Невидимый фронт

Я посмотрела на свои белые, парусиновые туфельки, которые за ночь до этого начищала зубным порошком, и чуть не расплакалась. Ну надо ж было так вляпаться! — Катька, что опять случилось? — Валя, моя соседка по парте, уже бежала ко мне через всю поляну, усыпанную жёлтыми одуванчиками. — Ты только посмотри… — я как-то уж слишком жалобно всхлипнула, поворачивая стопой в разные стороны и показывая подруге испачканную обувь. — Валь, ну это даже не смешно. Они же почти новые! А знаешь, сколько я их чистила? Нет, ты даже представить себе не можешь. Вот у тебя всегда всё чистое, опрятное, а я? Посмотри, ремешок сейчас вот-вот отвалится. — И что с того? Непоправимо, что ли? Починишь, куда ты денешься. Руки на месте, голова на плечах, — Валя достала из кармана платья чистый выглаженный платочек, села на корточки и стала вытирать грязь и траву с моих туфель. Я почувствовала себя ребёнком. Стыд придал мне сил, и плакать расхотелось окончательно. — Валь, всё не надо, на меня и так уже все смотрят, — я неловко отодвинулась и помогла подруге подняться на ноги. Сегодня мы всем классом гуляли в парке нашей станицы Луганской — отмечали окончание восьмого класса. Мы шли и мечтали о том, кто кем хочет стать, чего добиться в жизни… и где-то видимо я замечталась, потому что не заметила и позорно наступила в какую-то вонючую лужу, а потом с ужасом обнаружила рядом прорванную канализацию. И почему я всегда такая везучая? Каждому хотелось сделать что-то большое-большое для Родины, чем-то героическим запомниться. А я всегда хотела стать актрисой или балериной на худой конец. Ага, с такой грацией меня разве что к стеночке в школьном музее можно поставить — как выставочный экспонат самой неопрятной девочки. Или сразу в стенгазету. Я еще раз печально осмотрела обувь. Всё-таки можно и почистить, и зашить… Права Валя — нельзя раскисать по таким мелочам, если хочешь чего-то в жизни добиться. Со столба, к которому был прикреплён громкоговоритель, доносились звуки какой-то лёгкой весенней мелодии. Я вздёрнула подбородок и расправила плечи, представляя, что вокруг меня софиты, зрители в зале — они все ждут, как же я оправлюсь после такого позора — и побежала догонять ребят, будто ничего не бывало. Я выше этих переживаний. Музыка замолчала и через мгновение из рупора раздался мужской голос. «Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство…» Люди стали останавливаться, подходили ближе. Вокруг меня образовалась небольшая толпа, а голос всё звучал и звучал. «…напали на нашу страну, атаковали наши границы…», «…выступить с войной против Советского Союза…», «…изгнать германские войска с территории нашей родины…» Эти слова отдавались эхом в голове, стучали в ушах. Всё вокруг словно замерло — всё слилось в один ужасный, беспощадный своей реальностью миг. Затаив дыхание мы слушали выступление Молотова и в голову мне пришла одна успокаивающая мысль: «Хоть война и началась, но она долго не продолжится». Я часто потом её вспоминала: когда начался новый учебный год, когда мы каждый день внимательно слушали последние известия, когда мы провожали на фронт ребят из нашей школы, а они были так рады и страшно гордились собой. Они шли защищать свою Родину! Это был праздник, гулянье… Я чётко помню момент, когда закончился девятый класс и по радио в тот день выступала мама Зои Космодемьянской. Она говорила о казни дочери… На меня это тогда очень сильно подействовало. Я переживала: «Ну, как же так? Её взяли добровольцем, а меня гонят из военкомата прочь. В каждой семье должен быть кто-то на фронте». Так думали многие. Когда мы первый раз всем классов пришли в военкомат, девочкам сказали: «Без вас большевики обойдутся». А парням: «Ждите повестки». Мы с ребятами всё обсудили и пошли в райком комсомола. Нас внимательно выслушали, а потом сказали, что для начала мы должны сдать школьные экзамены. После окончания экзаменов нас отравили в Ворошиловград. Там собралось уже больше двадцати комсомольцев, все такие же добровольцы как мы. И снова каждого из нас внимательно выслушали. Потом нам объявили, что нас пошлют в партизанские отряды и начались индивидуальные беседы. Всех спрашивали: «Готовы ли? Согласны ли родители?». Мой отец — простой рабочий, трудился у станка на заводе. Когда началась война, его паровозостроительный завод сразу эвакуировался в Омск, в Сибирь. А мама осталась здесь, со мной и младшей сестрой. Помню, что тогда очень волновалась о том, что скажет мама. Как я ей расскажу? А вдруг не пустит? Но выхода у меня не было. Мама тогда за столом сидела, картошку варёную чистила. И вот она сидит, шкурку ножом подцепляет, а я ей всё говорю и говорю… смотрю на руки, а они так мелко-мелко дрожат. Мама медленно откладывает картошину и ножик в сторону, и я замечаю, что она побледнела, и тихо мне так говорит: «В армию иди, дочечка. В партизаны не надо, там страшно». Вскоре нас направили в школу специального назначения при Украинском штабе партизанского движения — её эвакуировали в Саратов. Половину учебного времени занимала отработка азбуки Морзе. У нас был длинный стол и в его основании сидела наша инструктор. Она диктовала нам букву, а мы стучали. Всем вечно хотелось спать — кто-то дремал прямо на занятиях, за что получал замечание — но времени было в обрез. Мы ещё учились, а первые партизанские отряды уже остро нуждались в радистах, которых ещё было очень мало. Мы осваивали за считанные месяцы то, что в мирное время изучали годами. Учились стрелковой подготовке, бросать гранаты, изучали пулемёт, автомат. Мы стреляли из всех видов оружия, которые имелись в школе и, конечно же, работали с аппаратурой. Были специальные уроки кодирования и шифрования, длившиеся порой по 12 часов, но все понимали, практика — это единственное, что нас спасёт. Так как мы шли по ускоренной программе, то и экзамены сдавали особенные. Курсанту вручалась программа связи и радиостанция — мы работали на «Север-бис», а преподаватель на такой же рации вступал с ним в двустороннюю связь. Расстояние между ними составляло два-три километра. Такой способ позволял точнее и объективнее определить степень нашей подготовленности. Хочу заметить, что ни один из нашего выпуска не завалил экзамен — я ещё маме в письме об этом хвасталась — значит с грамотными людьми буду работать. Перед отправлением за линию фронта с нами обязательно беседовал начальник отдела связи или один из его помощников. Во время этой беседы мы получали последние указания и инструкции для работы в тылу врага, а также программы связи и шифродокументы. И вот я ночью лечу на самолёте «Дуглас» к линии фронта. Как только мы её перелетели, боже, какой начался обстрел. Стало светло, как днём. До этого я ни на самолёте, ни с парашютом никогда не прыгала, а подготовить нас к прыжкам времени не было. Перед вылетом десять минут инструктаж и всё — вперёд на защиту Родины. Хорошо, что летчики прекрасные попались — видят, что мне страшно, хоть и не говорю этого — посадили ближе к кабине, там теплее, мол, сиди, дочка. А уже зима была, кругом холод. Со мной ещё летел мой помощник Витя Самойленко — помогал мне радиостанцию таскать. Мне выдали «РПО-4», которая весила килограмм шестнадцать. Ну разве я могла с ней одна управиться? Конечно, нет. Причём, у меня приёмник на батареях, а передатчик — на движке, который надо крутить, и всё это весит ещё больше. Чувствую, что руки от страха немеют. Пытаюсь успокоиться, равномерно дышать. Если собьют, то смерть будет быстрая, без мучений. А если нет — то впереди неизвестность, постоянная опасность. Ещё раз перепроверяю, всё ли при мне — оружие, батареи. Закрываю глаза — вижу перед собой радиостанцию, чувствую успокаивающую прохладность металла под подушечками пальцев. Она уже мне как родная, я знаю про неё всё, каждый элемент и как с ним обращаться. Она единственная надежда на связь с Большой землей, с Родиной, с домом. Лётчик скомандовал: — Приготовиться! — и я подошла к распахнутой самолётной двери, поправила парашютные лямки. Вокруг чернота. Слышу, как сильно колотиться сердце, как свистит ветер, ревёт двигатель самолёта. — Пошёл! Я резко выдохнула и решительно шагнула вперёд, бросаясь в бездонный омут ночи.