Золя или Джека Лондона. Пожалуй, о Метерлинке Oдри могла и вовсе не слышать. Но после девочка уверенно ответила:       — Конечно, сэр. Конечно, я найду и принесу ее.       После того, как Эндрюс вышел из комы, она воспряла духом, даже похорошела, несмотря на то, что сил у нее явно оставалось все меньше. Но глаза у нее сияли и смотрели как никогда смело и прямо, плечи разогнулись. Пообещав себе поскорее отправить ее отдыхать и непременно помочь ей с поисками Метерлинка, Морган постучался и вошел.       Эндрюс при виде него в первый миг невольно отвернулся. Морган понимал, почему: полосу на шее не спрячешь, и осмотр будет касаться в том числе вреда, который могла причинить петля. Oдри потихоньку сообщила, что проблем с глотанием у пациента нет, признаков повреждения позвоночника — тоже, речь связная, а одышка легко объяснялась вернувшейся пневмонией. Но лучше было убедиться лично, по возможности проявив тактичность. Выслав Oдри помочь выдавать лекарства, Морган начал осмотр.       Эндрюс в определенном смысле был редким везунчиком: худших из возможных последствий он избежал. Вот только лицо у него, пока Морган его осматривал, на сей раз просто горело, и прямого взгляда он по-прежнему избегал. Было ли наилучшим выходом промолчать, сделать вид, что имеешь дело не с человеком, который пытался наложить на себя руки? Возможно. Но интуиция подсказывала иное, и Морган предпочел довериться ей.       — Я надеюсь, Эндрюс, вы поняли, что ваш поступок выходом быть не мог бы, — спокойно сказал он, конда пациент принялся застегивать рубашку. Тот наконец поднял глаза — такого умоляющего, жалкого взгляда Морган у него еще не видел. Но следовало говорить дальше, раз уж начал:       — Меня вам стыдиться не нужно. Когда-то я сделал то же самое. Я тоже тогда был в тюрьме, ожидал суда. Долгая история, за что. И я тогда узнал, что моя жена и моя дочь, чуть постарше вашей малышки, обе разом умерли от желтой лихорадки.       Удивление и недоверие во взгляде Эндрюса сменились страхом, а потом сочувствием. Морган продолжил:       — Я клял тех, кто меня вытащил, но теперь я им благодарен. Пусть даже кажется, что от боли сейчас сойдешь с ума, жить лучше, чем не жить. А вас ждут и любят очень многие. И я не сомневаюсь, вы еще увидите их. Думаю, что ваша семья стоит того, чтобы вам побороться за право увидеть ее.       — Я это уже понял, доктор, — в слабом голосе Эндрюса послышалась твердость. — Я совершил... недостойный поступок, но больше я себя до такого не допущу. Я буду бороться.       — Рад это слышать, — Мрган улыбнулся ему. — Тогда прежде всего найдите в себе силу воли пообедать сегодня. Я не зря беспокоюсь: видите ли, вам принесут омлет.       Эндрюс трагически заломил брови и вздохнул:       — Ну что ж, я... Готов. Почти. Кажется.       …Морган решил сходить домой, принять ванну, переодеться, если получиться — поспать с часок. По дороге свернул, точнее, ноги будто сами свернули в «Похлебку».       — Доктор Морган!       Фрэнки выпорхнула ему на встречу из-за стойки, радостно улыбаясь. Он даже смутился — это была не дань вежливости, она, кажется, в самом деле была рада его видеть. Он залюбовался ею — ее румянцем и глянцевыми глазами, блестящими, точно звезды в черном ночном небе. Что-то в ней изменилось — в лучшую сторону, надо сказать.       — Накормите меня, мисс Смит? — он сел за столик в углу. Фрэнки подала ему меню.       — У нас сегодня вкуснейший сырный суп с гренками. Вам надо поесть горячего, сэр.       — Звучит аппетитно. И гамбургер с курицей — мне понравился в прошлый раз, вы советовали.       Фрэнки кивнула и ушла на кухню — упорхнула, как птичка. Во всех ее движениях будто пела легкая радость. На сердце легла грусть — наверняка Тео сегодня заходил. Но он помнил, какой она была при Тео — задумчивой, даже печальной… Почему же сейчас…       — Вот, сэр, — Фрэнки поставила перед ним поднос. — Обязательно съешьте все.       — Спасибо.       Oна отошла к стойке, что-то начала делать, изредка поглядывая на него и неправдоподобная, дико неуместная мысль мелькнула в голове — а может, Тео не при чем? Может… Он тряхнул головой — фантастика, почище, чем у Уэллса — и принялся за обед. Элисон       — Ну-ка сними платок!       Миссис Скеттерд была очень крупной женщиной с совершенно мужской фигурой и грубым лицом; верхнюю губу ее украшали усы. Дела у нее шли так плохо, что ей даже шляпку было не на что купить; она носила платок, завязывая его под подбородком. Все это вышло ей боком, когда, выписанная после того, как зажили раны от ножа, оставленные ей сожителем, она уходила из госпиталя. Окружающий его «добровольческий патруль» из тех, кто неустанно добивался начала процесса над Эндрюсом и Исмеем, остановил ее и потребовал снять платок.       Несмотря на устрашающий вид, миссис Скеттерд была робкой и слегка… туповатой; взгляд ее мутно-темных глаз порой напоминал Элисон корову. Вместо того, чтобы начать ругаться, как сделала бы каждая вторая пациентка госпиталя, или хотя бы снять платок, миссис Скеттерд оставалась стоять, опустив руки и растерянно озираясь. Хорошо, что Элисон, отпросившаяся с работы пораньше, вышла следом за ней.       — Эй, что вам от нее нужно?       К удивлению Элисон, из группы, окружавшей здание, к ней подошли сразу трое самых близких людей: Тео, тетя Сьюзен и Бобби, не успевший даже сменить форму моряка на штатскую одежду. Элисон, конечно, ждала приезда тети и брата, ради этого и отпросилась с работы, но не думала, что застанет их здесь. Впрочем, почему они здесь, выяснить можно было позднее, следовало для начала вызволить миссис Скеттерд.       — Здравствуй, тетя. Почему вы не даете этой женщине пройти? Она наша пациентка, ее только что выписали.       — Здравствуй, дорогая, — тетя слегка чмокнула ее в щеку; в широкополой шляпе и изящном костюме в полоску она резко выделялась среди остальных собравших, одетых в основном, как рабочие. — Видишь ли, у патруля появились сведения, что Эндрюса могут попытаться тайком переправить в Британию. Сама понимаешь, тогда справедливого суда не дождешься. Поэтому нам всем очень хотелось бы удостовериться, что это именно ваша пациентка, а не пациент.       — Моего слова вам недостаточно? — сухо улыбнулась Элисон. — Хорошо. Миссис Скеттерд, пожалуйста, снимите платок. Эти люди хотят убедиться, что вы та, за кого себя выдаете.       Бедная женщина медленно стянула платок с головы. К счастью, у нее были длинные волосы, собранные в узел, к тому же совершенно не вьющиеся. Только это и смогло убедить патруль, что если Эндрюс и собирался сбегать из больницы в женском платье, то явно не на сей раз.       Не прошло и минуты, как из-за угла вышла, как выразилась тетя Сьюзен, «смена патруля». Теперь можно было отправиться домой и провести вечер с семьей.       Улица, по которой они шли, огибала больничный двор. Не пройдя и нескольких шагов, Элисон уловила знакомые ноты религиозного гимна. Кто-то на скрипке играл в сумерках «Ближе к Тебе, о Господи». Удивившись поначалу, она вспомнила, что как раз на эту сторону выходит окно палаты Эндрюса. Этот гимн играл при крушении «Титаника», музыканты там отдавали свой долг до последнего, вот почему сейчас эта музыка играет здесь — чтобы виновник слышал и помнил. И, если у него осталась совесть, мучился виной.       — Ну это уже перебор, — поморщился Тео.       — Перебор? — фыркнул Бобби. Форма подчеркивала его сильную и статную фигуру; он снял фуражку, подставляя рыжую голову вечерней прохладе. — Да их повесить надо обоих прилюдно, как по мне, этих деляг, да так и не снимать, покуда воронье не исклюет.       — «Вот мы висим печальной чередой,       Над нами воронья глумится стая,       Плоть мертвую на части раздирая,       Рвут бороды, пьют гной из наших глаз…» — вспомнила Элисон стихотворение Вийона. — Помнишь, мы с тобой удивлялись, почему повешенных надо жалеть, если их казнили за дело?       — Я и сейчас не понимаю.       — «Мы ваши братья, хоть и палачам,       Достались мы, обмануты судьбой.       Но ведь никто — известно это вам? —       Никто из нас не властен над собой!» — процитировал хмурый Тео. — Вот почему, как вы не обратили на то внимания?       — Потому что человек всегда над собой властен, пока он в разуме, — отрезал Бобби. — Да и помнят ли люди вроде Эндрюса или Исмея, что те, кто их слабее — братья им? Вы вот знаете, сколько рыбацких лодок топят их гиганты? Давят, точно собак или крыс, и, конечно, не останавливаются. Не замечают, а то и умалчивают. Думаешь, судовладельцы или кораблестроители не в курсе, что заказывают и строят машины для убийства? Но им плевать, ведь на кону огромные деньги!       — Ты прав, спору нет. Хотя порой мне кажется, что вас родила Руфь, а Эйлин только воспитывала, но безуспешно, — тетя Сьюзен покачала головой.       — Если бы это было так, тетя, судьба бедняков нас не волновала бы. Если мы на кого и похожи, то на тебя. Но я уверен, что отец был бы возмущен точно так же. Ты помнишь, какое у него было неспокойное сердце. Да и мама всегда жалела тех, кто слабее.       — Тетя, а откуда эти нелепые слухи про Эндрюса? — удивилась Элисон. — Я понимаю, люди недовольны, что процесс откладывается… Но он едва вышел из комы и еще даже с постели не подымается.       У самой Элисон пару дней назад был разговор с Морганом, когда под окнами больницы снова стали собираться митинги. Она глядела из окна на шумящую толпу, когда подошел Морган и довольно мрачно спросил:       — Вы довольны, мисс Уилсон?       — Я буду довольна, когда мистеру Исмею и мистеру Эндрюсу вынесут обвинительный приговор и назначат серьезное наказание, сэр.       Морган насупился.       — Думаю, вы немного иначе взглянете на ситуацию, когда станете врачом и упустите первого пациента. Жаль, конечно, но за самоуверенность мы всегда платим чужими жизнями.       — Сэр, позвольте не согласиться. Между мной и тем же мистером Эндрюсом все равно будет разница. Хотя бы в том, что я, пусть и могу ошибиться, действительно хочу помочь людям. Он же думал только о своей прибыли.       — Допустим, но вы же слышали его бред. Вы не находите, что он уже достаточно наказан?       Элисон задумалась. Иногда вечерами, проходя мимо тридцать девятой палаты, она вправду слышала жуткое бормотание и порой, кажется, сдавленный плач. Но если вспомнить всех погибших, их родных, всех пострадавших — не каплей ли в море окажутся любые страдания самого виновника? Так она и сказала доктору Моргану, но увидев, что явно не убедила его, добавила:       — Знаете, сэр, если вы уж так жалеете мистера Эндрюса… В детстве няня рассказывала нам с Бобби одну сказку — родители заругались, когда узнали, но сказка нам запомнилась. В один монастырь пришел разбойник и попросил постричь его в монахи. Он рассказал, что не так давно убил женщину, а с ней был грудной ребенок. Разбойник не мог взять его себе, и чтобы малыш не мучился, умирая от голода, перерезал ему горло. С тех пор окровавленный ребенок постоянно являлся ему. В монастыре он надеялся отмолить свой грех. Его постригли в монахи, и он жил строже всех своих новых товарищей, но покоя ему не было. Убитый ребенок мерещился ему постоянно. В конце концов он ушел из монастыря в ближайший город, сдался властям, был осужден и казнен. Только тогда он обрел покой.       Морган помолчал, потер подбородок, медленно кивнул, точно соглашаясь с чем-то, и наконец проговорил:       — А Христос простил разбойника.       — Который сам себя счел заслуживающим распятия. Помните? «Мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли».       — Ну, пусть так. История, что вы рассказали, поучительна, но теперь вы сами, мисс Уилсон, немного ошиблись со сравнением. Нет ничего подобного тому, когда умышленно причиняешь вред человеку. Тем более, убиваешь его. Это… совсем иное состояние воли. Впрочем, нам обоим пора работать дальше.       …Идею со скрипкой и гимном, как потом выяснилось, подал Артур. Особенным успехом она, однако, не увенчалась: в первый раз музыкантов прогнал доктор Морган, пообещав вызвать полицию, а в другой миссис Сэвидж забрала у санитарки ведро воды, которой та мыла пол, и с помощью Калхуна вылила на них из окна. Бесславно, что говорить.       — Прости меня, Господи, — пробормотала миссис Сэвидж тогда, закрывая окно. — Но так использовать священный гимн — настоящее кощунство.       Сам Эндрюс музыку, конечно, слышал. Может быть, он что-то и чувствовал, но виду не подал, а Одри, сверкая глазами, плотно закрыла окно в его палате.       Митинги, однако, снова прошли не зря: на днях в больницу должен был явиться сам Уоррен и оценить, когда слушания можно начинать. Хотя, например, Бобби не был уверен в успехе дела.       — Эти негодяи могут сослаться на то, что не нарушали никаких правил. Наверняка так и будет! А до корабля не добраться, ничего не проверить, и поди докажи…       — Может, они догадаются применить прецедент Мередита, — предположил Тео. — Ну, помните, не так давно это было, падение канатного трамвая во Фриско? Тоже формально все правила соблюдались. Но было фактическое пренебрежение безопасностью.       Элисон что-то смутно припоминала. Да, они с Одри обсуждали этот случай: по странному совпадению, одна из кузин Одри имела к нему какое-то отношение. Правда, кажется, приговор по тому делу вынесли относительно мягкий, но и жертв было все же не так много.       Эндрю Морган       — Летит Жозефина в крылатой машине,       Все выше, и выше, и выше летит…       Морган, опомнившись, хлопнул себя по губам. Хорошо еще, он сидел в своем кабинете и никто не услышал, что он напевает, а главное, как. В детстве ему частенько доставалось после церковных служб: родители никак не могли поверить, что он не нарочно так фальшивит, когда поет гимны, ну а когда он пробовал беззвучно открывать рот под музыку, они тоже были недовольны.       Ну а теперь, в общем, можно было позволить себе спеть. Погода стояла теплая и солнечная, он смог вчера хорошо выспаться, и пациенты шли на поправку, даже тяжелые, даже миссис Роджерс с перитонитом, даже Эндрюс. Oн приободрился, оживился, кожа лица порозовела. Как врач Морган восхищался его организмом — неистребимая внутренняя тяга к жизни и данный при рождении огромный запас здоровья раз за разом давали своему владельцу шанс на жизнь в самых безнадежных ситуациях. Всем бы так, но увы…       Кажется, и сам Морган, и весь персонал больницы приучились не обращать внимания на «добровольческие патрули», по-прежнему караулившие выходы из больницы, но хотя бы больше не шумевшие.       Даже воздух Нью-Йорка в мае свежий и бодрящий — Морган распахнул окно, сел на подоконник, подставил лицо солнцу и замер. В такие минуты чувствуешь, насколько хорошо все будет совсем скоро, и неважно, что случилось в прошлом. Хочется думать без печали о каждом, кого знал… Вспоминать, как с братом скакали на лошадях, как возвращались с Лилиан со спектакля, и она передразнивала актеров, как Айрис, теплая со сна, тянула к нему маленькие ручки из кроватки. И как совсем недавно они прекрасно поговорили с Фрэнки — все же она очень похорошела в последнее время, хотя по-прежнему худенькая и малокровная, надо бы ее все же заставить провериться. Как греет сердце все же, что он ее может увидеть… В дверь заглянула стажерка.       — Директор просит вас к телефону.       Морган не сразу заставил себя слезть с подоконника, подняться в кабинет директора и взять трубку. Улыбнулся как можно доброжелательнее, будто собеседник мог видеть его лицо:       — Слушаю.       — С вами говорит Уильям Уоррен, судья.       Морган инстинктивно замер, потом приказал себе сосредоточиться, как будто наблюдал за опасным хищником. Голос холодный, довольно высокий, очень размеренный.       — Очень приятно. Я Эндрю Морган, сотрудник Нью-Йоркского…       — Мне это известно.       — Полагаю, вы хотели бы узнать о состоянии здоровья мистера Эндрюса?       — Именно, — ответил Уоррен сухо. — Возобновление судебных заседаний возможно?       — Мистер Эндрюс получил в тюрьме рецидив пневмонии и до сих пор не поднимается с постели.       — Как долго это продлится? — тон Уоррена ни капли не менялся.       — Я не могу дать никаких гарантий. Но заявляю со всей ответственностью, что в ближайшие два-три месяца пациенту будут необходимы наблюдение врачей, покой и внимательный уход. Вернуться в тюрьму он не может, если вы не хотите его смерти.       Уоррен молчал, и Морган необъяснимо занервничал. И наверное, поэтому заявил:       — Можете убедиться лично! Или созвать консилиум, любой врач подтвердит мои слова.       — Хорошо, — спокойно ответил Уоррен. — Дайте трубку директору. А сами можете быть свободны.       Ничего себе апломб: распоряжаться чужими подчиненными. Морган, конечно, трубку директору передал, но сам демонстративно не двинулся с места, скрестил руки на груди и принялся ждать. Директор, пройдоха Брайтон, конечно, бросил на него недовольный взгляд, но прогонять не стал.       — Да? … О, конечно, мы можем устроить… Да, я могу сопроводить… И привлечь других врачей… У нас опытные врачи… Да, день назначайте по своему усмотрению, я поставлю доктора Моргана в известность.       — Тогда уж и мое условие, — встрял Морган. — Обязательное освещение события в прессе. Причем через журналиста, которого я сам выберу. И с фотографом.       — Но как же врачебная этика! — возмутился Брайтон. — Да и мистеру Эндрюсу это не понравится.       — Мистеру Эндрюсу не понравится оказаться на том свете. Мы действуем для его же блага. Объявите Уоррену мое условие.       Брайтон вздохнул и повторил Уоррену то, что сказал Морган. После минутного молчания выдохнул с облегчением:       — Хорошо, жду звонка.       Положив трубку, посмотрел на Моргана с упреком, но тот взгляд не отвел.       — Надеюсь, вы оповестите меня заранее. С журналистом я договорюсь.       Журналиста найти было легко: Тео постоянно появлялся в «добровольческом патруле». Прийти с фотографом и потом написать заметку он согласился без раздумий. Оставалось подготовить Эндрюса — и пожалуй, Одри тоже.       С нее-то Морган и начал. При одном имени судьи Уоррена взгляд ее стал испуганным, а потом и гневным — когда она узнала, в чем хочет убедиться служитель закона.       — Он считает, что вы ему лжете?       — Не исключено. Эндрюсу сейчас не верят — следовательно, всем, кто его защищает — тоже. Я понимаю, это несправедливо. Но ты должна сохранять хладнокровие. Поручаю тебе подготовить больного. Сама понимаешь: нельзя, чтобы он слишком волновался или сердился.       Одри сосредоточенно кивнула, став похожа на маленького солдата. Собственно, Морган, давая ей поручение, рассчитывал на то, что при женщине Эндрюс, как и подобает джентльмену, воздержится от бурных эмоций, а там они и сами пройдут. Так и вышло: когда вечером Морган зашел навестить пациента, тот был спокоен, точно ничего не должно было произойти.

***

      В назначенный день Уоррен явился в больницу. Тео, к счастью, тоже смог вырваться — как рекомендовал ему Морган, пораньше — и теперь вместе с фотографом ждал в вестибюле. Рядом ожидали Брайтон и Джонсон, которого Брайтон выбрал, чтобы проверить состояние здоровья Эндрюса. Морган этому выбору был не рад совершенно: если Брайтон был просто пронырой и взяточником, но не лишенным совести, в Джонсоне угадывалось уязвленное самолюбие, доходящее до ожесточения — этим и объяснялось его фанатичное следование правилам. А уязвленное самолюбие — штука опасная. Джонсон уже сейчас напустил на себя такой важный вид, что в другой ситуации Морган посмеялся бы.       Уоррен явился с секретаршей, рослой девицей довольно наглого вида, завитой челке которой позавидовала бы Делайла. Впрочем, на секретаршу Морган взглянул лишь краем глаза — ее шеф интересовал его гораздо больше. Все-таки в своем роде Уоррен был живой легендой.       Легендарный судья оказался моложе, чем можно было решить по фотографиям в газетах. Чуть ниже Моргана ростом, худощавый, пальцы желтые от никотина. Лицо бледное, гладко выбритое, профиль римский. За толстыми стеклами очков — светло-серые глаза, умные, проницательные и совершенно холодные, немигающие, что при доброжелательной улыбке производит странное и неприятное впечатление: будто Уоррен наблюдает за тобой, как за ползающим по стене тараканом, прицеливаясь, как бы прихлопнуть, и немного забавляясь тем, что ты обречен.       Брайтон, волнуясь, точно Уоррен мог его за что-нибудь прищучить, представил их всех, а также и миссис Сэвидж, у которой не было времени, разумеется, ждать вместе со всеми, но которая умудрилась появиться в точности тогда, когда и Уоррен вошел в здание.       — Очень приятно, — сухо кивнула она судье. — Но я должна предупредить: в палате важно соблюдать стерильность. Так что попрошу всех посторонних надеть халаты и сменную обувь. Пройдите за мной, вам все выдадут.       Брайтон смущенно поднял плечи:       — Извините, миссис Сэвидж — одна из старейших работниц госпиталя, и…       — Настаивает на неукоснительном соблюдении правил, — закончил Уоррен. — В чем, разумеется, абсолютно права. Проводите нас, миссис Сэвидж, будьте так любезны.       Демонстративно принимает правила игры? Ладно.       Уоррен в халате, тапочках и марлевой повязке, но по-прежнему невозмутимый, оказался зрелищем настолько забавным, что даже настороженно наблюдавший за ним Тео не удержался от улыбки. Вся делегация, конечно, вызывала у больных и персонала немалое любопытство, на них оборачивались, шептались, так что Брайтон изнервничался, но Уоррену было явно все равно. Так они добрались до тридцать девятой палаты.       Наверное, Моргану всего лишь показалось, что Эндрюс и Одри соприкасались пальцами и быстро отдернули руки, когда в палату вошли. С девочкой следовало бы поговорить, хоть это и ужасно неловко… Но не сейчас. В глазах Одри, конечно, сквозил страх пополам с гневом, но она старалась сдерживаться, что касается Эндрюса, он слабо улыбнулся фотографу:       — Меня хорошо видно?       — Да, спасибо, — фотограф принялся устанавливать аппарат, а Тео посмотрел на исхудалое, изможденное лицо Эндрюса, на секунду заглянул ему в глаза и отвернулся. Фотограф щелкнул объективом.       — Полагаю, зрелище исчерпывающее, — заметил Морган.       — Мы здесь не за зрелищами, — откликнулся Уоррен. — Я хотел бы услышать мнение ваших коллег. Кроме того, если сейчас обвиняемый не может предстать перед судом, остается открытым вопрос, когда все-таки он будет в состоянии это сделать.       — На этот счет я прогнозов не дам, — отрезал Морган.       — Очень жаль. А ваши коллеги? Приступайте к осмотру, господа.       Oни приступили... Oдри, наблюдая за ними, стала похожа на мышь, следящую из норки за кошками, но Эндрюс казался совершенно равнодушным. Наконец осмотр был завершен. Брайтон замялся. Джонсон поправил шапочку.       — Ну что ж, я думаю, при благоприятных обстоятельствах, при условии ограничения нагрузки и наблюдения медика, суд возможен… недели через две.       — Две? — Морган ушам не поверил. — Джонсон, простите, но вы понимаете, что для пациента это крайне рискованно?       — Хорошо, допустим, две с половиной недели. И я же сказал: при условии ограничения нагрузки и наблюдения врача. Ему ведь не придется утомляться.       Моргану захотелось нервно рассмеяться: вряд ли Джонсон представлял, о чем говорил. И тут вмешался Брайтон.       — Я согласен с доктором Джонсоном. В конце концов, по отношению к мистеру Эндрюсу окажется гуманнее, если он после заседаний будет возвращаться в больницу, а не в тюрьму, не так ли, Морган?       Тут Морган понял, что возражать ему нечего. Он взглянул на Эндрюса, тот слабо кивнул. Одри нервно тискала ткань передника.       — Теперь, полагаю, мы можем уйти, — Уоррен добродушно улыбнулся. — Присси, помоги доктору…       — Джонсону.       — Помоги доктору Джонсону составить протокол освидетельствования. Всего доброго.       Все вышли. Миссис Сэвидж напоследок бросила Одри:       — Мисс Марвуд, тут всё нужно вымыть.       Они остались в палате втроем, не глядя друг на друга. Кажется, все понимали, что выхода нет.       — А знаете, — прошептал Эндрюс, — в наморднике Уоррен не так уж страшен.       Одри прыснула в кулак, и Морган тоже улыбнулся. Пусть они и проиграли этот бой, но еще повоюют.