Амброзия Паллады

      Альсина сидела на мягкой кровати, откинувшись на массивные подушки, и смотрела, как на фоне синего ночного неба колышутся тонкие портьеры открытого окна. Грудь женщины беспорядочно вздымалась: она то и дело прикусывала или слегка выпячивала нижнюю губу, выдыхая тонкую струю сигаретного дыма. Делая редкие затяжки из табачной тонкой трубки, леди поглядывала на мирно спящую рядом рыжеволосую девчонку, уставшую от долгих прелюдий и быстрого яркого конца их недавней страсти. Она, как и всегда, предпочитала спать полностью открытой, не стесняясь своей наготы, — наверное, это меньшая и самая безобидная из большого числа откровенностей, на которые была способна Адела, находясь подле хозяйки замка.       Госпожа медленно перебирала рыжие локоны, стараясь не потревожить чужой сон. Сама Альсина никак не могла уснуть из-за странной смеси чувств, что неторопливо колыхались в её душе, однако, сильно докучали своей вязкостью и тягучестью, заставляя женщину снова и снова возвращаться к событиям уже прошедшего дня и тихо украдкой вздыхать от восхищения.       Многими часами ранее начавшаяся «семейная» встреча четырёх владык деревни под крылом Миранды с самого начала грозилась закончиться полным абсурдом и самой настоящей по-звериному дикой дракой, если бы глава «семейства» с негодующим криком не прекратила начавшие повышать свой градус склоки её «детей». В таких ситуациях Миранда и правда выглядела, как строгий родитель, не желающий видеть ссоры между своими чадами. Однако в этом крае всё было обманчивым, и между некоторыми его владыками давно ярким огнём пылает топор раздора. Леди огромного замка просто не могла позволить себе не занять главенствующее место среди «детей» матери Миранды, ведь она была так самолюбива. Но все её попытки произвести впечатление на матерь рушились под гнётом её «брата», Карла Гейзенберга, который, кажется, был не особо рад своей новой жизни и вовсе не любил главу деревни.       Альсина знала, что всё вокруг ложь: все их души давно были запятнаны и осквернены, — но все эти игры в «семью» леди воспринимала, как должное… Как нечто такое, что позволяет владыкам, совершенно разным и не похожим друг на друга, сойтись хоть в чём-либо, например, в любви к своему создателю. Однако рослый немец, что смахивал на солдатского бродягу своим внешним видом: круглые очки, висящие на кончике носа, рельефные складки его плаща, что были похожи на кору дерева и скрывали за собой посеревшую хитоновую рубашку, на шее висели какие-то солдатские жетоны, — ну, одним же словом — бродяга, портил всë. Манер этому мужчине также не доставало, а его постоянная вальяжное и вседозволенное поведение выводило хозяйку замка из себя, но нападать первой она никогда не решалась, чувствуя всеобъемлющий холодный взгляд льдистых глаз Миранды. Первым всегда начинал Карл, то и дело вставляя между слов в разговоре какие-то странные фразы, что были намерены оскорбить его «сестру».       Действительность была слишком колюча для самовлюблённой женщины, и леди Димитреску никогда не смела не оставлять за собой последнее слово, отяжеляя своему врагу путь к победе. Так и проходили все собрания четырёх владык и главы деревни: в тени двух вечно спорящих и непримиримых противоположностей.       Но в этот раз встреча прошла несколько иначе: впервые хозяйка замка решила взять с собой Аделу, которая уже достаточно осмелела и просила свою госпожу о многих вещах, которым Альсина по многим причинам не могла отказать. И это было так восхитительно наблюдать за немного волнующейся, но непреклонной и пылкой девушкой — леди наконец поняла, почему же рыжеволосая показалась ей такой знакомой, когда бедняжка ещё томилась в затхлых ядовитых замковых темницах: так получается, что они никак не являются героями каких-то древних мифических эпох, но также способны раскрыть в себе зрение великолепного порядка. С восходом солнца, каждое утро Адела будто надевала на себя незримые глазу доспехи, возлагала на голову блестящий от света тяжёлый шлем и громоздким шагом восседала за колесницу жизни, — несмотря на то, что леди стала сравнивать себя с древним альманахом, что вобрал в себя множество мудрейших волнующих мыслей, всё же её писателем всё равно оставалась сама судьба, что никогда не лишала женщину проникновения чувствами величия и красоты.       Разглядывая Аделу всегда украдкой, исподтишка, Димитреску не переставала тонко чувствовать ответную бурю страстей в своём теле, чей феномен зиждется на непреклонных законах: бесхитростность и увлечение рыжеволосой девчонки, что покорила её сердце своим ярым стремлением оставить резкую бразду не только в уме, но и на душе, стали ненароком заражать ещё немного сомневающуюся женщину. Но сомневаться Альсине пришлось недолго: сегодня в одночасье словно завеса упала с её глаз, когда непривычно яркая для «семейных посиделок» Адела ворвалась за рдяные ворота их с Гейзенбергом «войны».       Сначала было смешно наблюдать за девчонкой: как та осторожно, словно кошка, тихо ступает по старому дощатому полу какого-то заброшенного огромного храма, чьи столпы давно превратились в руины и где расколотые кресты осели почти до самой земли. Немного погодя, она глубоко вдыхала в себя затхлый воздух, уже совсем не стесняясь, чтобы расправить плечи. Девушка держалась чуть позади своей госпожи, достаточно бесцеремонно разглядывая уже собравшихся здесь других лордов, о которых она только слышала из любовных алых уст.       Однако, стоило поймать на себе немного удивлённый, но насмешливый взгляд немца, что развалился на серой скамейке напротив, как Адела почувствовала, что её кровь забурлила от негодования. Леди рассказывала об этом мужчине намного чаще, чем об остальных, и в эти минуты её лицо становилось по истине холодным, а взгляд — леденящим до девичьей души.       Атмосфера накалилась до предела и ощущали это все, но хозяйка замка лишь кротко поглаживала рыжеволосую по спине, обращая всё своё внимание на матерь Миранду. Зримая битва вдруг резко прервалась, когда рука Альсины сжала девичье плечо, что не ускользнуло от взгляда «железного коня». Хлёсткие слова резали уши всем, однако Адела старалась себя сдерживать: ведь вести себя достойно намного труднее, когда развернувшаяся борьба становится коварной и кровавой.       Хозяйка замка знала, что всякое живое существо любит своё оружие. И многие люди задаются вопросом, как этого избежать? Как справиться с этой дикой и безумной напастью? Но скрытые ужасы в леди Димитреску порой были слишком односторонними, то и дело желая того самого безумия. Адела вмиг приняла на себя эту роль: острым клинком глефы всполыхнув, она вышла за своего хозяина, намереваясь встретиться с досаждающим врагом в очередной битве, — само оружие всегда должно жить капризно и совершенно не предсказуемо. Кажется, рыжеволосая покраснела до корней волос, когда, чуть не сцепившись с Гейзенбергом, была готова разорвать немца прямо здесь и сейчас на глазах у всех.       Альсина заворожено наблюдала за остро выступившими желваками на скулах, белыми скалящимися зубами, как губы, чью мягкость она любила ощущать своими, изогнулись в дьявольской усмешке. Она никогда всему этому не учила девчонку, но отчего-то именно сейчас рыжеволосая так была похожа на саму леди: несомненная, с внезапным вспыхнувшим чувством кровожадности, ожидающая, когда тяжёлый молот мужчины первым пролетит над её головой.       Говорят, что женщины, все до одной, влюбляясь, становятся полностью бесхарактерными, ввязывающимися в странные, порой приводивших к их собственной гибели авантюры, — они, как полуночные хитиновые твари, летели за самым ярким огнём в кромешной темноте сумерек, сгорая в адском пекле дотла, отдаваясь без остатка, и трагедия была в том, что огонь мирно продолжал гореть дальше, губя сотни и сотни влюбившихся в него существ. Это были самые приятные игры для госпожи Димитреску: ощущать, как от еë безжалостного максимуса гибнут самые слабые, наивные, трусливые или покорившиеся её необъятному желанию властвовать. С обладательницей пронзительно синих глаз с самого начала всё грозилось закончиться так же: по игриво взбунтовавшейся внутри леди прихоти. Однако забава, что едва успела начаться, мигом превратилась во что-то другое, загоняя полновластный огонь в свою собственную ловушку.       После того, как Миранда взяла в свои руки накаляющуюся до предела атмосферу, воздух всё равно до самого конца встречи продолжал ощущаться тяжело. Леди всё оставшееся собрание сидела, не проронив ни слова и наблюдая за Аделой, которая в отличие от своей госпожи никогда не желала (и даже сейчас) скрывать все свои истинные эмоции — в этом была её настоящая красота. Девушка продолжала презренно щуриться в сторону Гейзенберга, сжимать свои ладони в кулаках. Она была будто на раскалённом огне или ощущала всё неудобство бархата пыточных сидений, что заставляло девчонку беспристрастно менять позу. И леди продолжала наблюдать, умело скрывая в себе такие же по напору чувственности ощущения внутри. Тихое восхищение зародилось, забурлив в безграничных тёмных уголках её души. Будто где-то совсем рядом мириады гарпий ткут душную пелену взмахами своих могучих крыльев, иссушенные океаны паром подымаются к небу, а кости городов с громким стоном рушатся, поднимая пыль, что жжёт ноздри, — настолько Альсине стало жарко, её кровь разгорячилась моментально от восхищения своим прекрасным оружием, которое совершенно (как оно и до́лжно, несомненно) неожиданно обернулось против своего хозяина, вовлекая того в пучину собственных страстей.       Пьянящая мысль, что это вся великолепная преданность принадлежит целиком ей, вдруг открыла истину хозяйке замка. Женщина до сих пор не могла успокоиться, находясь у подножия алого балдахина спальни, где прохладный воздух уже почти до конца охладил витавшую в покоях ранее любовную страсть. Это была уже явно не буря, а что-то более размеренное, не дающее Альсине до сих пор забыться в темноте сновидений.       Для леди Димитреску всегда было трудным дать определение своей любви, однако сейчас, размышляя о таких простых, но в то же время глубоких вещах, она узрела истину. Её любовь заключалась во многом: для души — это была самая настоящая жажда властвовать, для разума — обнаруживать в самых незначительных девичьих чертах сходство, а для тела — уже не имеющее какого-либо смысла скрывать желание обладать после множества окличностей, которыми так пестрило их совместное прошлое.       В общем, любовь являлась исцелением. Были моменты, когда и у леди временами наставали тяжёлые дни, когда отвращение ко всему кругом становилось особенно острым. Заперевшись в собственных покоях, лежащая в собственной постели, заспанная, в тонкой сорочке хозяйка замка с пустым взглядом следила, как солнце медленно поднимается из-за горного хребта, что возвышался над краем высокими гранитными глыбами. Солнечные лучи благородно едва золотили зелёную чернь вековых лесов, не вызывая в женщине никакого вдохновляющего душу отклика.       В такие времена леди часто завидовала жизни самых настоящих монахинь и сравнивала быт своих владений с монастырями и храмами, где царила отрадная молитва, запах дыма ладанна, спокойствие мыслей, что блуждали под пение псалмов. Но Димитреску не являлась никакой аббатисой — она была богиней Смерти, во владениях которой правили мрак, крики боли, ужас и ничтожность мыслей узников. Однако даже заманчивая пасть смертельной пропасти, куда леди толкала неудостоенных возвышения, надоедала до невозможности. Желание укрыться от власти горело так ярко, но спрятаться было негде, только в собственном одиночестве, что лишь способствовало наплыву усталых мыслей.       Когда звук чёрных каблуков привычно звеняще не раздаётся по мраморным полам замка, всё там застывает в тишине и безмолвии, желая скорого возвращения своей хозяйки, которая на время почему-то решила уйти от кричащей красной ряби реальности.       Госпожа Димитреску оживала вновь как-то сама собой, но в душе все равно скитались неопределённости, которые она глушила золотом новых украшений, звоном хрустальных бокалов и наслаждением от мученических криков очередной «провинившейся» прислуги, над которой с удовольствием измывались её дочери, что преподносили матери ласкающую глаз и душу картину.       Так было до того, пока одна простая истина, горящая в сапфировых глазах, не покорила леди своей утончённостью. Вот оно величайшее чудо любви — излечение от странных и не свойственных недугов, дарование ещё большей мудрости и сил — только не каждый мгновенно может распознать истину за чистую праведность, и властолюбивой Альсине Димитреску, хозяйке смертельного замка, тоже удалось это не сразу.

***

      Адела безмолвно сидела в углу камеры, безразлично наблюдая, как надзирательница с каким-то особым трепетом вытирает стальные острые пыточные инструменты, как последние капли крови, что не успели стечь в стоящее на полу ведро, сохнут на деревянной влажной поверхности дыбы. Рядом с ней в привычной для себя позе сидела Лидвина, что-то похрипывая, — это была песня. Девушка не сразу поняла, почему давняя узница этих подземелий постоянно стонет. Казалось бы, что боль была причиной хрипов, но, как оказалось, Лидвина пела какие-то мотивы и мелодии, что были отголосками её беззаботного прошлого. Девочка медленно, будто каждое слово доставляло ей самые невыносимые муки, рассказывала, как она попала в замок. Адела удивлялась историям, понимая, в каком же проклятом месте она очутилась.       — У леди есть дочери, — тихо прошептала Лидвина, прислушиваясь к тени темниц, где было столько разных звуков: разрастание сырости по каменным стенам, женские стенания и скулёж, а иногда что-то из чёрной дали, куда не осмеливался проникнуть свет, слышалось что-то зловещее, дьявольское и дикое, — так не стонут люди, умирающие от страшных мук; так не кричит в яростном порыве своей кровожадности надзирательница этих темниц. Это было что-то иное, совсем нечеловеческое. — Она их очень любит и стережёт.       Больная девочка постоянно следила за воздухом, задирая свою голову к верху. Там она что-то высматривала, а когда её взор наконец настигал то, чего она так упорно искала, Адела спешила убраться в другой конец их решётчатой камеры, только чтобы пронзительный писк острым ножом не прошёлся по уху.       — Пощады, пощады, — это были молитвы, но они тонули в появившемся жужжании насекомых. Это были крупные мухи, с алыми глазами, серо-чёрные, с прозрачными крылышками, чей взмах создавал такой пронзительный ненавистный для рыжеволосой звук.       По рассказам Лидвины, та была служанкой этого замка, как и большинство женщин, что приходили сюда. Да, как оказалось, были и те, что забредали в эти зловещие своды по собственному желанию, стремясь сбежать от тиранов-мужей, безденежья, неприятностей с хозяйством, не заботиться о пище и крове, — и маленькая девочка была одной из таких.       Адела находила даже приятным, что их судьбы немного перекликаются: обе остались без родителей и обе беспризорниками попали в этот замок. И девушка отчаянно стала желать, чтобы в следующей жизни они познакомились не в затхлости темниц, а под тяжёлым от перьевых облаков небом, в месте, где растёт густая зелёная трава, где прорастали маленькие жёлтые стручки утесника и пучки дрока, — на свободе. Адела представляла Лидвину златокудрой с венком из розовых колокольчиков вереска на голове и добрым карим взглядом, — всякий раз обращая свой взор на девчонку, рыжеволосая представляла её такой. Ибо в этих каменных стенах узница потеряла всю свою красоту: одинокая, дрожащая от капель воды, что падали на неё с потолка, и даже безумная. Она говорила странные вещи и Адела удивлялась этому непокорному желанию смерти:       — Я была их служанкой, — шептала несчастная с появившимися от воспоминаний искрами в глазах. — Я была там… Наверху! Я помню все эти запахи роз на столе, душистых духов и даже порошка их платьев. Я помню звуки нотного стана, скрип дубовых половиц у самого окна и даже глухие захлёбывающиеся крики, вспыхнувшие среди ночи и тишины за золочённой большой дверью… — вся невинность Лидвины на этих словах исчезала, превращаясь в мономанию. И Адела не смела перебивать заходившуюся в восторженных хрипах девочку, чувствуя, как её сердце разбивается вдребезги от ужасного осознания.       Она отодвигалась чуть в сторону, когда её сокамерница старалась с помощью рук, в которых ещё была какая-то сила, передвинуться к рыжеволосой поближе, создавая между ними самый настоящий идеал тайны, которую Адела не желала знать. Грязные редкие и потерявшие свой цвет почти до седины волосы касались щеки Аделы, когда Лидвина шептала дальше:       — Но я не долго пробыла там… Бог заграждал мне, и я томлюсь здесь уже так долго, а конец, — её обезображенные червями ноги, которые она могла держать только согнутыми в коленях, в этот момент вздрогнули последним нервом. — Всё никак не придёт ко мне. Я жду смерти, но она всё тешится, оставаясь где-то наверху, наблюдая за мной.       На вопрос, как именно Лидвина попала в темницы, девчонка лишь отрицательно мотала головой, обратно забиваясь в угол и умолкая на многие часы.       — Сначала — это солнце, что вбирает в себя все пятна, а потом — это бездна, где ты не можешь найти выход, — однажды сказала она после долгих мгновений тишины. — То, чего я желала всем сердцем, показалось мне всего лишь на миг таким близким, но этот миг стал для меня последним. Я не ем, а мой рёв — это вода. Оно пришло, то, чего боялся мой разум… моё сердце.       Видимо, страдания всех, кто находится в этих подземельях, были намного разнообразней, чем думала Адела. Кто-то изнывал оттого, что желал сбежать от адского огня, а кто-то — оттого, что подлетел к нему слишком близко. Люди — удивительные существа: они порой наслаждаются самыми преступными и ужасными страстями, однако стыдились признаться своих даже самых робких грехов. Но Лидвина была не такой, всё же она оставалась маленькой, ничего не знающей об этом мире девочкой, которая столкнулась с весьма изощрённой тиранией любви. Доброта и ум сквозили в её глазах, когда она самоотверженно делилась с Аделой своей едой, что приносили им обеим раз в день.       И рыжеволосая просто не могла относиться к бедняжке с отвращением, что возникало каждый раз при беседах с ней о замке. Она будто являлась урной, куда всякий попадающий в красную бездну темниц изливает свои недуги. Сама Адела ничего не желала знать, порой яростно одёргивая Лидвину, и девушка действительно думала, что таким образом полностью сохраняет над собой властность, однако всё казалось совсем не так: янтарные глаза, что продолжали ей сниться с самого первого дня, проведённого в подземельях, на самом деле завладевали ей намного сильнее, чем того желала узница, — пока разум стремительно обращается к одной цели, сердце незаметно увлекает его к другой.       — У тебя повязка на глазах, Лидвина, — говорила в ответ Адела, кажется, совсем не осознавая, как и её взор утрачивает былую зоркость. — Ты боишься смерти, вот она и не желает забрать тебя.       Девчонка лишь хмуро посмотрела на неё, и больше Лидвина никогда не говорила с ней о своей беде. И узница в первое время была рада, но потом стало невыносимо. Когда в душу человека не поступают свежие мысли и чувства, внутри него взрастает зловонная тина. Когда дверь темниц открывалась, свежий воздух едва долетал до самой близкой ко входу камеры, там, где томилась рыжеволосая, и этот воздух был, как яд: все заключённые в темницах смирились с ужасным пребыванием, где грязь из крови, сырости, человеческих отходов, боли и страданий разлагается, выделяя зловонные пары, — все привыкли к этому, даже рыжеволосая постепенно заходилась в смирении.       На смену ярому непониманию и ненависти пришла глухая привязанность к былому, прикрывая бессилие и придавая жизненности её пребыванию в подземельях. Адела всё чаще вспоминала последние дни, проведённые на свободе. Сейчас даже такой треклятый мороз, что был неумолимо суров этой зимой, казался ей приятным. Деваться было особо некуда: все воспоминания о блаженных прошлых днях — либо тоска нынешних дней, либо остережение от ещё более страшных мук, о которых девушка навряд ли могла сейчас размышлять, находясь в пыточных темницах. Прошло очень много времени, просто бесконечно много, — так думала рыжеволосая, тяжело вздыхая.       Ужас и страх, сыграв в жизни девушки все роли подряд, будто бы устали от всех своих уловок и превращений, и тоже отошли куда-то на задворки её мира. Но наконец они вернулись, срывая с себя все маски, приближая Аделу очень близко к смерти, на которую она посмела взглянуть с ненавистью, когда успела привыкнуть к размеренной жизни темниц, почти сдавшись.       Это было бы обычное время, если бы Адела не услышала сквозь беспокойную дрёму какой-то плач совсем рядом. Узница резко поднялась с их Лидвиной «постели», когда увидела, как эта бедняжка лежит спиной к потолку у самой решётки и что-то шепчет. Рыжеволосая сорвалась с места, чтобы помочь, но едва она успела присесть рядом, как снова расслышала мольбу о прощении:       — Пощады, пощады!       Девушка взглянула за проржавевшие прутья и увидела, как что-то странное проходит мимо их камеры. В тусклом свете свечей виднелся силуэт, скрытый за тёмной накидкой. Фигура вся скорчилась в непонятной позе, таща за собой… какой-то длинный меч, больше похожий на саблю, чьё лезвие с искрами бороздило каменный пол, издавая неприятный лязг.       Лидвина в очередной раз взвывала о помощи, когда незнакомец оказался совсем рядом с её вытянутой сквозь решётку рукой. Рыжеволосая совершенно не понимала, что происходит и как ей поступить. Что-то, исходящее изнутри, брало над ней вверх, и она осмелилась оставить молящуюся бедняжку совсем одну, отползая назад под нависшей над ними тенью.       Вдруг дверь в темницы резко отворилась, да с такой силой, что Аделе показалось, как её дерево треснуло под напором удара о каменную стену. Послышалось такое ненавистное жужжание насекомых и дикие женские крики, как будто кого-то уже режут или растягивают на дыбе. Но девушка увидела, что какая-то женщина зашла в темницы, волоча за волосы какую-то служанку, судя по чёрной с фартуком форме. Женщина была почти нагой, лишь какое-то короткое платье прикрывало её тело, — больше всего это походило на спальное белье, но всё оно было вымазано в крови, отчего были видны все чёткие линии и изгибы пришедшей незнакомки.       Тень, нависшая над ними, вдруг выпрямилась, являя утончённое женское лицо и тёмные волосы.       — Убивать тебя быстро мне составит большее удовольствие, чем обычные «салки», — светловолосая под светом свечей предстала совсем молодой девушкой, когда та бросила с силой свою ношу в виде прислуги на каменный грязный пол.       Все узники в темницах притаились, не издавая привычных стонов, прислушиваясь, как сюда пожаловали господа.       — Ты, как всегда, права, Бэла, — светлой макушки коснулась большая рука, в обладательнице которой Адела мигом узнала хозяйку замка. Та вошла в темницу, низко наклоняясь: словно огромный титан пролез сквозь каменную щель в поисках своего врага. Девушка мигом почувствовала, как ужас и страх, возникшие от неожиданного визита господ, сменяется гневом. Она видела, как алые уста изгибаются в усмешке, как золотые глаза с удовольствием взирают на дико кричащую служанку, — эти глаза, что мучили её каждый сон, наконец предстали перед ней в явь.       Рыжеволосая со всей страстью желала вновь взглянуть в них спустя столь долгое время. Показать, что чья-то смертная прихоть нисколько не сломила её, а лишь прибавила внутреннего духа. Когда Лидвина снова завыла, послышался совсем дьявольский смех, от которого душа Аделы вновь покрылась коркой омерзительного волнения.       — О, ты ещё жива! — высокая женщина подошла прямо к лежащей на полу бедняжке. — Ты так изменилась… Жаль, что я не помню твоего имени.       Горячий золотой взгляд прекратил рыдания девочки, которая совсем осмелев, задрала голову к верху, стараясь что-то передать в своём боязливо трепещущем взгляде, но хозяйка замка лишь продолжала как-то снисходительно улыбаться, даже когда подол её чёрного платья нагло сжали посиневшие маленькие пальцы. Сейчас Лидвина была, как никогда, близка к смерти. Очарованная этим холодным блеском, она уже потеряла всякое чувство самосохранения. Кажется, её охватила особая радость перед зловещим лицом, что была сильнее, чем всякая любовь. За спиной женщины снова раздался лязг острия и крики прислуги мигом утонили в предсмертной судороге отрубленного от головы тела. И вся эта картина, где в мрачной красноте тонут все остальные яркие краски, где резкость не щадит мягкость ни в коей мере, где царит самый настоящий хаос из чувств, свела Аделу в один миг с ума. Её рот приоткрылся в немом крике ярости, когда она резко поднялась с холодного пола, желая наконец выплеснуть наружу все свои эмоции, которые сорвались из-под её узды.       Бедная Лидвина, что так томилась в ожидании смерти, пыточная напротив, что почти каждую неделю орошалась новой кровью, нынешнее явившееся глазу зверство и даже весь тот яд, что стал править этими подземельями, — всё это клокотало в разрывающейся от несправедливости душе. Она подошла к концу металлической решётчатой дверцы, по другую сторону которой возвышалась госпожа всех этих бед, натягивая невидимую тетиву до предела и готовясь пустить стрелу ненависти от всех кипящих внутри неё страстей.       Подошедшая худая и измученная на вид девушка мигом привлекла к себе взгляд янтарных глаз. Миг и выпущенная стрела попадает в цель. Леди признала ту самую девчонку с пронзительными синими глазами, которые запомнились ей своей сквозящей непокорностью. Память подбрасывала румяные щеки и полные живительности огненные волосы, сейчас же всего этого не было: лицо осунулось, а пряди сальных волос, не смея кудрявиться, свисали клоками вниз. Только вот взгляд… Чем больше хозяйка замка смотрела в глаза, тем сильнее натягивалась незримая нить напряжения. Её улыбка утонула в возникшей тишине, а сам яркий свет золота в глазах помутнел под гнётом сквозивших во взгляде бушующего синего моря вопросах: «Зачем дан несчастному свет и жизнь огорчённым душой?», «Что за безумцы радуются, открыв бездну очередной могилы?» и последнее, что таилось на самом дне, но ждало своего часа, чтобы взорваться от тонкого касания: «Где моя свобода?».       Вот, с одной стороны, девушка, чьего имени она даже не знала и что стоит вся застывшая, бледная, с заострённым лицом, вся шея в багряных каплях засохшей крови, а вокруг головы будто навис огненный ореол, раскрывая истинную сущность рыжеволосой и бросая отсвет на жуткое вознесение, явившееся совсем рядом. С другой стороны, возвышается вмиг разъярённая и поражённая леди, скрывающая в себе дьявола.       Нить затянувшегося мига, на которую были нанизаны, словно драгоценности все скользящие в воздухе чувства этих обострённых сумерек темниц, разорвалась. За яростным скрежетом зубов ощущается сильная духом борьба, а за повергающимся осознанием — расчётливые когти.       Высокая женщина сделала шаг назад, поражённо отступая. Она оглянулась на коридоры темниц, далеко идущих вперёд — и все, как одна, женщины не смели даже поднять на неё взгляд, сотрясаясь в собственном страхе. Разум, что встретился со смертью лицом к лицу, становился слишком слабым и крах достоинства был неизбежен, — всё это было привычным зрелищем для хозяйки замка. Но, снова обернувшись назад и увидев бесстрашие и презрение, которое просто нельзя было испытывать к погибели по всем канонам зловещего места, сама Смерть ощутила внутреннюю дрожь, волнение и какое-то дикое предвкушение от осознания того, что её не боятся.       — Весьма занятно, — леди снова отступила, скрываясь в тени, когда прутья решётки яростно сжали девичьи руки.       Открывшаяся истина её сокрушённой власти, заставила женщину лишь беззубо улыбнуться, когда деревянная дверь темниц с грохотом закрылась. Дочери поднялись наверх по лестнице, переходя на пляс и оставляя свою мать позади в гулкой звенящей тишине. Вокруг горели настенные одиночные канделябры, отбрасывая от женской фигуры огромную тень. Однако в кристаллической душе леди что-то могуче дрожало, поднималось ввысь огромными бушующими волнами и остервенело разбивалось, заставляя застывшую от скуки дней кровь разгорячиться.       Хозяйка замка даже нервно пригладила выпавшие из причёски пряди чёрных блестящих волос, — и этот жест останется где-то здесь, внизу, не смея последовать наверх за своей госпожой, которая у подножия темниц оставила много мыслей и планов насчёт обладательницы синих, наполненных воинственным презрением, глаз, что вызвали саму Смерть на беспощадный бой.