honey

Чай в чашке горячий и чёрный, в нём почти можно увидеть собственное отражение, нечеткое и мутное, которое неизбежно пойдёт тёмной рябью от монотонного постукивания пальцем о золоченные тусклой краской края. На дне виднеется маленький сугроб сахара, слабо поблескивая полурастворившимися белоснежными песчинками, как бриллиантами. Солнце в окно светит ярко, знойные лучи косо ложатся на чистую, недавно застеленную скатерть и расписной фарфор. Словно издеваясь, ехидно посмеиваясь скачут по мертвецки-бледному, ещё не успевшему впитать в себя достаточное количество ультрафиолета лицу солнечные зайчики, и как-то с трудом верится, что на дворе лишь начало июня, а не глубокий август. В соседней чашке теплеет мёд. Сладкий, густой, прозрачный, будто отполированный янтарь. Серебрянная ложка звонко ударяется о стенки, неторопливо размешивая сотовое золото. Затем нагло зачерпывает ещё немного из небольшой пиалы, стоящей как раз в центре стола, и теперь тянется уже к растянутому в довольной ухмылке рту. Мед, к сожалению, имеет довольно зыбкую и тягучую структуру, и потому янтарная капля незамедлительно слезает с ложки и расползается ярким пятном на почти сияющей белизне накрахмаленной скатерти. За ней следует раздосадованный вздох. — Какой я сегодня неловкий... Бога ради, Николай Всеволодович, простите мне эту оплошность. В голосе, правда, не слышно ни намёка на сожаление, только плохо прикрытая алой завесой лёгкого стыда насмешка, и, пожалуй, ещё вшитый лоскут ленивого, медового азарта. Ставрогин верить ему и не думает, однако вместо привычных колкостей в ответ лишь неопределённо хмыкает, рассматривая расплывшуюся дизентерийной амебой жёлто-горячую каплю. В такие дни на душе тепло и спокойно, воздух в лёгких стелится вязким, сладким туманом, привычными колкостями бросаться совсем не хочется. Даже учитывая тот факт, что у Ставрогина на месте души до тла выжженая чёрная дыра, а на месте лёгких гнилое болото, доверху заполненное угольным дымом и кислым трупным смрадом. Пришёл Верховенский, судя по всему, только чтоб выпить весь его Эрл Грей и бессовестно вылакать последнюю банку ещё в прошлом августе собранного мёда. Кроме пустой болтовни, давно известных всему городу сплетен и едва уловимого запаха скошеной травы и земляники на волосах с собой он абсолютно ничего не принёс. Свою обезоруживающую хитрую улыбку Пётр Степанович извлёк из нагрудного кармана уже здесь. Гость словно читает его мысли — улыбается шире, ярче, обнажая ряд безупречно белых ровных зубов, и заводит старую шарманку: — Ой, а я ведь вам о кружке ещё не рассказывал. Последние новости. Значится, в прошлую субботу... Ставрогин, честно говоря, его почти не слушает. Только лениво размешивает остатки сахарной пустыни на дне чашки, царапая ложкой девственно-гладкую поверхность. Верховенский — тротиловая шашка, граната без чеки, ящик Пандоры, в конце-то концов, от него можно ожидать чего угодно, и ожидания всё равно никак не оправдаются, сколько ни жди. Один сплошной сюрприз, взрывающийся красочным фейерверком на детском празднике, а после паяльником выжигая гостям глазные яблоки. Николай Всеволодович уже давно привык ко всей этой тарабарщине, ему-то ведь не впервой. Он никогда в том не признается, но где-то в глубине души давно считает это своеобразной частичкой себя, своей жизни, обыденности. Верховенского в его жизни слишком много, да так, что порой кислорода не хватает на двоих, чтоб одновременно вдохнуть. Этот факт в одночасье и несколько озадачивает, и пугает до нешуточной дрожи в коленях. Он в любой момент может переломить ту злосчастную соломинку, дав хлипкую, как ножки у его стула, надежду, а затем, без пустых размышлений, одним ударом сломать Николаю хребет, тем самым добив окончательно. Помимо не лишённого чрезмерной эмоциональности рассказа Ставрогин краем уха улавливает странный, непонятный хруст, будто дробятся чьи-то кости. Он на долю секунды поднимает взгляд и невольно издаёт глухой смешок, едва не давится чаем: то раз за разом исчезает из плоского блюдца печенье, ломаясь и пачкая в песочной крошке уже не совсем белую скатерть и чужие губы. Картина, определённо заслуживающая отдельного внимания, на которую невозможно просто так не засмотреться. Верховенский, хоть и отчаянно пытается — вон, чай свой хлещет, по-королевски отставив мизинец в сторону — совершенно не умеет есть аккуратно. Но Николай Всеволодович подозревает, что подобные казусы имеют место быть только в его присутствии и располагающей к тому обстановке: на собраниях он себе такого не позволяет. У печенья, кстати, тоже есть интересное свойство: оно умеет заканчиваться. — Ставрогин, ну вы же меня совсем не слушаете! Возмущённый тон на секунду выбивает из колеи, и Ставрогин даже не сразу понимает, что обращаются сейчас именно к нему, а не какой-нибудь безмолвно наблюдающей за всем этим недоразумением китайской акации на пыльном подоконнике. — Да вы каждый раз одно и то же щебечете, чего вас слушать? И без того совершенно ясно: ничего с вашими... С вашими «нашими» путного не выйдет. — Это ещё почему?! — А потому, что лидер из вас никакущий. Ну вот что вы можете, а? Растерянный взгляд серо-голубых — или серо-зелёных, Ставрогин до сих пор не может понять, что это за цвет такой странный — глаз в панике мечется по столу, ища, за что бы такое уцепиться, где же этот чёртов спасательный круг среди чашек, крошек и медовых капель, а затем наконец находит и — вуаля! — снова преобретает те, уже ставшие родными, бесовскую искринку и озорной огонёк. — Да я... Да я даже солнце могу поймать, вот! — Солнце? Это каким же, пардоньте, образом? Вопрос, как ни странно, Петра Степановича не смущает ничуть, только сильнее раззадоривает и подогревает азарт. Он прослеживает кислотно-лимонный путь тёплого луча, пронизывающего пространство, подхватывает уже полупустую чашку и торжественно подносит к стеклу, победно улыбаясь. — Вот. — Что «вот»? — Да нет же, Николай Всеволодович, вы смотрите неправильно! Голову наклоните немного, да-да, вот так, и, пожалуй, опустите чуть ниже. Да, да. Теперь видите? И правда: с горем пополам согнувшийся в три погибели Ставрогин действительно видит — солнце, с этого ракурса неловко выглядывающее из-за золоченных краёв чашки, вот-вот готово выплеснуть на скатерть, помимо мёда, смущенный кровавый багрянец. Выглядит достаточно эффектно, и будь он художником или хотя бы поэтом — обязательно запечатлил бы такую дивную красоту мастихином на холсте или пером на листе. А может и то, и другое. От абсурдности происходящего искренне хочется смеяться. Верховенский, словно счастливый новоиспеченный отец, не сводит горделивого взгляда со своего детища, хоть по нему и видно, что ещё секунда — и весёлую истерику будет не остановить. Акация, тоскливо поглядывающая со своего пыльного края, тоже это замечает: насмешливо шуршит листьями, позорно поддавшись лёгкому сквозняку. Ставрогин вскоре не выдерживает — стол дрожит, чашка дрожит, и широкие плечи его, не сумевшего унять громкого, почти истеричного хохота, тоже дрожат. Становится как-то уж совсем легко и просто, смешно и нелепо. Чашка с оглушительным стеклянным звоном ударяется о блюдце, и солнце, уже погребенное на дне, едва не выплевывает на изрядно пострадавшую скатерть пару крупных бордовых капель. Теперь смеются оба. — Ой... Закончилось, — отдышавшись, вдруг печально тянет Верховенский, очерчивая пальцем уже опустевшее блюдце. Все сладости в доме истребил, а теперь ещё и недоволен, бесстыдник. Снова театрально закатывает глаза и горько вздыхает, — Вот и с чем теперь чай пить? «С Солнцем, которое вы в нём утопили» — хочется ответить Ставрогину, но вместо этого он по какой-то неведомой причине вскидывает голову и, как само собой разумеющееся, невозмутимо говорит: — Со мной. Фраза, брошенная ненароком, повисает в пространстве: ответа не следует. Отчего-то вдруг становится чересчур душно, воздух твердеет в лёгких, и они постепенно начинают плавиться, как вязкая карамель, ненароком попавшая в печь. Безумно хочется ослабить воротник или хотя бы по локоть закатать рукава, дав свежему воздуху забраться под кожу. Ставрогин, резко впавший в раздумия, как-то упускает из виду тот момент, когда чужое лицо оказывается непозволительно близко к его собственному, а светлая волнистая прядь щекотно лижет щёку. Он зачем-то аккуратно заправляет её гостю за ухо. Запах скошенной травы и земляники, который Верховенский с собой принёс, сейчас чувствуется особенно ярко. Довольная — добился, по-видимому, чего хотел — ухмылка и лёгкий прищур мятно-небесных — только теперь наконец понял, что за цвет — глаз бьют в самое сердце, причём на поражение. Что ещё остаётся делать? Поцелуй, как ни странно, тоже сладкий и ленивый. Летний. Жарко становится не только снаружи, но и глубоко внутри, где-то там, под латной бронёй, в области сердца. Губы у Верховенского удивительно мягкие и податливые, во время поцелуя он забавно склоняет голову набок и закрывает глаза. Ставрогин просто не может отказать себе в удовольствии оставить лёгкий укус. В ответ на такие вольности он слышит тихий смешок и какую-то откровенно глупую шутку, которая, чёрт возьми, очень портит момент, а затем, чтоб не потерять этот самый момент окончательно, притягивает за затылок ближе и смазанно целует снова. Скатерть предательски шуршит и скрипит, а сервиз боязливо трясётся. Давление, наверное, тоже скачет. Про кружок Николаю Всеволодовичу всё-таки дослушать приходится, но он, как и в прошлый раз, пропускает большую часть слов мимо ушей. Только рассматривает в давно опустевшей чашке причудливый заварочный узор и задумчиво, рассеянно улыбается. Мёд теперь не кажется таким сладким.