По водам памяти

Когда Чуя приходит в себя, ему пятнадцать по поддельным документам. Любимый старший брат со своим мужем поочередно сидят у его кровати, помогают пить и есть невразумительные питательные смеси для ослабленного организма, держат его за руку и даже читают. Один — страшненькие сказки, должные быть поучительными, другой — чьи-то романы. (Критическая интонация в некоторых местах выдаёт, что некоторые повороты оказываются сомнительными. Чуя не понимает, но проникается этим на остаток жизни.) Вся его жизнь очень скоро укладывается в один и тот же, повторяющийся диалог: — Эй, мелкий! Рыжий! — У меня есть имя! По понятным причинам, вместо имени Чуя бьет с ноги на любую высоту. Он сильный и ему нравится его дар, даже если ничего до Верлена и Рандо, склонившихся над ним, он не помнит. Он, конечно, задавался вопросами, нормальными для такой амнезии: кто он, как его зовут на самом деле, действительно ли они с Верленом братья. В ту пору он мог вляпаться в какое-нибудь дерьмо, вроде встречи лицом к лицу с таинственным доброжелателем, и узнать о себе, что он, например, всегда любил собак, мечтал стать кинологом и уехать сниматься в Голивуд — и он бы даже поверил. Однако ему, более или менее, повезло, и потом страница его жизни резко перевернулась. У него появились друзья, потом подопечные, а потом они и вовсе перешли в раздел очень неприятных, требовательных подданных, и вместо поддержки и закрытой спины, вместо бытия королем Овец, он превратился в агнца на закланье. Это ему уже не понравилось. Старший брат, слушая его рассказы взахлеб, брал его за руку и у него делалось жестокое лицо. Его муж вздыхал, смотрел чуточку печально. Чуя думал, не танцует ли он на позабытых граблях из своей утраченной части жизни, но, страшная ирония — дело крылось в старой истории о доверии, которого некоторые не заслуживали. У всех была хотя бы одна такая история. Артюр сказал, что это часть взросления. Чуе сделалось так противно, будто ему предложили съесть жука. Взрослееение. На фоне этого, появление Дазая Осаму, танцующего по краю обрыва поганца, внесло в общую атмосферу неприятных открытий нотку экстремального авантюризма. Потом оказалось, что в Дазае вообще хоть отбавляй этого авантюризма, и где-то между острой потребностью ударить Дазая кулаком в нос и сентиментальной мыслью «я хочу мучить тебя всю жизнь», Чуя с ужасом понял, что влюбился. Как так получилось он не смог бы объяснить и через десять лет, и через двадцать, и даже вернись он во времени и наблюдай со стороны. Осознание было таким же, как если бы на Чую из-за угла вылетел сошедший с рельс состав и попытался мимоходом размазать по ближайшей твердой поверхности тонким слоем. Он влюбился в Дазая Осаму и успел придумать им общие яркие воспоминания, график встреч на полгода вперед и минимум два подарка на первые две годовщины отношений. По закону подлости, Дазай Осаму явно думал в другом ключе, и своими замашками амбициозного детсадовца все испортил. Пока Чуя воображал им мокрые поцелуи на колесе обозрения, Дазай Осаму воображал себя его хозяином, и воспринимал Чую кем-то вроде своего актива — можно использовать, но нет смысла сильно любить. Поэтому перед Мори Огаем для личной присяги Чуя опустился на одно колено без единого сомнения. — Ты осмелился выбрать другого, чиби? Хорошие песики так не делают. — Я осмелился быть человеком, а не собакой, но если у тебя есть претензии, я в любой момент могу вцепиться в твою задницу и испортить тебе брюки, как настоящая псина, которых ты ненавидишь. Дазай пошёл пятнами, фыркнул и ретировался, а Чуя вздохнул свободнее. Сломать планы и чаяния Дазая оказалось самой сладкой из всех одержанных в ту пору побед.

***

Эволюция постановила, что она существует. Дазай Осаму, пожив на свете ещё годик-другой, эволюционировал тоже, и стал посматривать на Чую очень загадочно. Не с любовью, но и без ненависти, с интересом, задумчиво иногда. Ковыряться в мозгах у Дазая, когда у него делался такой вид, будто он решает интеграллы в уме, не полез бы никто, желающий жить и спокойно спать по ночам. Чуя, давно уже ничего не ждущий и тоже метаморфировавший из маленького злого пацаненка в маленького злого молодого мужчину, отслеживал эти взгляды и загадочные редкие телодвижения с фоновым любопытством. К чему это приведет и что даст интересовало его поскольку-постольку — у него на руках был ушедший в добровольное изгнание старший брат, замкнувшийся в себе от горя, новая старшая сестрица, обтесывающая его острые углы и пичкающая его полезными знаниями, босс, от извращенного гения которого Накахара был в восторге, если честно. Дазай отошел на второй план, из детской влюбленности превратившись в воспоминание, о котором Чуя с ужасом думал: и вот в это я умудрился влюбиться?! Результат его отстранености и обособленности вылился в одну ровно драматическую историю про Оду Сакуноске и исчезнувшего темного вундеркинда. Чуя, выбравшийся однажды из того каземата, который Верлен решил назвать своим и больше никогда не видеть солнечного света, ошеломленно просматривал руины взорванных зданий, завалы бумаг о потерях среди личного состава. Потом как-то так увяз в них, что потом обнаружил, что чисто машинально что-то делает. Рядом сидел осунувшийся от усталости Акутагава, кашляющий так, что хотелось сдать его медикам и лично позаботиться, чтобы парня привязывали к койке за игнорирование правил графитации до тех пор, пока всю эту запущенную жуть не пролечат до основания. Чую останавливало то, что в условиях кризиса даже Акутагава казался образчиком гениальных решений. А потом его отправили на материк, и это была какая-то вообще другая жизнь, про которую тошно было даже думать всерьёз. Да, Чуя работал и это было интересно, но ещё он был в городах, полных воспоминаниями, которые ему было не с кем разделить. Он вспоминал влюбленные истории Верлена об их свиданиях с Рэмбо до отправки в Японию, и с сожалением думал о неосуществимой возможности пройтись по улицам их юности втроем. Они могли целоваться в каждом переулке, мимо которого он проходил, есть в каждом ресторанчике и покупать продукты в любом из крохотных магазинчиков. Улицы чуждых городов были полны воспоминаний, но Чуе, занятому, спешащему, гуляющему, планирующему и отдыхающему Чуе не с кем было разделить хоть что-нибудь. Пара запланированных интрижек на одну ночь так и не осуществились — Чуя был чуждым элементом этого маленького романтизированного мира. И чем чаще он думал об этом, чем больше приказов исполнял, чем с большим количеством людей знакомился — тем отчетливее его тянуло домой. Оказалось, можно уехать из Йокогамы, но никак нельзя «уехать» Йокогаму из себя. Это было потрясающее открытие после двух лет вдали от дома, после трех сносно выученных языков, а впереди было ещё два года такой жизни, и Чуя не знал, смеяться или плакать ему, но он все больше вспоминал об исчезнувшем Дазае, который вполне мог сбежать в любой из этих городов и его заставили бы этого поганца искать. Потом Чуя думал обо всем, что делает, и все больше понимал, почему Дазай ушёл — и почему он точно никуда не уехал из страны, даже если вполне имел все шансы удачно это провернуть. Маленькая чашка кофе вновь сменилась чашкой чая, тосты на белом хлебе сменились паровыми булочками, свежим рисом и рыбой. Чуя чувствовал себя тем легче, чем ближе становился день возвращения, и даже надеявшиеся переманить его заказчики понимали, что Накахара не останется. Ему банально не с кем поговорить, он давно уже не чувствует азарта от работы. В его сердце, вот так досада, занозой сидел Дазай Осаму, и ради пикировки с ним, Чуя готов был на заведомо невыгодные условия. Верлен был прав — любовь жестока и несправедлива. Чуя тонул, чем дальше, тем сильнее, все ещё с ужасом думал, как можно было влюбиться в кого-то, кто Дазай — но это не делало меньше внутреннее желание не просто быть рядом, а прилипнуть, словно осьминог, к объекту симпатии. Это было ужасно, но Накахара снова воображал их встречу, и думал о том, что танго между ними никогда не заканчивалось — оно и не начиналось. Просто они так и не нашли в себе смелости наконец-то подойти достаточно близко, чтобы танцевать его вдвоём, а не каждый свою партию вдали от чужих глаз, наедине с одиночеством. Если это была пора взросления, то Чуе она не понравилась, поэтому в самолет Накахара погружался с мыслью, что даже если ему вслед запустят ракеты — он дотащит небольшой борт до Японии на собственных руках, поставит в аэропорту, а потом помчится домой по крышам, упиваясь чувством собственной свободы и триумфа. Даже если он ничего такого не сделал и вообще сотрудничал с другой организацией, возвращение домой будило в нем какой-то детский восторг. Как из летнего лагеря вернуться в место, которое считаешь домом, которое любишь. Чуя никогда не был в летнем лагере, и не понимал, откуда у него такие ассоциации — но они были тёплыми, даже горячими, и цвели у него в груди, как солнечные цветы. От них даже дышать было чуточку тяжко. Как же хорошо было возвращаться домой.

***

Встречи в казематах на любой глубине должны были будить ностальгию, но Чуя её не чувствовал. В нем бурлил адреналин, азарт, охотничий инстинкт и желание наконец-то вцепиться цели зубами в горло, держа нежно и не отпуская в принципе. «Саске, вернись в Коноху, датебаё!» только «Дазай, вернись в портовую мафию, шелудивая ты псина!» — версия для их истории. Чуя в своем «детстве» в пятнадцать лет тоже смотрел аниме. Странно вообще жить в стране аниме, и не посмотреть ни одного. Это было так абсурдно и смешно — Дазай в кандалах, подвешенный к стене. Акутагава явно никогда не играл с наставником в эти свои игры, иначе бы давно знал, что замки поддаются этому гению игривого нарушения всех законов в первые пять минут заговаривания зубов, даже если Дазай вроде бы не шевелился. Одно время это было настолько легендарно, что некоторые думали, будто бы открывать все замки — это его способность. Чуя не обманывается его стенаниями и деланому ужасу на лице — Акутагава тут лишний, ему вообще вредно знать, что Дазай тоже явно предвкушал эту встречу. — Ооо, Дазай, — Накахара не может сдержать хищную ухмылку, выходя из тени. — Привет, чиби, — в ответ — уже отработанный удар ногой выше чужой головы. Цепи звенят, повисая — ключи для слабаков. Красуясь, Дазай щелкает пальцами — и наручники падают к его ногам. Они наконец-то танцуют — обмен ударов отработан тысячей тренировок, каждое уклонение, каждый взмах ноги предскан и предусмотрены стилем боя. Наблюдатели, которых не может не быть, уверены, что это все, что между ними происходит, но, когда один загоняет в угол второго — они наконец-то сталкиваются и по-наитию кто-то первым вгрызается в губы другого. Чуя трепещет и возносится — он так долго ждал, и даже этот поцелуй должен был быть ещё там, у стены, где Дазай был закован. Руки на заднице отвлекают его от сожалений — он держится за чужую шею, зная, что мог бы сломать ее в пару энергичных движений, и кровь кипит в жилах. Дазай пахнет подвалом, чем-то, что Чуя соотносит с его способностью, немножко потом и еле ощутимо — гелем для бритья. Его хочется облизать, и Чуя ведёт языком по пряной, солоноватой шее, а потом кусает до прерывистого вздоха и прикрывает глаза в охотничьем триумфе. В штанах горячо и мокро, Чуя никогда не ощущал такого будоражущего кровь возбуждения, как теперь. Дазай встанывает, это очень жалкий звук — и Накахара вспоминает, как сильно Осаму не любит боль, как он ее не боится, но избегает всеми силами, лелея свои хрупкие косточки. — Ты такой тормоз, чиби, — вздыхает Дазай, получает кулаком в бок, сипло охает и с такой силой стискивает пальцы у Чуи на заднице, что синякам там точно быть. — А ты такое животное, такой кобель блудливый, что я должен был раньше догадаться, почему из всех животных на земле, ты, боящийся собак, пытался сделать из меня именно своего пёсика, вернее — просто сучку, — Чуя лижет разбитую губу этого мерзавца, и думает, что «похитить и запереть» — отличная тактика, нужно будет взять метод на карандаш. Дазай смеётся — коротко и устало. Он правда устал. Чуя хочет зацеловать его до остановки дыхания, но он не будет этого делать. Он гладит его по лицу, по волосам, и думает, сколько они оба будут воображать их отношения только в теории, проживая этапы в своей голове. — Послезавтра в парке рядом с кладбищем. Я знаю, что ты знаешь дорогу. Я сам тебя найду, — и Чуя, следуя той браваде, что они выдали в процессе небольшого обмена шлепками и махами руками-ногами, доводит голос до фальцета, и выдает: — Пощады не жди! — Чего? — Дазай, явно увлеченный мыслями куда-то не туда, глупо хлопает глазами. Чуя, подавив раздраженный вздох, выдает уже менее уверенно: — Пощады… не жди… — и уже обычным тоном рыкает: — Иди нахер, Дазай! Заливисто хохоча, эспер ссаживает его с рук и удаляется, взмахнув на прощание ладонью. Чуя проводит пальцами по лицу, снимает перчатку. Трогает свои губы, чуточку припухшие, и весь покрывается мурашками от удовольствия. Потом, собравшись с силами, отправляется в другую часть помещения, где в затемненной углу без труда снимает решетку со стены и отставляет в сторону. Это будет достаточно долгий путь, но Чуя не знал, как ему жить, если ходить больше не будет нужно. Верлен худее, чем он помнил. Чуя опускается перед ним, сидящем на стуле, на колени, берет его руки в свои, кладет себе на голову. Сидеть, обнимая чужие ноги, пока старший брат ласково касается его чуточку влажных волос — позабытое удовольствие, от которого он не сумеет отказаться никогда. — Расскажи мне снова, что там было у вас в Париже? — просит он, будто раньше не уворачивался от историй о молодости брата и его возлюбленного, корчась от отвращения. По безжизненному лицу Верлена пробегает искра, уголки губ чуточку изгибаются вверх. Он выглядит одухотворенным, а не умершим внутри, и это даже красиво. И он рассказывает, пока Чуя, обошедший весь Париж, выучивший его наизусть, наконец-то разделяет для себя толику воспоминаний, заключенных в старом городе. Вместе с ними, живыми, ходит по древним камням Артюр, вместе с ними, молодыми, сам Чуя танцует на площадях, вместе с ними юркает в тень, переполненный ими, словно бокал — шампанским. Его сердце поет, и он наконец-то почти так же влюблен. И может быть, пройдёт время, и уже Верлен будет путешествовать по водам памяти, наизусть выучивая Йокогаму с её парками, её высотками, её маленькими кафе и той любовью, которой Чуя будет переполнен, как бокал — игристым вином. Потому что пришла его пора быть счастливым.