Лисья Богиня

Любопытная Пандора тайно сняла с сосуда крышку, и разлетелись по всей земле те бедствия, которые были некогда в нём заключены. Только одна Надежда осталась на дне громадного сосуда. Крышка сосуда снова захлопнулась, и не вылетела Надежда из дома Эпиметея. Этого не пожелал громовержец Зевс. ©️Мифы и легенды Древней Греции. Пандора

Что значит быть аутсайдером? Что есть лишний человек? Кто он? Зачем он? Легко говорить об отщепенцах, будучи одним из тысячи, миллионов… миллиардов, чувствуя, что за тобой всё человечество, которое относится к тебе если и не с сочувствием, то, по крайней мере, с пониманием. Толпа — страшная штука, порой опасней девятого вала на море: снесёт — и не заметит. Они отрицают отличия, ибо в них кроется опасность. А потому, всё, что не подходит к понятию «нормальность» (в их понимании, конечно), подлежит немедленному уничтожению. Семья Тома была мертва. Их кровь — на его руках; его руки в этой крови уже более, чем по локоть, он словно купается в этом багряном море, чьи алые воды несмываемым слоем вины ложатся на его бледную кожу. Он плачет, или это глаза его кровью истекают? Неважно, уже неважно. Ему было одиннадцать, когда он остался один. Ему было одиннадцать, когда он сошёл с ума. Его сознание словно раздвоилось: он везде и нигде. Прекрасная библиотека Бритта, где он взахлёб зачитывается старинными фолиантами, и леса Магикса, в которых он вынужден скрываться от людских глаз, просто чтобы его не убили, как опасное зверьё, недостойное жизни. Неполноценность — он переполнен ею. Ущербный, никому не нужный, он клещом цепляется за жизнь, бессмысленную, но такую необходимую. Потому что, несмотря на все ужасы его убого существования, смерть страшнее и… менее предпочтительна. Он помнил, как сейчас, деревеньку, в которую он заглянул ненадолго (ему просто до ужаса захотелось парного молока и тёплого хлеба, которые он уже года два как вживую не видывал). Он был красивым — единственный призрак, оставшийся ему от прошлой жизни — и красота его не могла не привлечь внимания. Поддерживаемая магией, одежда его всегда оставалась опрятной и подходящей по размеру, а кожа и волосы были чистыми, так как даже при его жизни в лесу Том не мог отринуть старые привычки содержать себя в чистоте и порядке. Он вполне мог сойти за человека, не обделённого судьбою имуществом и каким-то количеством денег (ни того, ни другого у Томаса, естественно, не было). В некоторой степени Том был глуп и наивен. Хозяйка харчевни, приветливо улыбаясь, была так добра, что предложила ему отобедать в её доме, и это были не хлеб и молоко, а полноценный обед, какой Меропа готовила исключительно по воскресеньям: Марволо просто не мог ей отказать. Обед был восхитительным, грибной пирог был на вкус, как райские амброзии, которых Тому никогда отведать не приходилось и вряд ли пришлось бы, а щи были сытными и жирными. Квас, приятно холодил горло, а Реддл чувствовал, что ещё чуть-чуть, и он совершенно забудет о том, что есть хорошие манеры и правила этикета за трапезой. Трактирщица наблюдала за тем, как он ест, с каким-то удовлетворением повара, чьи таланты были оценены по достоинству (а может, женщина просто ожидала щедрого вознаграждения от такого знатного, видать, господина). — Вероятно, вам потребуется комната для ночлега? — учтиво поинтересовалась она у посетителя, а Том лишь подивился такой обходительности, с какой до сего момента ему сталкиваться не приходилось. — Было бы не плохо, — мило и даже на удивление искренне улыбнувшись ответствовал он хозяйке. — А что, как называется твоя деревня? — Литтл Хэнглтон, добрый мистер, — отвечала та, очевидно разумея под этим что-то ещё. — Мы как бы всегда в таком… подвешенном состоянии, — она рассмеялась, слегка истерично повизгивая. Это и правда был уже не Магикс, откуда Реддл начал свою скитальческо отшельническую жизнь влачить, но это был и не большой мир, вроде того, за морем, где правили короли и королевы своими подданными, а римский папа правил королями и королевами. Это была обычная деревня, жители которой просто жили, не дискриминируя и не ущемляя права тех, кто не подходил под их критерии нормальности. Они просто жили… это Тома и удивляло. Он пробеседовал с трактирщицей почти дотемна, и ничего плохого про её малую родину не услышал он из её уст. Она бранила ростовщиков, которые в этом году «совсем уж распоясались», жаловалась, что посетителей у неё не всегда достаточно, чтобы иметь хорошую прибыль с её трактира; впрочем, делала она эти лёгкие замечания полушутя и как бы мимоходом. Очевидно, всё это не беспокоило её так, как она хотела показать, её это беспокоит. Том даже позавидовал на мгновение такой беззаботной почти что жизни, где никакие страшные проклятия не омрачают твоего существования. Впрочем, скоро пришлось ему позаботиться о вещах много рода. Смеркалось. Смеркалось, ночь медленно, но верно входила в свои послезакатные владения, в саду небесном цветком чудесным… расцветала луна… Том ненавидел полнолуния, дьявол бы их всех побрал. Кто вообще просил их наступать? Он молился всем известным ему богам (и Лилии в первую очередь), чтобы хотя бы однажды то, что имело обыкновение случаться с ним по полнолуниям, не свершилось, но боги оставались глухими к его мольбам в своём величественном равнодушии. Заперев за собой дверь гостевой комнаты, Томас шумно сглотнул. Испарина на его лбу закипала, словно его кожа была раскалёнными угольями. Начиналось. Это всегда начиналось нежданно-негаданно. Иногда для этого достаточно наступить периоду полной луны, а иной раз приходилось ждать, пока ночное светило соизволит показать свой ясный лик из-за тёмно-синих туч — тут уж как повезёт. Вот и сейчас он стоял и ждал, прекрасно зная, что то, что за этим ожиданием последует, контролировать он будет просто не в силах (он уже просил свою небесную покровительницу, чтобы души жителей этой милой деревеньки покоились с миром, по крайней мере: не о многом ли он просил?). И это началось. Снова.

***

Боги любят своих детей. «Боги любят своих детей», — это была самая странная и забавная фраза, которую Лилии приходилось когда-либо слышать. Тот, кто изрёк сие изречение, был, очевидно, мудр. В своих глазах. В глазах Лисьей Богини он был дураком наикруглейшим. Боги любят своих детей? Боги любят? О, нет-нет-нет. Это высказывание был слишком пафосным и красивым. Слишком человеческим в отношении Бога. Боги не любят — боги бывают благосклонны. Лили была благосклонна к Тому. Она благоволила этому отчаявшемуся в конец мальчишке. Но не потому, что она любила его, не потому что она любила человечество, в целом (человечество она даже, скорее, ненавидела, учитывая те странные отношения, которые у неё с ним сложились за века, прожитые ей на этой бренной земле). Она благоволила ему, потому что хотела. Это просто была её маленькая прихоть, которой она по женской своей слабости потакала. А ещё Том был её сыном. Том был милым и интересным смертным с очевидной претензией на бессмертие, которое в её власти было даровать мальчику. Любознательный и почти бесстрашный, отчаявшийся (а всем нам прекрасно известно, на какие отвратительные и ужасные с общественной точки зрения поступки способны отчаявшиеся люди), он был хорошим и богатым ресурсом — грех не пользоваться. Со скучающим интересом наблюдала Богиня за смертью заигравшейся уже достаточно давно в игру под названием «любовь» Меропы, за столь же скоропостижной кончиной её наиглупейшего супруга, за ещё сотней и более смертей, с тёмным удовлетворением отмечая, что виной всему этому почти геноциду является её маленький монстр, пока ещё ни кем не приручённый. Она буквально была в шаге от того, чтобы начать аплодировать этому почти supernova божеству, а сдерживала её одна лишь конспирация, которой следовало придерживаться до поры, до времени. И вот, наконец, этот день настал. День её триумфа и восхваления: Том решился принести себя в жертву! Библия во все времена казалась Лилии книгой, лишённой глубокого смысла, в отличие от своих прототипов в лице легенд и преданий более развитых культурно и социально на тот момент язычников (не кельтов и саксов, конечно, а греков, китайцев и римлян). Однако, история Диониса-Вакха, пересказанная евреями-христианами как история Христа Спасителя, весьма заинтриговала относительно молодую на тот момент колдунью. Она уже давно подумывала о воплощении в жизнь идеи триединства, однако нововведения Реддла в виде своеобразных «христовых мучений ради человечества» (где Реддл был, очевидно, Иисусом, а те люди, чьи смерти были на его совести, — грешниками, за бессмертие чьих душ он, дескать, радел и уповал) не могли её не вдохновить на более детальное исполнении её планов. И если раньше она видела в Томе того, кто когда-то станет равным ей (богом, то есть), то теперь она видела в нём то, что люди позднее назовут «перспективой нового прекрасного будущего». Том был тем, кто должен был стать так называемой основной движущей силой эволюции, а эволюцией в понимании Лилии было, вне всяких сомнений, стремление к божественности и даже обожествлению… Том танцевал, и Богиня, скрытая от его взгляда (впрочем, глаза Томаса были закрыты в его религиозном экстазе) тенью невысокой ольхи , за которой начиналась уже и ольховая роща, не могла не восхититься красотой молодого, свежего в своей юности тела, не поразиться плавности и гибкости его движений (в её годы нечто подобное уже одно могло явиться для неё признаком явления божества, ведь для неё десятилетиями оставалось загадкой, как танцовщицам удаётся так ловко управляться со своим телом, и долго она ещё славилась своей неуклюжестью, которая буквально её вторым именем была, и так её и звали тогда — Лилия Неуклюжая…). Вожделела ли она его тогда? Возможно. Но на тот момент это не имело для неё какого-то особого значения, как и прочие желания её тела. Она уже стремилась к господству, но пока ещё не знала ни любви, ни страсти, за исключением той, с которой и сама в состоянии была справиться. — Отдаю тебе душу и тело, завершая кровавый обряд! Спаси невинное племя, невинную жертву забрав! — воскликнул наконец паренёк, и Лилия поняла — пора. С грацией лисицы выйдя из тени, она подошла к юноше, застывшему прекрасной грацией, обелиском самому себе, и солнце пело в его каштановых кудрях. — Стой, — шепнула Лили, с восторгом ощущая его вздох, полный удивления и… предвкушения. — Остановись. Есть другой путь! И это было только началом на пути становления нового бога…

***

Ночь была темна. И тиха. Никогда до этого не было так тихо, что не могло не встревожить Ксенофилиуса. Маленькая Луна уже давно посапывала в своей кроватке; в уголках её слепых глаз незаметно собирались первые жемчужинки слёз о чём-то давным-давно утраченном (наверно, о её покойной матушке, что скончалась при родах). Накрыв девочку тёплым пледом в зелёную (любимый цвет её матери, который дочери не суждено познать в полной мере) клетку, маг вышел на крыльцо. Звёзды были похожи на глаза чёрных небес, глаза холодные, вечные, не живые... Глядя в эти льдистые очи, Лавгуд не мог не возвращаться мыслями к своей любимой жене, ушедшей из жизни столь рано. Его страдание не было таким ужасным, как часто описывают книги, полные тёмного романтизма. Скорбь его была тиха, как эта тихая ночь, и светла, как лицо Богини, очевидно благоволившей его семье, за что она и насылала на них так много своих даров-проклятий. Ночь была тиха, и звёзды в небе мрачно стыли, и кто-то другой бы закурил (от избытка чувств — не иначе), пуская сизые кольца дыма в аспидово-чёрную небесную твердь. Кто-то другой — не Ксенофилиус. Он ждал. Эта ночь не могла не сулить чего-то необыкновенного, выдающегося, очередной подарок судьбы... И это что-то не заставило себя долго ждать. Короткая синяя вспышка ознаменовала чей-то приход, и вот перед Лавгудом оказался мальчик лет шести с бледной кожей, словно сиявшей в этом мраке ночном, и выразительно яркими глазами, нежно-голубыми, как два драгоценных сапфира, и холодными, что те звёзды на небе. — Ну, здравствуй… Том…