В опале.

*

Wolves and horses – I'll walk you home

*       Он даже не успел до конца осознать необратимость потока бесконечного океана времени вокруг него, тем более не успел смириться с необратимой жестокой действительностью.       «Пошевелись. Пожалуйста», — непривычно жалобно и бессильно эхом доносилось откуда-то издали его сознания.       Максимиллиан так не привык чувствовать себя беспомощным — избегал это ощущение долгие годы с момента ампутации. Ему казалось, он сделал всё возможное, чтобы контролировать каждую песчинку в этой бескрайней, гонимой хаотичным ветром пустыне, чтобы чётко следовать намеченному плану.       Он боялся вновь испытать неминуемые слабость и бессилие. Страшнее потерь только невозможность их избежать. Но как бы он не старался — раз за разом его ожидало возвращение в мир страха и боли, экзистенциального ужаса и утраты.       Злейший враг человека — его нервная система, его сознание.       Теперь же он должен смириться, утилизировать тело, позвонить по служебке, поехать домой. Выпить. Выпить не слишком много — завтра проснуться — начать новый день. Начать двадцать один следующий после следующего дня день. Где-то в молодости он слышал, что именно столько необходимо для формирования новой привычки. Привычки быть без него.       Сейчас это кажется невозможным, невыносимым и непреодолимым испытанием. Томас не просто друг детства, не просто телохранитель, подопечный, не просто его мужчина. Томас правая рука, глаза и уши.       Как только начали вводить имплантирование искусственного интеллекта, носителей, начали синхронизировать с головным мозгом протезы и умные дома, Максимиллиан сразу же отказался от этой идеи. В мире полной синхронизации с электронным миром он — отщепенец. В разумных целях, он не мог допустить потерю данных, взлома имплантов головного мозга, не мог допустить своей смерти.       Томас рядом с ним всегда: в машине, на завтраке, на выступлениях, на поле боя, в постели и в офисе. Он — начало его дня, он — его окончание.       Он — то, что видит Максимиллиан, раскрывая глаза по утрам.       Будь мужиком, доведи до конца! Звонкий удар по щеке — приведи себя в чувство!       Он обхватил растопыренными пальцами свою голову, небрежно и бездумно сжимая жидкие волосы. Внутри завязался монолог, такой же неопрятный и бездумный. Наполовину безмолвный и будто бы фоновый.       «И что ты теперь будешь делать?» — прогремело металлическим лязгом, вынудив сжать дрожащую черепушку пальцами.       «У тебя всегда есть план B, C, D, E, и так по алфавиту. Почему ты не предусмотрел это?» — мысли ржавой сталью рушились о бетонный пол, выдирая из Максимиллиана куски неописанных дотоле биологией тканей, — «Кто ты теперь?»       Вдруг этот вопрос заставил его остановиться, он опустил оцепеневшие руки — мембраны суставных креплений протеза подрагивали от чрезмерного напряжения.       Кто он теперь такой? И в правду. Кем был до этого? Идиотом.       Дураком, дураком, дураком!       У него был план, он озвучил его совсем недавно: начать стоит с утилизации биологического материала. У него был план. План, который не выдержал критики реальности, рассыпался в прах от натиска неминуемой реализации. Реализации, что ещё вчера казалась немыслимо и нереалистично далёкой. Призрачной.       Почему он переживает об этом? Мрут как мухи. Мрут ежедневно, мрут от его же рук. Мрут. Ему стало невыносимо продолжать логическую цепочку, невыносимо отвечать на вопрос «почему». Будто бы он знал. Знал, но боялся поднять полный ужаса взгляд на сводку разложенных по полочкам фактов.       Он с силой зажмурил глаз и надавил на веко пальцами, чтобы прогнать неотвязное видение. Ему нестерпимо хотелось выругаться — длинно и во весь голос. Или удариться головой о стену, пинком опрокинуть хирургические столики — свирепством, рёвом, болью, да чем угодно заглушить рвущее остатки его мёртвого сердца на части чувство.       Он подорвался с места, необдуманно-нервно зашатался из стороны в сторону, мечась по мастерской. Не найдя себе ни единого миллиметра в этой реальности, он взревел, не то от боли, не то от ненависти, с силой ударил железобетонную стену.       Титановый протез принял на себя всю силу фрустрации невозможности выдавить из себя жуткое чувственное месиво, невозможности от боли и отчаяния избить чувствующий орган внутри, вырвать и изжить стенающую частицу себя. Всё смешивалось в неделимую мерзкую кашу — хотелось изрыгнуть наружу эту колкую маслянистую гадость, но никак не выходило. Ядро титановой руки сияло в полумраке, подмигивая Максимиллиану. Он отвёл руку от стены, титановые пальцы погнулись, красное напыление обтерлось ссадинами, обнажая серебристый металл.       Стена в месте удара посыпалась крупной бетонной крошкой.       Протез испорчен: Максимиллиана это взбесило ещё больше.       Он вслушался в писк нагнетателя, шум за окном. Среди оглушающего звона в ушах казалось — он слышит его дыхание. Пожар ярости накрыло цунами из маслянистого кома неясных переживаний.       Максимиллиан однажды спас Томаса от смерти, в тот день, когда не оставалось выбора. Был ли это обман, была ли это манипуляция… не играло никакой роли. Услуга за услугу, рыночные отношения — все мы работаем. Все мы жертвуем чем-то.       Был ли счастлив Томас после лечения рака? Хотя бы день в его жизни наполнился смыслом?       Забыть то, что требуется забыть, и снова взывать к памяти, когда это потребуется, и снова немедленно забыть. Забыть эти дни.       Придерживаться одновременно двух противоположных мнений, понимая, что одно исключает другое, и быть убеждённым в обоих. Спасти его любой ценой и проститься с ним, будто он последняя либералистская стервятина. Любить его. Любить его — уже несовместимый с жизнью порок. Любовь исключает реальную жизнь, реальная, суровая и беспощадная — любовь.       Логикой убить логику. Сейчас, как и раньше ему приходилось уничтожать до основания эти замки из дешёвого цветастого пластика, заклеенного скотчем.       Это была любовь: мерзкое, словно паразит, просачивающееся мимо здравого смысла и холодного расчёта чувство, подлежащее истреблению, искоренению и не имеющее права на детерминацию*.       В голове всплыло воспоминание из далёкого детства, когда они с Томасом после школы залезли на заброшенную стройку. Максимиллиан перегнулся через арматурный парапет одиннадцатого этажа, рассматривая гибнущую от холода рыжую осень внизу, птиц, что летели не так далеко. Не так далеко, как это бывает обычно, внутри всё сжалось от ребячливого юношеского азарта: «А что если?»       В моменте он крепче сжал ржавую арматуру намозоленными ладонями; теперь — прыгнул вниз.       Совершенно ничего необычного не находилось для него в таком отчаянном шаге в этот момент, но это всё импульсивность, инфантилизм, который он искоренял в себе годы своего юношества. Рвал с корнем, чтобы сейчас встать.       Он знал, в игре, которую он вёл, выиграть нельзя — одни неудачи лучше других — вот и всё; но всё же не желал признавать, что человек по своей природе обречён на поражение.       Рано или поздно, проиграв времени, самому себе, пуле или обстоятельствам безжалостной реальности. Но любая неудача — лишь повод стать лучше в следующий раз. Но дан ли в этот раз шанс беспощадной Айсой переплести гобелен судеб?       Нет.       Максимиллиан переживал подобное слишком много раз, чтобы не успеть смириться. Никак не привыкнуть, но смириться. Сердце разобьётся на мелкую стеклянную крошку, словно хрустальный сервиз матери, неизбежно, неотвратимо и…       Он посмотрел на время. Прошло больше часа. Он всё не мог набраться сил, храбрости проститься. Прямо сейчас, чтобы его отвезли к судмедэксперту, потом в крематорий. Прах высыпали, где-то, неважно где, где-то, где Лидеру не придётся его увидеть.       Не мог набраться сил посмотреть на его бледное усталое лицо, какое-то немилосердно холодное в это мгновение.       Нагнетатель всё ещё шумел, даже если Томас выживет… Лидер не может позволить себе устраивать грядку в квартире. Не может позволить Томасу так страдать. Без возможности проснуться.       Все эти мысли нагоняли ужас. Раздирающее изнутри чувство боли. Торд готов отправиться в этот же крематорий вместе с ним, вовсе не в качестве посетителя.       Субтильный шорох одежды.       Тихий стон, сменяющийся тяжелым кряхтением и шмыганьем, прозвучал, словно что-то нереальное, нечто выдуманное, фантастически-невозможное. Торд дрогнул, будто бы это его собственные мысли.       — Торд… — грубый, хриплый спросонья голос наощупь искал ответ на призыв в кромешной тьме, — Торд.       Он повернул беспристрастное, опустошенное лицо к стенающему андроиду, неловко выловил его длинные сухие пальцы, тут же крепко вцепившиеся в руку.       — Торд!.. — голос вдруг с облегчением выдохнул, — Мне снились сны, снова.       Торд едва пожал пальцы Томаса. «Я здесь». Его губы дрогнули, будто собираясь озвучить этот банальный факт.       Мир — словно за матовым стеклом… Такое бывает после мигрени, от переизбытка пережитых в моменте чувств или когда уж совсем плохо. Все чувства выгорели, оставив пепелище под крапающим дождем, издали обозреваемое Тордом, безмолвным и безучастным наблюдателем.       Если весь мир эксперимент — Торд в нём спонсор, без интереса рассматривающий из-за бронированного стекла новый мутировавший вид. Капля за каплей — едва различимый мелкий дождь стекал по его сознанию, заставляя свербеть обветренную кожу щёк: щекотка медленно нарастала где-то под сердцем, стекая струйкой колющей боли в солнечное сплетение.       Боли утраты, которая не успела родиться и тут же переросла в боль любви. В самую страшную боль в его жизни. Боль — когда хорошо, когда не заставить себя прекратить рвать руками эти лапортеевы кусты*, когда не остановиться и не унять.       Он вновь посмотрел на Томаса. Интересно, каково ему? Обжигает ли его сердце та участь? Каково ему сейчас? Выбраться с того света…       Торд сглотнул вязкую слюну, протянувшуюся комом в пересохшем от усталости и жажды горле, запнулся, неуверенно спросил:       — Как ты?..       В нём каменным исполином стояли воля, самообладание и отрешённость. Кажется, он никогда не обдумывал метод выражения столь сильных чувств, тем более не в виде боя. Не зная, что сделать, он умолк, обессиленно рассматривая мрачные очертания Томаса.       — Не знаю, — он смолк, на визере мелькнули и загорелись зелёные светодиоды, редко моргающие неоновые глаза смотрели на Торда. Такое живое моргание осталось в виде рефлекса где-то в участках продолговатого мозга, — Меня будто пережевали и выплюнули. Я плохо помню, что произошло–…       — Успеешь. С таким не стоит торопиться, — он отвернулся, рассматривая огни отдалённого города, переливающиеся в снежной пелене за окном, — Ночь уже, я вызову машину…       В уголке глаза собралась, готовящаяся предательски сорваться, капля. Торд вытер её уголком рукава, шмыгая носом.       Отвратительно.       Томас приподнял голову, огляделся вокруг, узнав мастерскую, с силой сжал холодную руку, что переплетала свои пальцы с его. Что-то в этом жесте было. Было. Торд заторможенно следил взглядом за Томасом. Сил не осталось.       — Мы и пешком дойти можем, — Томас приподнялся на локтях, неоновые глаза сощурились от боли, что пронзала онемевшее тело, он опешивши выдернул из носа канюлю, сморкнувшись.       — Шесть километров пешком я не пойду.       — Бросай курить, воин.       — Бросай бегать по утрам. Это на тебя плохо влияет, — Торд нахмурился, в его взгляде загорелось характерное шипение кончика хвоста гремучей змеи, что добавляло искр в снопы сухого сена их споров и ссор. Порой шипение походило на клокот кремния бензиновой зажигалки, которую подарил ему Томас (остававшуюся, пожалуй, второй по счёту в списке главных причин, чтобы не бросать), — Атлет хренов.       Он вдруг умолк, когда сухие пальцы больших мужских рук выпутались из хватки его руки.       Его так увлекла словесная перепалка, что он даже забыл, что вот он. Живой, в здравом уме, возможно, даже памяти.       Он. Он перед ним: теперь уже сидит. Разве не об этом он молил Бога еще полчаса назад? Разве для этого он взывал к небесам? Чтобы поссориться?..       — Не сдохну в сорок пять, — Томас подогнул длинные ноги, огибая сидящего на краю манипуляционного стола Торда.       — А что тебе в сорок пять будет? — он потупил взгляд, нащупывая в кармане служебный телефон, — Если там какая лотерея с призами, хоть скажи. Может, к лету брошу.       Пальцы целой руки забегали по кнопкам служебного «кирпича». Он смог привыкнуть к отсутствию интернета и сенсорного телефона только шесть лет назад.       В любом случае, Томас показывал ему смешные картинки с котами на своём.       «Безопасность превыше всего», — каждый раз становилось его утешением.       Он отрешённо приложил телефон к уху, рассматривая лакированные чёрные туфли Томаса. Мелкая потертость на левом носке, что прилетел Полу в живот, аккуратные бантики из шнурков, 43,5 размер, плоскостопие первой степени. Очень шершавые, грубые, ногти подстрижены под самый корень, на сгибах пальцев полупрозрачные, едва заметные волоски, идущие вверх по ноге…       От размышлений о ногах и их характеристиках его отвлёк голос, уже несколько секунд вопрошающий «алло».       — Подгоните служебный к 93 участку, — безучастно ответил он, не сводя глаз с ярких движущихся полос бликов на туфлях, приближающихся к нему, — До дома, что-нибудь гражданское. Ожидаю.       Длинные стройные ноги приютились между коленей Торда, ожидая возможности шагнуть ближе. Торд сполз с края стола, убрал подобие телефона в карман, безмолвно и тихо пришагнул к Томасу, укладывая смурную голову ему на плечо.       Молчаливая нежность тёплых (по мнению Торда, горячих и обжигающих) рук, оплетающих ледяные пальцы.       Это что-то с сосудами, наверное, от курения. Может, от возраста…       Проявление истинной преданности. Покорности. Торд зажмурился, отстраняясь от разъедающих мыслей, не дающих ему покоя.       Почему нельзя просто любить, просто сказать это прямо в лицо, не задумываясь о верности, бессмысленной податливости?       Он ведь с сотню раз пытался побороть себя… ещё в молодости ему говорили «гордость». Да по что такая гордость, когда готов разорвать на части остатки своего тела…       Как же у Томаса так получается? Вот как-то так рукой… Плавно, аккуратно, нежно… Когда руки будто бы солнце… Как получалось у мамы в детстве: по волосам, по спине… Тошнотворно, до щекотки ласкающе, так, что пробегают табуны мурашек по чувствующей части тела…       Как же у него получается просто взять и сделать… что хочется. Ему ведь хочется, и он делает.       Он готовился, что больше никогда не почувствует эти руки. Больше никогда не почувствует это твёрдое плечо под щекой. Этот восторг, словно бы Диснейленд для несчастных детей из бараков Марокко, недостижимо-неописуемое сейчас в миллиметрах от его тела.       Торд не понимал, почему. Томас всё вспомнил, наверняка. Наверняка, он помнит сегодняшний день, все прошлые, помнит каждое мгновение.       Почему его руки делают так?       Почему он всё ещё стоит тут, почему не сбежал, почему не пристрелил его? Почему?       Торд зажмурился.       Он уткнулся в мокрый ворс пальто, собравшаяся в капли вода от растаявшего снега мочила его острые скулы. Внутри всё перевернулось, извившись в невыносимой судороге. Он переживал единовременно всё, что только можно пережить. Все эти бесполезные мешающие эмоции! Он не мог отличить одну от другой: они слились в один большой серо-буро-малиновый ком грязноватого пластилина, приобретающий опасные и несовместимые с жизнью размеры. С парочкой цветастых тварей он ещё способен совладать, может даже отличит злобу от усталости и стыд от возбуждения… но не сейчас.       Что из этого гадкого неразличимого месива — боль, что — счастье, где он разозлился и почему пальцы дрожат: он не в силах разобрать.       Руки будто бы онемели, не осталось воли обнять этого дурацкого киборга…       Торд никогда не попросит о помощи. Даже косвенно. Никогда не признает, что ему очень нужно распутать этот клубок грязного пластилина, сносящего в сознании всё, что попадается на пути.       Служебный телефон в кармане жалобно запиликал. Невозможно! Полчаса прошли так быстро? Торд не вводил Томасу функцию искажения времени…       Это невозможно — выбраться из его рук, когда они так делают. Гладят. Как в далёком детстве. В солнечный день, с голубым небом, по которому ползут облака-звери. Как на коленях у матери, как зелёное яркое утро, как вкус первой конфеты…       Невыносимое пиликанье исчезало и таяло где-то в бездне за пределами этого маленького солнечного рая, простирающегося на два человеческих тела, сколько бы это не было в кубических метрах.       В уголке единственного глаза собралась очередная предательская капля. Скатилась по щеке, заставив его сжаться от боли.       Он не имеет права заплакать. Не имеет. Не здесь и не сейчас.       Желательно — никогда.       Его макушки коснулись тёплые губы, вслед за ними прижался нос — Торд почувствовал горячий воздух, выходящий из ноздрей. Как бы сюда в панике не ворвались сопровождающие служебку…       Он собрал в себе остатки сил, нервно выскреб рукой из кармана пиликающий телефон, нажал на кнопку принятия вызова, отстраняясь от Томаса.       Взгляд неоновых глаз на секунду зацепился за полупрозрачное серебро, тающее в полумраке за платиновыми ресницами. Блестящее необычайным влажным сиянием покрасневших белков.       Щелчок двери, оповещение Минисы о блокировке. Шаги, звенящие громким эхо в бетонных лестничных пролетах.       Томас усадил генерала в машину, сел следом, осторожно нащупал в складках его пальто бионический протез — едва слышно постучал по нему ногтем, чтобы привлечь внимание Торда — тот сжал свои титановые пальцы, обхватывая живую плоть.       В такие моменты в памяти Торда всплывала до мельчайших деталей его кожа, даже если он перестанет чувствовать вовсе — он уже запомнил это ощущение: семнадцати шрамов на пальцах, шершавых мозолей на ладони от бесконечных тренировок с весами, на турнике… огрубевшей от безжалостного мороза и чистки оружия кожи…       Сейчас он старался вспомнить о Томасе как можно больше, дабы его образ остался в памяти куда дольше, чем может прожить его тело.       — Хорошо, что ты очнулся, — Торд констатировал этот глупый факт, боясь прослушки, чтобы проявить хоть каплю нежности.       Томас посмотрел на него, неоновые глаза медленно моргали, выискивая в лице напротив, что он хотел сказать на самом деле.       Да, это действительно хорошо.       Томас отвернулся, рассматривая город за тонированным стеклом.       — Плохо, если бы не очнулся, — отрешённо пробормотал он.       Он нашёл это время отличным моментом для реализации «‎успеешь‎», прокручивая в голове воспоминания одно за одним. Оставляя пометки для вопросов, которые ему хотелось бы задать. Но не сейчас. *

Portishead – Theme from to kill a dead man (OST Убей своих любимых)

*       Он стянул с усталых плеч тяжёлый бушлат, неуклюже потряс его, оставляя весь снег на коврике у двери.       Томас осторожно выудил его из рук Торда, собрал ладонью остатки влаги и снега с холодной шерстяной глади, раскрыл скрипящую зеркальную дверь шкафа-купе. Он в очередной раз зацепился взглядом за мириады трещин, расходящихся из промятого места удара.       Порой он ощущал себя так же, как разбитое Тордом зеркало. Как вся разбитая пыльная квартира.       Томас повесил своё пальто, не отряхивая. Он неторопливо расстегнул жилетку, с полминуты проковырялся над галстуком… На всё это нет сил, но он придерживался простого правила: если вещи вовремя повесить, их не нужно будет гладить. Остались только брюки.       Он в очередной раз посмотрел в треснувшее зеркало, с тоской вглядываясь в приближающуюся к нему фигуру.       Торд молча встал рядом с ним, пустым взглядом изучая повидавший времена плинтус.       Томас перекинул брюки на перекладину вешалки, стянул с себя носки, кинул их в угол у кресла, резким движением захлопнул скрипучую дверцу. Ему нужно было помочь Красному Лидеру снять верх одежды и протез… После чего он может наконец отключить системы и уснуть.       Их взгляды встретились. Слова завязались в тугой узелок, застряв где-то на полпути к глотке.       Да и что говорить?       — Не хочешь выпить? — тихо спросил Торд, рассматривая поникшего андроида перед собой.       — Напиться, имеешь ввиду? — безразлично отметил он, потянулся к краям серой рубашки, собираясь раздеть Торда; тот замер, ожидая, пока его телохранитель аккуратно обойдёт все элементы протеза, не давая ткани за что-то зацепиться, — Меня просить не приходится.       Торд молчал. Не имело значения, что он ответит. Нужно вернуться к реальности, откреститься от этих пластилиновых снов наяву.       Они слишком измотаны временем, годами и утратили пыл, чтобы выяснять отношения и скандалить. Молчание говорило за них больше, чем могли бы десятки тысяч слов на известных им языках.       Торд потерянно стоял в центре квартиры, смотря за высокой крепкой тенью, идущей неслышным шагом.       Томас хлопнул промёрзшей дверью морозилки, поставил на барный стол запотевшую бутылку с красной потрёпанной наклейкой. Достал два высоких шота из верхнего шкафчика, крышечка бутылки с щелчком оторвалась от защитного кольца, пальцы скрутили её — из дозатора тонкой вязкой струйкой, будто ликёр, потекла ледяная водка.       Торд сел на барный стул у окна, взял стопку, опрокинув её, вытер влажные губы. Он пальцами притолкнул шот к бутылке, Томас налил ещё. Невербальный, почти уникальный язык, которым в совершенстве владели только два человека на Земле. И от того он не становился исчезающим, от этого он даже не зарождался.       Томас закрутил бутылку, неоновые глаза встретились с прозрачно-серым.       Томас вздохнул, отвечая на таком же неясном языке, возвращаясь к разбитым дверям шкафа-купе, достал хьюмидор из бушлата, бензиновую зажигалку из своего мундира — ощупав карманы, не нашёл патрон.       Щелчок гильотины, запах огня, табака и водки. Шипение горящего кончика сигары. В голове — тесно, словно через край выльется отспиртованная биомасса.       — Спасибо.       Томас позволил себе сесть. На полу, у ног Торда мир выглядел совершенно иначе — не так бессмысленно-холодно. Может, дело в двух шотах, может, уютнее в тёмном углу…       Он позволил себе вспомнить сегодняшний день в мельчайших деталях. Может, Торд прав и с таким действительно не стоит торопиться, но… Томасу всё ещё хотелось получить ответ на вопрос «‎зачем».       — Теперь, когда ты помнишь, — Торд смотрел на мигающие неоновые глаза, тающие где-то в массе чёрного стекла.       — Все спасены, но я не хочу спасения, — пробормотал он, — Вот мой ответ.       — Зачем? — Томас посмотрел на него.       — Что «зачем‎»? — Торд подцепил пальцами закрытое окно, потянул вверх. По комнате потёк холодный воздух, разбавляя густой табачный дым.       Томас умолк, рассматривая красивые сцены в сознании, заставляющие его серотониновые центры танцевать, ликовать и умирать, раз за разом расцветая заново. Операционная система позволяла хранить куда больше, чем ненадежный биологический мозг… Так завораживающе, так больно помнить каждую содрогающуюся в ужасе морщинку его бледного, изуродованного лица. Глаза, в которых притаилась вовсе не злоба. Что-то ещё. Что-то, что Томас рассматривал, приближая картинку.       Но куда больше его трогали старые воспоминания… Они, будто битые файлы, шли отрывками в архивах его имплантов… Томас с интересом прокручивал в голове фрагменты смутно обозреваемых моментов прошлого.       Ему хотелось узнать, почему Торд стёр именно их.       Воспоминания с ним. Секс, нежные объятия, пьяные разговоры, общение по вебке, китайский стритфуд, отвратительные китайские спрингроллы, которые Торд заставил его попробовать, ещё раз секс, ссоры, ссоры, объятия, поцелуи, его выжженые краской волосы, беззаботные дни в объятиях односпальной кровати, улыбающиеся морщинки в уголках серебряных, каких-то по-особому светлых глаз. Даже двух!       Томас уткнулся лицом в колени.       То, каким Торд был, какой он и есть под коркой из застарелого льда, скрывающей многослойные струпья из до хруста и трещин запёкшейся крови.       — Вот за этим, — Торд стряхнул пепел с сигары на пол, посмотрев на поникшего Томаса, — Протез мне отсоедини.       Томас с усилием оторвал нос от липкой кожи, со стоном поднялся, вздрогнув от холода.       Руками обхватил крепление протеза, зажал, отсоединяя контакты один за другим.       — За чем за этим? — их взгляды вновь встретились, на визере замигали капли неоновых слёз, безэмоциональное лицо замерло.       — Потому что, чем меньше ты чувствуешь, тем эффективнее работаешь, — Торд вытянул культю из пазов протеза, положил сигару в пепельницу, помогая себе свободной рукой, — Чистая голова неотъемлемый атрибут хорошего солдата. Страх, любовь, сочувствие ему чужды.       — Это не солдат — это робот.       — Это тот, кто не выйдет из строя в случае моей смерти, — он кивнул, взял сигару из пепельницы, сделал затяжку, — Выполнит свой долг, не будет переживать о каких-то там нежностях. Может и робот! — он флегматично пожал плечами, всматриваясь в лицо андроида, — Да, немного прохладно, но разве это не доказывает, что мы — на вершине?       — Нет, — выдавил из себя Томас, положил протез на кухонный гарнитур, вновь сел на пол, — Ощущение, будто бы у меня нет вариантов.       Торд устало вздохнул, сгорбился, рассматривая заснеженный Осло за окном:       — У меня совести не хватит решить за тебя.       Он вновь посмотрел на Торда. Зная его — великодушно.       Он потянул Торда за руку, сделал жадную затяжку из сигары в его пальцах. Сидя у его ног, уничтоженным Томас выглядел магнетически паточно — особенно, пьяным, курящим из его пальцев, прижимающимся влажными губами к подушечкам.       Ухмыляющимся и скалящимся. Таким беспомощным и при этом готовым убивать…       — Крепкие, — Томас отстранился, хрипло глубоко кашляя. Он прикрыл рот кулаком, съёжившись от щекочущего жжения.       — Да? — Торд недоумённо покрутил в руках половинку сигары, затянувшись для чистоты эксперимента, — Обычные.       Торд посмотрел на своего андроида. Чьим же ещё ему быть? Был бы в его жизни смысл без службы?       Уголок его губ невольно дрогнул. Весь этот кукольный театр уже много лет как перерос банальное желание мести, перерос сексуальный и материальный интерес. Став чем-то наподобие любви. Если в этой квартире есть хоть кто-то способный любить.       Был бы смысл в жизни Торда без этого ломающего на части ощущения трепета и привязанности? Постоянной тревоги, потуг измотанного сердца и страха остаться одному. Даже не одному… остаться без него.       Томас поднялся с пола, шаткими руками выпил третью — вслед за ним выпил Торд. Стекло забренчало о каменную столешницу, они ненарочито соприкоснулись пальцами.       Тлеющая сигара упала в пепельницу, Торд потянул Томаса за плечо.       Смысла бы не было — он ответил на этот вопрос без посторонней помощи. Такого исхода не стоили никакие протоколы блокировки памяти, даже если эти воспоминания превращают Томаса в размазню, мешают ему работать и жить…       Долгий поцелуй без доли слюнявой похабщины. Так, как он любит. Наощупь, словно впервые встретив неизведанное доселе явление, они боязливо и осторожно касались друг друга.       Торд медленно сползал с барного стула, обвивая единственной рукой спину Томаса.       Губы кротко сталкивались, отстраняясь лишь на долю мгновения, тут же сходились, раз за разом, касание за касанием — вновь ударялись, не задерживаясь ни на секунду, будто размыкающаяся пружина, вылетевшая из сдавившего её механизма.       Снова и снова… всё медленнее и медленнее, превращаясь в неделимое полотно грубой сухой кожи.       Они замерли.       — Не могу, прости, — хрипяще проговорил Торд.       — Прощаю. В этот раз тоже, — он приоткрыл губы, вздрогнув, вновь коснулся бледных напротив, — Не повод для повторения.       Тяжело сдержать в себе всё: ощущения будто бы накрывают волной, будто бы Торд вот-вот захлебнётся и утонет в ледяном океане. Но каждый раз он доползал до отмели, ожидая следующего прилива, давя в себе позывы необдуманных эмоций.       «…CNS overload…» — тихо прозвучало уведомление операционной системы визера.       Томас вдруг неимоверно разозлился на голос, оповещающий о перегрузке. Раньше он мог пить до делирия — сейчас его нервную систему, словно мягкие стены одиночной камеры, оберегает несмыслящая в радостях машина.       — Признайся уже наконец, — Томас рассматривал тусклое, полное бессилия и усталости лицо в сантиметрах от него.       — Признаюсь, в последний раз, когда ты ужрался в стельку — сломал мне нос, два пальца протеза и сорвал штору в душе, — Торд испытующе смотрел за неоновыми глазами, — Потом завалился в ванну, рыдал два часа и уснул в собственной рвоте.       — Я этого не помню, — просопел он, выныривая из-под крепкой мужской руки, обвивавшей его спину.       — Så, så, min yndig engelen! — Торд расплылся в наигранной смешливой улыбке, наклоняясь ближе к садящемуся на пол Томасу, — Nå-nå-nå, min liten søte kattunge! Det er vel og bra!       — Godt — jeg kan si! Jeg tilgi du, min engel, — он провёл рукой по волосам Томаса — отстранился, взял сигару, раскуривая — вдруг совершенно грубо отрезал, — Venter du på det?       Томасу совершенно не обязательно было понимать, что он говорит, чтобы стало ясно: он издевается.       — Теперь не на руническом.       — Greier deg nok, — хмыкнул Торд.       В такие моменты Томасу хотелось разбить ему нос ещё раз. Просто для профилактики. Совершенно не из злых побуждений.       Что бы он там не сказал — Томас спросит его завтра, не отпустит его на работу, отменит завтрашний саммит, перенесёт инструктаж девятого батальона — оставит Торда в помещении двадцати пяти квадратных метров.       Может, просто не будет будить его утром. Он пока не решил. Не решился.       Он уже внёс в предложенные системной синхронизацией планы корректировки. Что бы не ответил завтра Торд — сегодня Томас хотел остаться в густом сладком мраке неведения. Оставив все ссоры и распри на утро.       Он осторожно уложил голову на его перекрещённые ноги. Тишина, пульс. Он всем своим естеством желал раствориться в нём, лишить себя этих сминающих граней. Исчезнуть, стать его частью, его колен, его бедер, шрамов, вен на руке, белых ресниц.       Он не мог относиться к нему по-другому, вспоминая всю свою жизнь. Всю их жизнь.       В этом мгновении они — одно. С двадцатью пятью квадратами, барным стулом, сигарой, самим временем и Норвегией.       — А сколько в тебе весу-то? — Торд вдруг вспомнил свой нелепый ответ, процитировал Пола. Торд ведь взаправду не знал «сколько в нём весу-то».       — Сотня, может, девяносто с эре*, — Томас оторвался от единения материи, приподнял голову с его колен, вдруг встрепенулся, — Чего?       — Да так. Узнаю о тебе больше, — Торд небрежно налил четвёртый шот.       — Отдай мне бутылку, — Томас вновь уронил голову на его ноги.       — Система отключится, — риторически предупредил Торд, протягивая ему холодное стекло.       Это не так важно, как снова ощутить желанное чувство безмятежного полёта и праздного головокружения. Глоток за глотком.       Тишина выливалась густым холодным воздухом из раскрытого окна. Томас отчаянно боролся со сном: тяжело, когда работа циркадных ритмов шишковидной железы регулирует машина.       Она вовсе не сознаёт, как ему важно быть здесь. Прямо сейчас. Заняться переархивацией открывшихся перед ним стопок несортированных воспоминаний, пополнить папку «Любовь» парочкой новых.       Парочкой о сильных шершавых ногах, к которым он прижимается усталой щекой, парочкой о терпких губах, о холодном полу и горечи табака сигары.       Торд вдруг заговорил о чём-то отвлечённом. Он на той самой каверзной стадии опьянения, которую принято называть бессознательной. Заплетающийся язык бездумно болтал ни о чём. Томас слушал вполуха, неоновые глаза закрылись.       Вдруг, возможно, даже не вдруг, возможно, даже через долгое время, Торд переложил ноги, Томас отлепился от него, цепляясь за остатки его бархатной речи:       — Я говорю, зима, — он прикрыл пьяные тяжёлые веки, помычав что-то, продолжил, — Ну от настроения, вообще. Осень, может, — его речь делилась шумным дыханием и болезненным кашлем на неаккуратные куски. Каждое слово он долго обхаживал в мыслях, но, по итогу, быстро и легкомысленно выдыхал вместе с влажным воздухом всё, что крутилось на языке.       Он сделал глубокую затяжку — терпкий густой дым замерцал голубыми отблесками в свете огней зимнего Осло.       Томас осознал, что они в самом его центре. В этой студии — двадцати пяти квадратных метров, пропитанных дымом, болью и руганью, запахом перегара, сгоревшей яичницы и досады.       Если ты хочешь что-то спрятать — прятать не нужно вовсе. Томасу всегда казалось идиотским это выражение: о нём знали все и намеренно искали в самых неочевидных и видных местах. Но… оно работало.       Сюда ни разу никто не вламывался, не срезал замки, окна с пуленепробиваемым стеклом так и не встретили ни один боеприпас. Приходили только соседи из двадцать второй по поводу криков и рыданий, но даже у них не появилось желания вызвать полицию. Если полиция Норвегии до сих пор имеет хоть какую-то власть.       Может Бог, действительно, есть, как говорил Торд? Если так… то он прав: Бог любит каждого из нас, даже грешников.       Особенно, он любит Торда.       — Летом мне жарко, — пробормотал он, — Я тогда ещё руку…       Он двинул культей, хотел что-то изобразить, но тут же повесил пьяную голову, оставив эту затею.       — Мне тогда капельниц кучу ставили, — он икнул, стараясь найти глазам место — любое место кроме лица андроида, что сидел на полу, — Там забавная история…       В этой мрачной тишине завис очевидный (для него) вопрос: что тут забавного?       Он сипло посмеялся над спутанными мыслями, будь то сумасшедший, поговоривший с самим собой.       — Когда кровь остановили, — он потряс сигарой, показывая на крепления протеза: предположительно, там был жгут, — Ну там всякие препараты свёр-ик-тывающие… Я думал всё: капельницы не нужны, они же там, ну… когда крови мало, должны тебя накачать.       Томас молчал. Ему не хотелось его прерывать, да и не мог он угнаться за его речью, за темой, сказать что-то острое и простое. Его будто бы размазало по полу и барной стойке, будто бы он джем, тающий на ледяном солнце.       Они совершенно не похожи даже здесь, даже пьяными, но в этом идеально подходят друг к другу, словно кусочки какого-то хаотичного пёстрого пазла: Томас молчал, по возможности слушал — Торд говорил, по возможности не сбивался.       — А потом усыхать начал, обезвоживание. Думал, отравился аптекой или морфином. Кололи первое время, — он криво улыбнулся, сбивчиво посмеиваясь, — Так мы нашли врача доверенного, что не упечёт властям… — он спрятал колючий, от части болезненный смех в сигарном дыме, — От ожогов.       — Что от ожогов? — Томас не выдержал ожидания, безрезультатно пытаясь достроить логическую цепочку повествования.       — Обезво-ик-живание, — он беззлобно посмотрел на Томаса, с приветливой нежностью, — Ну, там… что-то вода испаряется, когда кожи нет. С мышц.       По пьяни выступала наружу его варварская неосведомлённость в биологии. Может, от того он никак не мог до конца купировать воспоминания Томаса?       — Прикинь, помер бы от сушняка… — он хмыкнул, скрючился, рассматривая темнеющий город за окном.       После недолгого молчания он подытожил:       — Зеленоглазым всегда не везёт. Как рыжим. И чёрным кошкам.       — А они то тут при чём? — Томас скорчил полную грубого и пьяного недоумения морду.       — Ну, а какой у меня цвет глаз?       — Серый. Мертвенный, — он отпил водку из горлышка бутылки, поморщившись от очередного напоминания о перегрузке ЦНС, — Что-то есть в нём нечеловеческое.       — В каком смысле серый? — он продолжал подпирать лицо рукой, с ужасом распахнув платиновые ресницы.       — У тебя серые… серый глаз, — андроид смотрел на него снизу вверх, красные светодиоды на визере высвечивали смех, но лицо оставалось бесстрастным, — Цветослабость?       — Досадно, — он сделал затяжку, безразлично отворачиваясь к окну, — И как мне с серыми?       — Бесподобно.       Тишина разделялась шипением огарка сигары, шорохом холодного ветра за едва приоткрытым окном и шелестом шин по пушистому снегу.       Торд влил в горло пятую стопку, заботливо оставленную Томасом на столе. Сощурившись, подождал с полминуты, пока пройдёт головокружение, нащупал в тусклом свете от окна пульт, сунул в руки Томаса, запнувшись, замолчал на пару секунд, зависая и неосознанно раскачиваясь.       — Найди её. Ты, — он тяжело задышал, закашливаясь от сигарного дыма; неловко потушил сигару о гору пепла в стеклянной пепельнице, пачкая свои пальцы, — Знаешь, какую искать.       — Я не знаю, что искать, — он прыснул, с сопением поднимая грузное тело с ледяного пола, — Дай наводку.       — З-ик-наешь, — он сполз с барного стула, цепляясь рукой за столешницу, покрывая всё чёрным пеплом, — Покопай свои архивы. Или что там у тебя в -ик- башке. Давай думай.       — Что-то очень с-стыдное? — он заикнулся, выпивая последние капли водки; уставился на выключенный телевизор, потерянно раскачивая пустую бутылку в руке, — С голосом М.И.Н.И.С.У.?       — Ты сейчас пойдёшь отсюда искать своих друзей в магазине бытовой техники, — он неожиданно резко и трезво подошёл к андроиду, вырвал у него пульт из рук, включая smart-TV, — Jævla støvsuger…       — Если ты хочешь, чтобы–…       — Nei, ti da, i vei! — рявкнул он.       Через некоторое время в комнате заиграла тихая ласковая мелодия. Торд откинул пульт в кресло, не глядя упал на твёрдую кровать. *

Portishead – Roads

*       — Достань из холодильника… Виски, — он раскинулся на большой затёртой кровати, прикрыв глаз от тошноты и головокружения, — Ни с чем не мешай.       Томас послушно подошёл к холодильнику, открыл дверцу, рассматривая пустые полки.

Oh Can't anybody seeWe've got a war to fight

      — Есть пиво. И я его выпью, — он хлопнул дверцей холодильника, послышался щелчок жестяной банки, — Будешь?

Never find our way Regardless of what they say

      — Буду, — медленно прохрипел он, — Лей.

How can it feel this wrong? From this moment

How can it feel this wrong?

      Андроид сел рядом с ним, осторожно прислонил к его обветренным губам краешек ледяной банки.       Медленно наклонил — глоток за глотком. Ему уже не раз приходилось поить Торда таким образом. Из нежелания того вставать, болезней и самого простого: желания, чтобы о нём «пеклись».

Storm in the morning light

I feel, no more can I say

Frozen to myself

      Томас совершенно не против «печься» о нём. Даже если в него не летят пули, даже если он совершенно здоров и просто ведёт себя как последний–…       Он медленно убрал банку от его губ, отпивая из неё. Горький хмель разлился во рту сладчайшей карамелью. Голову закружило неприятное мутное чувство — понизил градус.

I got nobody on my side

And surely that ain't right

Surely that ain't right

      Он вдруг понял, почему он должен знать эту песню. Торд любил подобную бабскую ересь. Много лет назад. В обрывках старой памяти шестнадцатилетний мальчишка с крашеными волосами, угрожающий миру вставить вилку в розетку и показать им всем, кто главное блюдо банкета.

Oh Can't anybody see We've got a war to fight

      Томасу не нравилась Бет, не нравилась сопливая скрипка, не нравился трип-хоп.       Он, вообще, любил другое: ему нравились красивые гитарные рифы, которые он заучивал на Сьюзан, ему нравились рок и ска, что-то со смыслом…       …но в таком состоянии ему совершенно безразлично, что играет.

Never find our way Regardless of what they say

      — Ты как? — серебряный полупрозрачный глаз медленно приоткрылся, разглядывая силуэт телохранителя в темноте. Будто на автомате, будто не важно, что ответит Томас.       — Извини, что забыл. Не слушаю такое говно, — он вытряс из банки последние капли, смял — с громким металлическим лязгом она полетела в угол.

How can it feel this wrong? From this moment How can it feel this wrong?

      — Какой же ты стал, — он сипло засмеялся, — Смелый. Стоило мне только спасти твою шкуру.       Томас замолчал, уставившись в пол.       Торд и в правду восстановил его импланты. Спас его. Торд даже не стёр ему воспоминание об этом. Он не стёр ему воспоминания о «снах». Хоть он и сам виноват во всём случившемся.

How can it feel this wrong?

      Томас не сказал даже «‎спасибо». Хотя бы «‎спасибо».       Андроид сгорбился, рассматривая красное сияние светодиодов визера на его дрожащих руках. Может Торд… правда понял свою ошибку?

From this moment

How can it feel this wrong?

      Томас безучастно окинул взглядом квартиру: сапоги у входа, разбитое зеркало, немытую посуду в раковине, гору смятой одежды в кресле, мешок с мусором, что стоит здесь с понедельника…       Мутное головокружение, синий морозный воздух, мелькающие жёлтые полосы света из окна. Внутри осталось только пустое пьяное нечто, покрытое омертвелой чешуёй и порохом, норовящее иссушить Томаса изнутри.       Он выскользнул из клешней этого чувства, убрал длинные пряди с лица, уставился на Торда, отвернувшегося к стене.

Oh

      Пожалуй, единственного, кого он хочет ощущать сейчас. Пожалуй, идиота, ломающего его, словно хрупкий песчаный замок, но… единственного, кого он хотел бы сейчас обнять.       Он лёг рядом с ним, выключил подсветку визера, обвил руками его изуродованное тело. Плотные бугристые шрамы хаотичными линиями покрывали всю правую сторону. Томас гладил их, изучая наощупь, в слабом свете от зашторенного окна. Его пальцы не могли найти выхода из этого спутанного лабиринта шрамированной кожи.

Can't anybody see

      Он прижался к его липкому телу, уткнулся носом в плечо, вдыхая запах кожи и перегара.       Он помнит. По утрам от Торда пахнет ментоловым лосьоном после бритья, после обеда хорошим табаком и зимой… даже летом от него пахнет зимой. К вечеру от него исходит аромат дымного виски и крови. Может быть ржавчины или железа… горький запах, напоминающий сладкую боль.

We've got a war to fight

      Задел кончиками пальцев торчащие контакты места соединения титанового протеза; коснулся холодного металла, зацепился подушечками за стык пластин, на котором торчали контрольные штыри крепления.       Без руки и глаза. Так поломано.       Но… больно стало ему. Око за око.

Never find our way Regardless of what they say

      Тело в его объятиях едва колыхалось от глубоких вдохов — сжималось с шумными выдохами — тут же подрагивало, не то от холода, не то от чего-то скручивающего внутри.       — Торд, я… — он прижал к себе пьяного мужчину, собираясь что-то сказать. Его губы безмолвно подрагивали, он то открывал, то закрывал рот, так и не говоря ни слова.

How can it feel this wrong? From this moment

      Он снова достаточно пьян, но уже недостаточно здесь, чтобы сказать. Он шумно сглотнул вставшее комом в горле чувство горечи.       «…Overload CNS. System Emergency Shutdown…» — поставленный женский голос вернул Томаса к реальности.

How can it feel this wrong?

      Послышалось сладкое сонное мычание, шорох белья: Торд повернул голову к №99373, пробурчал что-то на самом пьяном в мире норвежском, с примесью характерного немецкого шипения, отчётливой британской flap T и русским забористым [d]…       Он не заметил обращения по имени, не заметил нежных объятий, жилистую руку, что он сжимает пальцами.       Он не заметил и трёх слов, что, наконец, нашёл в себе Томас… наконец, нашёл причину, чтобы сказать их.       Торд небрежно вцепился пальцами в Томаса, наощупь, губами коснулся его тела. Неловко развернувшись, уткнулся носом в его ключицы, втираясь в них, словно бы пахнущий вкусным парфюмом кусок ткани.       Что же он там сказал? Томас, снова что-то там… что-то неважное.

***