В опале.

***

      Я стоял у стонущего, сереющего моста — исполина стали и бетона. В секунду небо почернело перед ярким раскатом слепящего белоснежного света — почернело и после. Клубы краснеющего от пламени дыма врывались в мрак над головами, как капли краски в лазурь воды. Люди дрожали, бежали, пересекая мост, на машинах, пешком, давя друг друга, давя чёрнознамённых солдат, украшенных золотыми эмблемами «WHO DARES WINS!».       Они формировали что-то эвакуационное: кричащее, вопящее, вьющееся и замыкающееся, требующее спокойствия, удостоверения личности, порядка и очереди. Люди смиренно смотрели в пустоту обелевшими, как штукатурка, лицами, замазанными грязью, сажей, местами кровью. Будто бы кто-то окунул их в землистый мазут страха. Я не один из них. Я не один из сотен прочих, бегущих, стремглав ломающих друг друга на части. Этот день был очевидно близок, неизбежен — гром, но среди синеющих туч. Гром первого взрыва — рухнул Биг-Бэн, обломив свою башню — это не стало для меня неожиданностью.       Этот день останется родимым пятном, несмываемым тлеющим клеймом на рёбрах рабы. Ещё пару дней до не осталось ничего: прокатившаяся волна смерти стёрла мой мир. Такое не забывается, выбиваясь долотом на мраморе памяти, именами на могильных камнях родителей.       Иссиня-чёрная реальность отчаянно стояла супротив пылающему в черноте дыма огню. Синеву и огонь разделяла аспидная Темза. Я медленно протиснулся в течение людских тел, двигаясь в сторону пышущего ада по ту сторону моста. Под слоем копоти белели следы шедшего снега. Его редкие хлопья всё ещё падали, не долетая до земли, по которой вились вереницы черво-людей, потоками спешащие в эвакуационные шлюзы.       Башни моста стенали, ставя под сомнение свою многовековую надёжность. Воющие сирены срывались ветром, смешиваясь с гулом ударных волн. Вокруг не осталось ничего. От этого катастрофического, невыносимого одиночества меня разрывало на части, словно я и не здесь, а уже пересёк обе башни.       Солдаты в вычурной синей форме гнали народ, опадающий слоями, будто столетняя грязь, смываемая мылом. Первые ряды убегающих героически, но невольно, закрывали последующие от пулемётных рядов.       Нескончаемый цикл побега, бойни, мольбы.       Я растворился в суматохе, идя по ещё не успевшему раскалиться в пламени снегу. Субтильно оглядываясь, всмотрелся в антропоморфного киборга. Казалось бы, безоружного. Оснащённое хвостом творение в переливающейся фиолетовыми полосами оболочке разрывало людей на части. Монструозная сила, кипящая и взмывающая вверх и вниз с нечеловеческой яростью стирала в гнилые щепки брёвна человеческой плоти.       Тягучая медлительность происходящего выливалась на меня сиропом. Балетный танец, спектакль в аккомпанементе церковных сонат Корелли, разверзающиеся своды, возведённые руками Бога, обрушенные — человеческими. Исполинских размеров ужас сжал меня, словно плюшевую игрушку, выдёргивая из моих недр по нитке, выколупывая когтями пуговицы-глазки.       Один большой кошмар, в который сложно поверить, вращаясь в балете его эпицентра.       В попытке сбежать, не понимая ни цели, ни конечной точки назначения, я оторопело полз или же нёсся. Двигался вперёд, сквозь красный свет дымящихся сигнальных факелов, горы тел, взрывы бензобаков. Тауэрскую пересекал низкорослый солдат, сверкая золотом на бушлате. Словно Бертран де Борн, он нёс голову-знамя в стальных руках, возглавляя наступление. Будто бы совсем не боялся смерти, будто бы он и есть Жнец. Я замер под его тяжёлым, всепронзающим взглядом, мечась, как муха, накрытая стаканом. Он вопил что-то на иностранном, непередаваемом языке. Скандировал громогласно, поставленно, бойко. Это он. Не может быть иначе, это он. Я никогда до конца не был уверен в его существовании, смотря репортажи и новостные сводки. Я никогда не понимал, почему его всё ещё не арестовали в Гаагском суде.       Он не спешил подходить, не доставал оружие. Мы смотрели друг на друга. Полные ужаса — мои — глаза-пуговки, его единственный глаз-коготь, выковыривающий из меня нитки. Я пятился, мчался, падкою жертвой наощупь растворился в тени подворотни.       Антихрист. Об этом шептали англиканские пастыри. Сам дьявол окутал Лондон.       Разразился колокольный звон. Голос Святого Павла заговорил, запел, зашептал в Галерее Шёпота. Я опал, как осенний лист, сполз по стене, сминаемый желанием возмолиться. Колокола били громко, траурно, отчаянно трезвоня и сообщая о ужасе самого Господа, чей взгляд обратился к нам, ворочающимся тараканам в суповой тарелке с кипятком. Голова моя опустилась, в черноте закоулка я слушал стройный топот сапог, в унисон поющий церковному перезвону.       Более нечего ждать.

***