Тройка мечей

      Она вытаскивала осколки с тщанием хирурга, щурилась, вертела мою стопу под тусклым светом масляной лампы. Мне больно, но наверняка не так, как должно быть, будто кожа потеряла львиную долю своей чувствительности. Я не дёргалась, не шипела, не морщилась. Лежала, слабо откинув голову, и будто одним чутьём распознавая, что она делает сейчас.       Когда приходится выбирать и кидаешь монету, сама себе загадав орлу и решке два решения — уже в её полёте понимаешь, чего действительно хочешь. Я хотела любить — а монета упала ненавистью. Что, если прямо сейчас двину ногой в лицо? Разобью ей нос, а? Или она со своей нечеловеческой реакцией только сама сломает мне лодыжку?       Ненавижу! А хотела… — Ты лучшая мать для дочерней любви, — заслонясь от лампы, я играла пальцами со светом, смыкая их и размыкая, от этого на глаза мои падали неровные тени и блики.       В воздухе повис незаданный вопрос; а может, мне только мнится этот вопрос от того, что я хочу на него ответить, я и ответила: — Чем холоднее родители, тем сильнее дети желают их любви. — Любовь… Это слабость, Рейчел.       У меня по вискам покатились слёзы. Плакала беззвучно; зачем же я плакала? Почему? Ничего ведь не случилось.       А если бы она по смерти сразу оказалась в раю (в аду?) — было бы это лучше для меня, чем вот такие вот изъяснения? Любовь — не обязанность… Любовь — слабость. Нет, хорошо, что она здесь — если не для любви, так для ненависти. — Посмотри на меня, — она приказала.       Я приподняла голову — а не видно ли теперь слёз? Мама поджала губы, вдруг погладила меня по тыльной стороне ступни и одёрнула руку без размаха, но всё же заметно. Что это было? — Ребекка? — у меня по коже поползли мурашки от её движения и от собственного же голоса, позвавшего её по имени.       Удивление на её лице — сдержанное, едва уловимое; что это было? Ребекка… Я села, не разбирая цели, потянулась к ней. Остановилась, ощутив на губах тёплое дуновение её тяжелого дыхания. Приподнятые её брови опустились, возвращая лицу нейтральное выражение, а может даже… Получилось что-то, похожее на печаль? — Любовь — это слабость, Рейчел. Посмотри на меня. — Ты делаешь неверные выводы, — губа моя задрожала, мне пришлось захлопнуться на мгновение, чтобы продолжить говорить. — Дело не в любви. Ты нарушила закон и ответила. Во всяком случае… Одной слабостью больше, другой меньше, какая теперь разница? Ты уже всё потеряла.       Кривая, горькая усмешка. Отчего-то вспомнила, как в детстве она целовала меня, чмокала во всё моё лицо: лобик, носик, щёчки, губки. И я, глупый ребёнок, насмотревшийся невесть чего, однажды просунула язык меж её губ — ох, и какую же трёпку она мне тогда задала! И сказала, что больше никогда меня не поцелует. Я просила прощения, я плакала, я говорила, что больше не буду так делать, я умоляла, увещевала. А потом она умерла и последний наш поцелуй достался трупу. Ох. Два тугих узла — в желудке и внизу живота… Всё ещё действует гадкий отвар? Облизнулась.       Она отвернулась. Сказала: — Ты судишь, мало зная. — И чего же я не знаю? — Я прибыла в школу из-за Люцифера.       Из-за меня. Вот как. Даже тут не может сказать, что дело было во мне, понятно. — А Винчесто? — Так совпало… Нет, не думаю, что просто так. Это было кому-то нужно. — Значит, ты правда веришь в это… Что вами манипулировали… — Ты подглядывала, — обернулась ко мне. Зло сообщила, будто задетая моими словами: — не верю. Знаю. — Подглядывала, да. Ты недовольна?       Думала мгновение. Вздохнула: — Неважно, — вялость ли, леность ли, а голову набок свесила. — Я решилась говорить с тобой откровенно, так слушай: нас подставили, это было кому-то нужно. — Зачем? — у неё что, паранойя? — Ещё узнаем. Всё решаемо.       Что? В смысле? Я глухо рассмеялась, падая назад на диван. Дурочка… Тебе плаху готовят, а ты говоришь: решаемо! Я уже всё решила, я уже вывела тебя (и даже твоего любовничка) из заточения, какое ещё может быть решение, а? Любовничка… Их подставили. Конечно. Так совпало. Смех моментом даже перешёл в лай гиены, но я замолкла, кусая собственную руку. Лай гиены… Скулёж, и только. — Ты не в порядке.       Взгляд сверху вниз, изучает, озадачена. Я… Да, что-то со мной не так. — Ох, Бекки, — рот мой улыбался, но сердце замерло; что это, господи? Я чувствовала… Утрату? — Ма… — язык не повернулся договорить это слово. — Послушай, вся эта ситуация меня вымотала. Нам нужно вернуться на остров, да? Почему нам не остаться здесь? Я устала, смертельно устала… Здесь есть кровать, душ, крыша над головой. — Думаю, придется обождать, прежде чем мы снова сможем сюда вернуться, — она взглянула прямо перед собой, чуть вскинув голову, и я видела почти только один клинок её острого подбородка. — Я удивлена, что мы никого не обнаружили здесь. Даже разочарована, — нестройная нотка в голосе. — А ты хотела, чтобы тебя поймали? Чтобы убили? — Будь я проклята, если позволю им себя убить, — черты её заострились.       Какое пряно-сладкое наслаждение наблюдать все эти повороты. Серафим Ребекка. Да. Только и всего. И даже… Теперь всего лишь Ребекка. Нет у неё ни того высокого звания, ни этого.       Я вдруг с ужасом поняла, что она похожа на Карен — та же грузная женственность, взрослая тяжесть, значительность носогубной складки… Нет крапинок на носу, нет рыжины в глянцевых локонах, много чего нет — но что-то ускользающее… Я молча встала и начала убираться. Эта женщина продолжила сидеть на диване и даже хлебнула чаю с противным громким звуком. Я к ней больше не повернулась. Нужно проспаться и наваждение падёт само собой. Нужно забыть… Она не делала с моим телом всех тех ужасных вещей. Она никогда не тушила об меня сигарету. — Рей.       Я замерла у лестницы. — Спасибо… Спасибо, что вывела меня и Винчесто из Башни.       Пожалуйста.       Я поднялась в свою комнату, отвратительно пахнущую сексом — смеси двух потных тел, выделений и спермы. Проветрила. Сильно болел низ живота и кололо в пятках. Уснула.       Проснулась от скрипа двери, от её присутствия. Она хотела разбудить меня. Не пришлось. Встала посреди комнаты, заметив мой взгляд. Серая туника, тёмные колготки… — Ты секси, — мой голос скрипнул, — ложись ко мне. — У тебя специфический юмор, — она фыркнула.       А я разве шучу? — Нам лучше вылететь утром, — сказала она.       Смертная скука. Я ещё немного разглядывала её, пока мы завтракали (сытная каша, мятный чай, хлеб с маслицем), а потом и собирались — в особенности её ноги, туго обтянутые сероватой тканью, сквозь которую как будто бы мерцала светлая кожа. Туника оказалась длинновата, но всё же, когда она по неосторожности наклонилась за одной из наших сум, задралась и представила моему взору её туго обтянутый же задок с этими двумя смешными швами вдоль ляжек и ягодиц. Такая она и есть: смешная. В сущности, все смешны и нелепы... В мире нет ни величия, ни красоты, а человеческая привлекательность пованивает человеческими же выделениями. И за что её ненавидеть?       Она похожа на Карен... Она и есть Карен. Какое существо может быть банальнее американской домохозяйки? Та, что выбралась из этой роли, но ещё сохранила все свои приметы... Тонна косметики, платья, каблуки — её внешность одна из её работ.       Мы взлетели, тяжело таща за собой набитые мешки.       Отчего-то путь к островку показался даже короче, чем путь от него. Винни нашли в окружении кучи обрезанных и обшкуренных ветвей и с котелком остывшей ухи. — Ваш улов богаче моего, — он встретил нас такими словами.       Я осталась в стороне от разбора сумок, а будучи ребёнком неслась к отцу и его пакетам в надежде найти там сладости. Здесь сладостей нет, только сбор трав для аборта, если Винчесто по неосторожности кончит в Ребекку. Демон пытался вовлечь меня в какие-то шутки и добрые разговоры, я отвечала односложно. Она, напротив, энергично взялась за дело, что-то предлагала, что-то пилила (не мозги). Обсудили, когда устроить следующую вылазку и каким образом устроить, чтобы демон незаметно поселился среди ангелов Дальних Земель, и что делать, если нас обнаружат. Она сказала, что у неё есть какой-то план, который она пока не может и не хочет с нами обсуждать. Я, вроде, тоже что-то говорила, но несущественное, не имеющее никакого влияния. Погрели уху. Я пошла мыть посуду. Винни пришёл ко мне, когда я уже заканчивала. Перехватил из рук котелок, спросил: — Что-то случилось? Ты такая тихая.       Я почувствовала, как дёрнулись мои мышцы в желании ответить, но я не смогла ничего сказать. Опустила глаза к нашим рукам, держащим одну и ту же вещицу. — Ребекка была жестока с тобой?       Я тут же взглянула на него и увидела в его лице обречённую верность. Так же смотрел на меня Джек, когда застал Карен, тыкающей меня лицом в залитый вином стол и кричащей: «Ты знаешь, сколько оно стоит?!» — я повернулась тогда на скрип двери и смотрела на этого мальчика, и я поняла, что он в ужасе, но ничего, ничего не сделает для меня, и что я сама ничего для себя не делаю; и что он любит свою мать, а меня никто не любит. Забавно, что таков и Винни, хотя в этот раз это он любовник, а я — ребёнок. Но, похоже, дело никогда не касалось ролей. Дело всегда касалось меня. Я просто-напросто не заслуживаю любви. Я просто-напросто заслуживаю одного только насилия. Никчёмная борьба. Ах, папа... Папа, почему-то, всегда был не в счёт. Какая глупость.       А если Винчесто... О, если он умеет так любить?.. Ведь с Джеком почти получилось... Тот же Адамит... Это ведь легко...       Он не отталкивал меня, но и не отвечал на поцелуй. Я безрезультатно толкалась языком в его плотно сжатые губы. Его щетина кололась. Я почувствовала слёзы в уголках глаз от досады, с рыком стала кусаться, и в этот момент он за плечи отстранил меня от себя. Я потянулась ещё, но он не дал мне поцеловать его снова. Винни покачал головой и тихо сказал утешительным тоном: — Хей. Это не нужно тебе.       А тебе откуда знать, что мне нужно? Учат, учат... Нет, вы не были никогда мной. Я разозлилась. Стала колотить его по широкой груди. Ненавижу! Я вас всех ненавижу! Я вам всем устрою сладкую жизнь, такую же, как моя собственная! Он поймал меня за запястья и я почувствовала ужас, страх чужой силы над собой. Но он только обнял меня. Шуршащим шёпотом сказал: — Я хотел бы быть твоим отцом.       Его признание эхом отозвалось в моём сознании, повторилось много раз. Отцом? У меня уже есть отец, несчастный одинокий старик, вдовец, совсем осиротевший после смерти единственной и любимой дочери. А ты... Я ответила: — Ты хочешь быть мужчиной, от которого у Ребекки есть ребёнок. Ко мне это никакого отношения не имеет. — Ты её ребёнок, — он погладил меня по щеке.       А если лбом с размаху вдарить, смогу ему зуб выбить? Я её ребёнок? Я хотела, но это неправда...       Почему я вспомнила мою Карен? Я забыла, забыла, забыла... Во-первых, не стоило думать про змей (её удав, про которого она врала, что он ядовитый, снился мне в кошмарах), во-вторых — поступила ли я с ней наихудшим образом? Нет. Она поступала хуже. Мне нельзя было её вспоминать, мысли о ней сделали меня ещё злее, ещё отчаянней. Я сделала несколько шагов назад от Винни, восстанавливая сбившееся дыхание. Потом мы молча собрали посуду и пошли к костру. Она подготавливала тент к установке. Установили. — Пора мыться, — сказала она севшим голосом.       Взглянула на Винчесто. Тот кивнул, собрал какие-то вещи и ушёл уже порядком проторенной тропой. Она тихо смотрела на пламя какое-то время. Я рассматривала её. Обе сидели. Она медленно повернулась ко мне и влепила звонкую пощёчину. Я держалась горящей щеки и только и могла, что открывать и закрывать рот. Потом со всхлипом спросила: — За что?! — Я всё видела, — только сказала она.       Она ударила меня! Ударила! — Ты ударила меня! — голос мой будто раздвоился, разделился на обычный тон и визг. — Ты заслужила. — Ты ударила меня! Из-за мужика! — Не из-за Винчесто. Из-за твоего поступка, — она ещё смела говорить это вот так холодно.       Если она может бить меня... О, если она может бить меня, я могу делать вообще что угодно! Показалось, что задушу её, но вдруг, подавшись, стукнулась зубами о её зубы. Она уперлась мне в плечи. Не знаю, что случилось, но я силой обхватила её и стала целовать. Отпихнув меня, она влепила мне ещё одну пощёчину; я опять полезла, я не могла перестать, я хотела сломать её. Бить её, я, видите ли, не могла. Третья пощёчина. Третий поцелуй. И удар с кулака. Разбила мне нос. Вот сука! Смотрели друг на друга. Напряжённый взгляд серых глаз. Долгий взгляд. Подала мне платок. Сели. Смотрели на пламя, а оно разгоралось...       Услышав шум, я стала громко всхлипывать, почти рыдать. Не пойму, был ли это плач стыда — он увидит меня избитую, и тем более, ею! Кровь вдруг обдала меня запахом того дорогущего вина... А может это только притворство?       Винчесто замер, сойдя с тропы.