Амброзия Паллады

      Вокруг было как-то слишком тихо, темно и безжизненно. Ни единого мельтешившего яркого алого пятна перед глазами, ни холодного света серого небосвода, который сводит свои горестные мускулы где-то над головой, ни даже пронзительных, по-хищному ликующе распахнутых золотых глаз, — Адела не могла увидеть ничего вокруг себя. Кажется, чернота погибших очей захватила её полностью, остались только запахи, и они были всё теми же: затхлость, плесень, последовавшая за ней вонь подземелий и отвратительно пахнущая кровь… Металлическая, больная и засохшая прямо на её губах, веках и скулах. Она ощущала, как рядом лежит что-то невероятно твёрдое и ледяное, но почему-то продолжала к этому неистово прижиматься, совсем позабыв зачем. Все растравленные сердцем завесы были нещадно прожжены, а его трубы отчаяния — пустыми, ничем незабитыми, — по итогу исчезло всё: гнев, страх, надежда, ненависть. Но это кромешное ничто тоже оставляло за собой след — и ничего страшнее этих судорог не было.       Однако в тонущей тишине слишком тягуче и спокойно раздался пронзительный скрип дверей, который въелся в голову Аделы, как нож в самую мягкую наивную плоть. Рыжеволосая уже слышала нечто подобное: как в такой же темноте её первобытная хозяйка открыла двери в мир отчаянно заблудившейся девчонки и, будто держа в чёрных дланях блестящий эфес, казнила все девичьи надежды одним беспощадным взмахом руки.       Но в этот раз за тягучим скрипом последовало дуновение холодного ветра, что захлестал Аделу своими ледяными потоками по лицу, заставляя снова сжаться в судороге. И эти порывы принесли за собой голоса, которые шёпотом отзывались так быстро, что девушка никак не могла за них ухватиться и что-либо расслышать. Рядом с ней начали выситься удивлённые вздохи, кто-то даже шокировано воскликнул, и от этого рыжеволосая попыталась подняться.       Она опёрлась своими дрожащими руками о то самое ледяное и твёрдое, что лежало с ней рядом. Из её горла вырвался немой хрип боли, когда одна рука надломилась в треснувшем запястье, вынуждая девчонку опуститься обратно. Ветер очевидно принёс за собой и новый виток её судьбы, что мощной слепотой окутал Аделу своими тисками. Девушка проклинала и ненавидела ставшую такой трудной жизнь, но она ещё не осознала, что под тяжестью всех несказанных предметов, свершений, убогих и великих мыслей ветер рока, шатаясь, приносит то, что — мы есть.       — Габриэла, отведи её в Зал Покоя, — из всей какофонии, бурлящей шепотками, наконец послышался громкий женский голос, в котором сквозила повелительная сталь.       Раздался расчётливый шаг, и когда чужие ноги оказались рядом с ней слишком близко, Адела постаралась поднять свой взор к верху: перед глазами стоял синеватый туман, что изредка разбавлялся чёрными, белыми и жёлтыми пятнами, — всё это были неясные расплывчатые образы. Она никак не могла прийти в себя, продолжая моргать, чтобы развеять дымчатую пелену в глазах.       — Я не могу встать… — рыжеволосая беглянка была слишком разбита, чтобы продолжить стараться что-то разглядеть, поэтому девушка лишь отвернулась обратно, не желая встречаться с неожиданно явившимися силуэтами.       — Ты должна попытаться, иначе скоро умрёшь, — с ней заговорила рядом стоящая фигура, от которой несло запахом ирисового порошка, мускуса, лука-скороды и совсем немного — лишь тонкой нитью эссенции, что едва можно было уловить — свежестью, которой пахла поразившая её ранее Смерть.       Эти слова сейчас ей были уже не нужны. Адела отчаянно желала их услышать в дубовой темноте шкафа, где она приняла окончательное решение отдаться голодной смерти, — и от этого осознания у девчонки могло бы возникнуть ярое негодование от несправедливости, однако сил не было уже ни на что.       — Хорошо… — кто-то слишком тяжело вздохнул. — Я тебя понесу.       «Я тебя понесу», — мир вдруг резко просветлел, ослепляя Аделу своей действительностью. Перед глазами вдруг предстало побледневшее лицо Лидвины, которая стала ещё тоньше, полностью иссушившаяся оболочка, — больше ничего. Карие очи, где застыл ужас, покрылись чёрными пятнами и сузились будто бы внутрь себя, — и этот вид заставил девушку с ужасом отмереть и дёрнуться в сторону.       Миг смерти был слишком вязким и до неприличия ярким: она помнила, как всю сухость и пыльность невзрачного паркета залила насыщенно-алая кровь, как её потемневшая от грязи одежда окрасилась в багрь, как замученная Лидвина с зеленоватой кожей порозовела от смертельного шока. Но после смерти, мир, который порой слишком жесток, всегда сводил все чёрные цвета во едино, что будто летящим серпом падали на поле платиновой ржи упокоения. И тут начинает по древним обычаям слышаться слишком грустный перебор струн, тяжёлое полыхание волн, ноющий свист и похоронный хор, провожая свершившийся смертельный приговор. Смерть была слишком безжалостна даже к тем, кто отдался ей на милость: она не щадила никого, всякий был перед ней обнажён в равной степени своих грехов.       Адела начала отползать назад, продолжая смотреть на жестокую картину перед собой, однако, стоило ей спиной уткнуться в чьи-то ноги, как она с ужасом вскрикнула, отворачиваясь от тела умершей. На неё смотрела женщина, которая показалась ей знакомой, но разум был перегружен возникшим из ниоткуда ужасом, страхом перед явившейся столь трагичной ипостасью гибели, и вспомнить незнакомку никак не удавалось.       Рыжеволосая в лихорадочном припадке собственного невроза огляделась вокруг: в зале, чьё постоянное небытие недавно было ввергнуто его хозяйкой в ужас смертельных миражей, на неё взирало слишком много любопытных глаз. При этом ей казалось, что в заброшенном месте до сих пор слышалось жужжание мух, однако Адела смогла различить все странные и несуразные девичьи шепотки: «Это она… Она… Она выжила…».       — Хватит! — женщина, что стояла сзади отошла от неё, выйдя чуть вперёд, оказываясь с центре залы. Весь сумбур, охвативший покои, мигом стих, утонув где-то в стрельчатых сводах сырого потолка. — Времени мало, как и всегда. Живо приступайте за работу! — женщина строго оглядела, стоявших вокруг служанок, что невольно прижались друг к другу. Затем она повернулась к той, что ранее своими словами смогла свести туманную пелену с глаз Аделы прочь: — Габриэла, поспеши.       Рядом с рыжеволосой вмиг оказалась та самая Габриэла. Она была какой-то слишком миниатюрной по сравнению с другими, темноглазой брюнеткой с напомаженными волосами, чьи пряди как-то по-мальчишески завивались у висков. Служанка схватила её за подмышки, помогая встать. Адела чуть не свалилась вниз, когда ощутила в своих грязных ногах небывалую усталость. Она взглянула на костлявые ноги Лидвины, что полностью почернели от остатков в теле спустившейся вниз крови, ощутив, как собственные колени моментом свело судорогой от отвратительного вида.       — Я никуда не пойду, отпусти меня, — рыжеволосая слишком порывисто замахала руками, желая выбраться из чужой хватки, но её действия напоминали лишь маленького младенца, что споткнулся, и никак не мог подняться вновь — до горечи в душе беспомощно.       — Твои желания теперь тебе больше не принадлежат. — женщина, что командовала здесь всеми, резко обратилась к ней, услышав её протест. Она была слишком звонкоголосой, отчего Адела поморщила свой нос. Длинная тонкая в чугунном платье блондинка, чьи лицевые мускулы напряглись пуще прежнего при встрече с сапфировыми глазами — таковой была та, что повелевала всеми гувернантками госпожи. — Тебе будет намного легче, если ты уяснишь это правило быстро.       Женщина отвернулась и на её фартуке звонко брякнула медная цепочка, чья нить укрывалась где-то в темноте бокового кармана, и рыжеволосая наконец вспомнила, что могла видеть эту женщину подле арочного прохода на выходе из подземелий. Девичьи напряжённые руки опали, голова опустилась, не желая встречи с этим до невозможности противным по-хозяйски уверенным взглядом, — всё сопротивление Аделы сдуло, как только она почувствовала болезненный спазм в собственном желудке. Кажется, все её внутренности скрутились в один большой комок, отчего девушку буквально сложило пополам.       Главная гувернантка лишь кивнула рядом стоящей служанке, и под её собственные болезненные хрипы Аделу вывели из затхлых хором, где продолжали царить пронизывающая сырость и миазмы кровавого тумана. Незаметно для девушки ледяная гниль стен сменилась на горячий воздух, да настолько пылающий, что он буквально начал жечь её лицо, отчего девчонка начала негодующе стучать зубами и морщиться. Кто-то словно разворошил ржавой кочергой тлеющие в камине угли и поднялось жгучее слепящее пламя, чья огненная пыль начала сотрясать над жаровней воздух.       Аделе, которая провела слишком много времени в промёрзлых до самого инея стенах, обычное тепло жилых помещений показалось адской жарой, вызывая дополнительную слабость и анемию. Перед глазами опять начало мутнеть, образы — расплываться, а стены — сужаться, чуть ли не падая. Всё задвоилось и закружилось — падший разум опять начал играть с ней, подкидывая желание осесть прямо здесь, в очередном коридоре, на красном полу. Осесть и на такой опасно смертельный миг прикрыть глаза. Но будто ощущая всю её начавшуюся агонию, темноволосая девушка, что буквально тащила её на своём боку, встряхнула Аделу, не давая уйти в ставшее таким манящим забытьё.       — До лазарета идти слишком далеко, но ты должна продержаться, — почему-то столь тонкий искрящийся молодостью, показавшийся ей до боли в ушах мелодичным голос придал ей внутренних сил, совсем немного, но этого было вполне достаточно, чтобы Адела продолжала перебирать ногами, чувствуя, как морщинистая, покрытая слоями грязи кожа стоп касается мягкого ворса ковра. Но в глазах так и не стало чётче: окружение, что предстало плавающей мутью, стало ещё и зернистым, вызывая тошноту, — и жар не спешил пропадать.       Вскоре и эти дарованные служанкой силы стали иссякать. Но ей хватило их ровно до того момента, как они наконец вошли туда, куда и вела её Габриэла. Зал Покоя, — так отозвалась пылающая строгостью женщина. Глаза закрылись окончательно, и рыжеволосая никак не могла увидеть озарённые какой-то внутренней и целительной светлостью своды, но смогла наконец ощутить приятную прохладу, которая пахла давно забытыми запахами трав: мяты, ромашки и аниса.       — Мисс Бибеску, прошу принять. Переданный Ингрид приказ леди повторять не буду, — рыжеволосая даже и не поняла, как оказалась на слишком мягкой перине, что так приятно пахла свежестью, и ей было уже всё равно на то, что происходит вокруг. Мозг сосредоточился лишь на ставших такими непривычными касаниями о, несомненно, белые — только такого цвета могло быть по-настоящему исцеляющее постельное белье — простыню и подушки. — Я зайду завтра утром. Сделай всё, чтобы она поправилась в самые короткие сроки. Госпожа хочет видеть её как можно…       Адела перевернулась на другой бок, желая наконец заснуть, уйти от проплывавших перед ней теней лиц, надоевшего так вскорь шума слов, назойливых и неотступных, в спасительную тьму, где царило беспамятство и свобода от прошлого. По началу бурлящее болью и неврозом бытие сделалось по-настоящему спокойным, почти беспристрастным к суровому внешнему миру. Однако собственные внутренности, что, казалось, были усыплены наставшим ощущавшимся столь блаженно отдыхом, вдруг восстали тёмным особняком, являя Аделе бурю самых настоящих кошмаров.       Там в темноте багровыми каплями кошмарно светилась шея, обрамлённая ярким жемчугом, а горящие золотом четыре пары глаз пронизывали до холодной стальной желтизны. Рыжеволосая стремилась убежать, но её быстро настигали, властно притягивали к себе и снова и снова заставляли смотреть на то, что было уже не искоренить из памяти и что стало жесточайшей пыткой. Жуткий образ, что запомнился во всех подробностях, восставал живым мертвецом. Он заключал Аделу в своих объятия, как только властная рука, которая сдерживала девичий ворот, толкала её на встречу смерти.       «Ты предала меня… Ты убила меня…» — рыжеволосая пыталась, приложив неистовые усилия, извернуться от раскрывшегося пунцовой глоткой нидуляриума, откуда исходил самый настоящий запах разложения.       «Я не виновата!» — в какой-то момент ей удавалось выбраться и убежать туда, где вновь царила кромешная тьма. Но теперь забытьё было зловещим, таило в себе столько страхов, побуждая Аделу запинаться в собственных ногах. И когда она падала, её снова притягивала повелительная рука, заставляя снова и снова смотреть, как мёртвое тело полностью чернеет, а затем — раскрывается жуткими багровыми цветами, в чьи зубчатые пасти сердцевин девушка мигом падает, слыша глухие слова о предательстве. В эти мгновения она замечала, как с рук, сложенных на эфесе залитой кровью сабли, стекают красные капли. Тело палача, что стоит слишком безучастно, пылает искрами огня. Его оружие было столь острым и тонким, украшенное ожившими камнями, — прямо как та самая рука, чей властный взмах вынес для Лидвины смертельный приговор.       Так продолжалась слишком долго, настолько, что идея бесконечности представлялась до невозможности извращённой и избитой. Но что-то совсем неожиданно для её измучившегося сознания вывело Аделу наверх, — будто её тело неожиданно всплыло из пучины чёрного моря на поверхность, где яркими лучами ряби на волнах брызжет свет.       Собравшись всеми силами, Адела распахнула глаза, — это было чересчур резко, и пришлось прикрыть веки обратно, чувствуя, как ломота распространяется по всему телу от каждого тяжёлого моргания. Во рту было слишком сухо: когда девушка попыталась сглотнуть слюну, горло надорвалось в раздирающем кашле.       — Пришла в себя, наконец. Замечательно, — рядом с ней нависла тень и чьи-то прохладные руки коснулись её рта. На губах незамедлительно почувствовалась влага — это была обычная вода, которую Адела с жадностью начала глотать, как зверь, что затерялся в жарких песках и забрёл к берегам желанного оазиса. Совсем не замечая, как по подбородку самыми настоящими мелкими ручьями стекает влага, она схватилась дрожащими руками за стекло преподносимого к губам стакана.       — Через час, если не заснёшь вновь, дам тебе ещё стакан. — на её лбу пару мгновений ощущались прохладные касания тыльной стороны руки. А когда нависшая тень исчезла, до ушей Аделы вновь донёсся голос: — Отдыхай.       Засыпать рыжеволосая в ближайшее время явно была не намерена, чувствуя, как по спине проходит холодок при воспоминании жуткого кошмара. Девушка откинулась на подушки, снова прикрывая глаза, пытаясь сосредоточиться на внутренних ощущениях, запахах и звуках, что окружают её, — для начала хотя бы так, пока ясность зрения к ней вновь не вернётся.       Она могла различить лишь тень светлого высокого потолка, утихающую боль в желудке и постукивание каких-то крышек об овал чугунных кипящих котелков. Она представила, как над засаженными ёмкостями клубится пар, что пахнет так приятно: мятой, ромашкой, анисом и ладанном. Адела постоянно думала об этой картине, пока наконец расплывчатые образы не начали приобретать резкость и контраст.       Вскоре к ней вновь кто-то подошёл и девушка смогла различить в тёмном силуэте женщину-толстушку, с короткими волосами, что как-то слишком своеобразно торчали на макушке. На её носу свисали пенсне в кожаной оправе, которые она то и дело поправляла, пока говорила с Аделой после помощи с новым стаканом воды:       — Меня зовут Марта Бибеску, и я врач, — женщина просела на соседнюю кровать как-то слишком неловко, и рыжеволосая снова откинулась на мягкость подушек, прохрипев своё одинокое имя в ответ и принявшись выслушивать сумбурный рассказ. — Ты не просыпалась целых два дня, пришлось поить тебя из ложки. Ты сильно исхудала, но это поправимо…       Марта говорила очень быстро. Адела смогла лишь разобрать в своей заторможенности что-то про особую диету на ближайший месяц, которая вернёт девчонке более менее нормальный внешний вид.       Мисс Бибеску бормотала какие-то медицинские термины, о значении которых девушка даже не могла и догадываться. Она пощупала Аделе пульс, посмотрела обложенный белым налётом язык, перебинтовала бандажом треснувшее запястье. Вынеся вердикт о важности сохранения покоя и диеты, женщина отбыла к врачебному рабочему столу, что кишел стопками пожелтевших бумаг. Марта сосредоточенно что-то писала целый день, то и дело перекидываясь с Аделой короткими фразами: «Голод тоже можно назвать болезнью, ведь этот своеобразный недуг нередко истребляет всякий людской род до последнего потомка. Но таких, как ты, тут ещё не было. Мне будет приятно тебя лечить…»       И всё это сумбурное бормотание снимало с мыслей и души рыжеволосой все страхи и леденящую замыленность кошмаров, отрешало от прошлого. Она даже особо не вслушивалась в смысл афоризмов, которые так любила вставлять в свою речь мисс Бибеску — они лишь побуждали рассматривать окружающую обстановку лазарета в Зале Покоя.       Адела удивлялась, насколько же это место напоминает ей какой-то монастырь. Стены были окрашены в светлую охру, вместе с цоколями, а плинтуса темнели в коричневом цвете. Потолок был и вправду белым, где едва можно было разглядеть мелкие трещины. Пол покрывался потёртым тускло-красным ковром, — издали этот вид, действительно, мог показаться церковным помещением, если бы не заметно сквозящая роскошь, которая убивала в Аделе все ощущения исцеления. Охра стен являлась не камнем, а шафрановым сересом, что напоминало бархат одеяний хозяйки замка. Шёлк стен подчёркивался обитыми снизу глубокими амарантовыми панелями из дерева. Вместо икон потолок украшала лепнина в виде лилий, виноградных лоз и тех самых нидуляриумов из сна. Проржавевшие, но до сих пор покрытые в редких местах медной эмалью прутья кроватей хранили на своих спинках тот же самый потолочный орнамент.       И чем больше Адела рассматривала все эти детали, что так напоминали кошмары, тем волнительней ей становилось, — совсем не по себе. Она начала сама своим хриплым голосом обращаться к мисс Бибеску, чьё мимолётное молчание могло ввергнуть рыжеволосую в неприятные, раздирающие душу воспоминания.       В какой-то момент девушка спросила: «Вы чувствуете? Чем-то воняет…» — Марта на это лишь нахмурила брови и повела носом, сказав, что ничего не чувствует. Рыжеволосая отчаянно сжимала одеяло, ощущая, как противные запахи, вызванные начавшимся вновь неврозом, окутывают её полностью. Аромат душистых трав превратился в запах мертвечины, могилы. Она начала замечать, как в углах на потолке побелка протекает желтоватыми разводами сырости, отчего стены внизу у плинтусов крошились, превращаясь в пыль, оседающую на тёмном ковре. Возникала охота немедленно помыться, буквально содрать с себя верхний слой кожи, ибо девушку преследовало ощущение, что все противные запахи подземелий зацепились за неё очень крепко. Но Марта заверила, что обмыла её с особой тщательностью, когда девчонка ещё спала.       Девушка долго сопротивлялась наставшей ночи, что лишь слегка освещалась рядом стоящим на тумбочке светильником. Марта уснула очень рано на одной из многочисленных пустых коек. В лазарете больной являлась только одна Адела, других просто не было, — и она была даже рада этому, ибо мисс Бибеску весь день постоянно общалась только с ней.       Рыжеволосая всё же задремала, но разум был напряжён, словно натянутая тетива, и продолжал бодрствовать, пока сморившуюся усталостью Аделу не унесло в пучину кошмаров. И так было всё проведённое в Зале Покоя время — она в страхе засыпала и просыпалась, полностью разбитая и уничтоженная от огненного взгляда, что въелся до мозга костей. Лицо перекашивало в наставших судорогах, в висках стучало, а к горлу подступал комок тошноты, — и всё это проходило, стоило Аделе полежать пару мгновений лицом к потолку, слушая обеспокоенные утренние причитания Марты.       Девушка встала с постели уже на следующий день после своего пробуждения. Ноги были так слабы, что приходилось вспоминать, каково это — ходить. И от начавшихся непродолжительных прогулок носом вновь начали различаться приятные запахи, но не надолго: как только рыжеволосая возвращалась в кровать, все внутренние ужасы вылезали наружу.       Хоть постоянных больных помимо Аделы в зале не наблюдалось, сюда приходило множество молодых девушек в форме — все они были служанками, которые при пересечении порога лазарета заинтересовано рассматривали лежащую неподалёку девчонку. Врач выдавала им какие-то склянки, баночки сиропов, бутылки настоев, пучки трав и те сразу же спешили покинуть пропахнувшее спиртом и мятой место. Только однажды пришла одна из гувернанток, которая своими неслыханными речами смогла сменить девичьи ощущения пребывания в тошнотворном болоте на негодование, что граничило с так давно забытыми злостью и яростью.       Девушка открыла глаза после бессонной дрёмы, что была упокоена наполняющими зал ароматами бензойной смолы и ладана, — это Марта заботливо оставила медную тарелку с горящими травами рядом на прикроватной консоли. Адела тут же услышала, как за расставленной напротив ширмой у второго ряда коек, разговаривает мисс Бибеску и какая-то очередная служанка.       — Ты могла бы меня и пожалеть, — раздался грустный девичий голос, прерываемый лёгкими стонам боли. — Я читаю ей про грёбанного сфинкса уже целых полтора месяца. Она всё никак не успокоится: сначала мечется из одного угла в другой, а затем… — за ширмой раздался тяжёлый вздох. — Затем все по-старому: вынуждена ломать эти чёртовы бессмысленные стихи подле её бёдер, а не на сцене…       — Делать это часто, Дрина, очень опасно. — кажется, мисс Бибеску положила какие-то инструменты на медную плашку, раз раздался какой-то характерный звук металлического удара. Адела, заинтересованная странным разговором, приподнялась у подушек, навострив уши. — Ты приходишь ко мне уже второй раз за месяц — если так продолжится и дальше, боюсь, это плохо закончится для тебя. А если ещё об этом узнает госпожа…       — Да мне плевать! — очередной выкрик в порыве боли перебил Марту. Послышалось шипение и слова полной женщины о том, что всё готово. — Всё равно здесь все дохнут быстрее, чем мухи.       Зеленоватого цвета ширма наконец отодвинулась и Адела смогла увидеть ту самую служанку, которая встала с кровати и принялась опускать неоправленную черноту задравшегося платья вниз.       Они мимолётно пересеклись взглядами и Дрина, гувернантка, начавшая завязывать белый передник, заговорила с ней первой:       — Ты та самая, что смогла сбежать… Похвально, — девушка, что была почти одного с Аделой возраста, поправила свои коротко стриженные, как у маленьких мальчиков, волосы, ещё раз прошлась руками по белизне фартука и подошла к койке, где на неё слишком напряжённо взирала рыжеволосая. — Кстати, Редник как раз говорил о тебе… Как ты дала ему пару пинков по коленям. Но, как вижу, сейчас ты куда более спокойна, — Дрина поморщила свой нос, взглянув на Марту, что искала что-то среди многочисленных склянок на полке над своим столом. — Это хорошо: старшая Ингрид любит покорных служанок.       — Ч-что? — плечи Аделы опустились от удивления и осознания, что как удар топора расколол ей сердце. Из кровоточащей раны роем выбросилась сначала жестокая печаль, но потом её зубы сжались от возникшего давно забытого чувства полного гнева, и она порывисто воскликнула: — Но я не хочу… Я не буду!       — Так тебе никто не сказал? — Дрина подошла ещё ближе, отчего рыжеволосая смогла унюхать какой-то редкий, но приятный запах исходящий от гувернантки. Аромат был ей не известен, но он распространялся всё дальше и дальше по мере того, как шатенка говорила с ней, — больная поняла, что запах являлся принадлежностью зубной пасты.       Рыжеволосая вспомнила кое-что из детства: отец говорил про разные церковные учения, что были потом запрещены главой деревни, и эти учения советовали питать как можно меньше надежд, предостерегаться иллюзий, настаивали на том, что все женщины глупы от рождения. Адела не хотела сказать, что явившаяся незнакомка Дрина была словно списана примером для этих строк, но что-то в этом можно было разглядеть, когда служанка, расчувствовавшись, мимолётно обняла сидящую у подушек девушку с наигранной грустью на лице.       Дрина быстро покинула лазарет, взяв какое-то лекарство из рук Марты и сказав напоследок: «У меня нет времени рассказывать тебе обо всём. Тем более это не моя работа — думаю, скоро придёт Габриэла и поведает тебе всё, что тебе следует знать».       Следующую ночь Аделу адски знобило, она задыхалась на простынях, конечности кололо, челюсти сводило от постоянно сжатых от злости зубов, виски зажало будто стальными раскалёнными щипцами, — и так постепенно девушка скатывалась вниз, опять погружаясь в жуткие грёзы. Просыпаясь с тихим стоном, она включала рядом стоящую лампу, что светом озаряла всю её кровать — почему-то больной думалось, что так ей будет легче перенести звук громко стучащей в висках крови.       Помимо размышлений о собственных кошмарах девушка погружалась и в странные наводящие вопросы, возникающие от вида молодых служанок, что продолжали постоянно захаживать ко врачу в Зал Покоя. Везде в замке были одни женщины: в темницах, наверху, даже среди пленников, что привёз тогда Редник: единственного мужчину зарезали, как только макушка его показалась из-за ящика. Она смотрела в потолок за переливающимися тенями на гипсовых цветах и вспоминала Лидвину, которая в порыве собственной любви рассказывала, как помнит до мельчайших деталей проведённое время подле хозяйки странного замка, — и один единственный вопрос начал крутиться в её голове постоянно, вытесняя все предыдущие. Настало время, когда язык распадается и с помощью слов никакая истина не улавливается, ничего не предсказывается.       На протяжении шести дней Адела продолжала соблюдать диету под пристальным надзором мисс Бибеску, прохаживаться по лазарету, трогая кончиками пальцев бархат стен. Треснувшее запястье лишь изредка ныло по ночам, когда девчонка заимела привычку постоянно ворочаться. Постепенно силы возвращались к ней и в пределах высоких сводов лазарета ей становилось тесно из-за мучивших её терзаний. На седьмой день, когда Адела наблюдала за дымящимся над котелками паром варящихся лекарств, в лазарет пожаловала, чуть запыхаясь и отряхивая свой передник, служанка, которая запомнилась девушке своим чересчур маленьким ростом и приятным запахом, исходившим от её платья.       Адела часто думала о ней, потому что помнила, как неделей ранее её тело до Зала Покоя тащила на себе эта хрупкая на вид камеристка.       — Марта, прости меня, что так поздно! — Габриэла сверкнула карим взглядом и желтизной зубов от открывшейся взгляду улыбки. Она обняла женщину, дружественно похлопав по плечу, сразу обращая внимание своего взгляда на больную. — Пришлось несколько дней потратить на «уборку» цеха по приказу леди, и, как всегда, Ингрид свалила это на меня!       Больная заметила, как в карих глазах, что не переставали наблюдать за ней, плескался плохо скрываемый интерес. Габриэла присела на край её койки, отчего пружина под ней скрипнула. Гувернантка попросила Марту выйти и мисс Бибеску оставила их наедине, прихватив с собой какие-то бумаги со стола.       — Теперь мы можем наконец поговорить, Адела, — Габриэла придвинулась к девчонке ближе, как-то неловко складывая свои руки в замок на коленях. Прочитав возникший вопрос во взгляде рыжеволосой, служанка охнула и воскликнула: — Уже все в замке знают твоё имя и с нетерпением ждут, когда ты им покажешься!       Беглянка сжала в своих кулаках прохладную ткань простыни, замерев: она старалась выдержать паузу настолько долго, насколько хватало внутреннего терпения.       — Я хочу сбежать отсюда, я не буду такой… как ты, — рыжеволосая отвернулась, чтобы сдержать злостные слёзы, которые почему-то накатили так внезапно.       В лазарете воцарилось молчание, что нарушалось лишь тихими всхлипами рыжеволосой, которая вспоминала все свои кошмары и вопросы, терзающие её непримиримую душу столь сильно, что терпеть становилось невозможным.       — Адела, ты ведь являлась простой крестьянкой, раз Редник привёз тебя в ящике, — после долгой паузы начала говорить Габриэла, тоже отвернувшись от неё и немного расстроившись, что к главной сути их беседы пришлось перейти так быстро. — Однако ты привлекла к себе слишком много внимания и сбежать уже не сможешь. Было много таких, как ты, в чьих глазах я видела горящее чувство несправедливости, возникшее по отношению к ним. Но все они смирились. И ты тоже должна смириться. Смирись, Адела, смирись — всё, что я могу тебе сказать.       Габриэла вновь взглянула на рыжеволосую, ожидая увидеть хоть какой-либо отклик понимания, но она лишь нахмурила брови от вида покрасневшего то ли от слёз, то ли от гнева лица девчонки. «Все — горе от ума», — постоянно повторяла старшая Ингрид, и маленькая гувернантка была с этим, как никогда, согласна. Однако было в Габриэле что-то авантюрное, раз она решилась нарушить давние негласные устои этих мест: чем больше, однако, знают бедняги, тем больше мучаются, — и растить в них большие сомнения, утончать нервы, значит разжигать в них и без того гибельную ненависть. И Габриэла подвела слишком разгорячённую собственными страданиями больную девушку к самому краю пропасти, где однако находились все смыслы, интриги и даже ответы на вопросы, которыми, несомненно, задавалась рядом сидящая с ней Адела.       — У меня много, кто спрашивал: «Скажи нам, что делать — покориться или продолжать бороться?» И я всегда отвечала, что для начала нужно покориться, чтобы сохранить себе жизнь, а затем — бороться, чтобы продолжать быть. Госпожа не убила тебя, хотя могла… И это чужая прихоть, чужая власть, в чьи оковы мы все попали несправедливо. Не тешь себя иллюзиями: ты не единственная, кто страдает так же тяжко.       — Ты умна, — прохрипела больная, возвратив свой взор к Габриэле.       — Конечно, я умна, Адела, по-другому здесь не живут так долго, — служанка порывисто схватила тонкие руки девчонки, пододвигаясь к ней совсем близко. И в этот раз Адела не была против, чтобы противоречивый идеал тайны, которого она старалась избегать в темницах, возник вновь.       — Ты ведь видела, как ужасна смерть, когда я увела тебя оттуда, — почти шёпотом произнесла гувернантка. — Возникшая здесь власть разбухает на ней, она питается смертью. Смирись, чтобы не попасть в эту ловушку. Не хочу увлекаться казуистикой, но, может быть, когда-нибудь тебе удастся совершить то, чего ты так желаешь, однако не без учения кроткости и покорности.       Габриэла, эта миниатюрная служанка, до боли обычная, ничем не выделяющаяся среди остальных, которых Адела успела повидать, находясь в лазарете, слишком тонко чувствовала все её страдания и знала что нужно говорить, чтобы успокоить всю возникшую от несправедливости судьбы злость, — от этого становилось даже обидно. Рыжеволосая девчонка сглотнула слюну, обведя глазами помещение прохладных стен зала, и облизнула губы — как будто сейчас она принимала какое-то важное для себя решение, и от этого вида Габриэла улыбнулась, поймав себя на мысли, что ей даже слишком быстро удалось усмирить своими речами девушку, чей побег из темниц взбудоражил весь замок.       — Я обещаю, что подумаю над твоими словами, — гувернантка лишь рассмеялась, когда Адела прервала возникшую между ними тишину. Камеристка встала с кровати, расправляя складки своего передника.       — Сочту это за согласие. Завтра я вновь приду, чтобы забрать тебя отсюда, — Габриэла развернулась на носках, и хотела было отправиться к выходу, но юбка её чёрного платья неожиданно натянулась от чужой хватки:       — Постой! У меня есть вопрос, — девушка окликнула служанку, до сих пор чувствуя сомнения: стоит ли задать вопрос, который мучает её уже столь долгое время?       Габриэла снисходительно взглянула на девчонку, встав в выжидающую позу. Адела высвободила из своей руки ткань тёмного платья и прилегла обратно на подушки. Её взгляд ненароком прошёлся по потолку, что был украшен цветами лилии.       — Скажи мне кое-что, — ноги гувернантки невольно согнулись в коленях: ей пришлось присесть обратно под удивлением от вспыхнувшей жгучей искры в сапфировых глазах. — Что здесь происходит?       — Что ты имеешь в виду? — заинтересованная Габриэла сжала бель своего фартука и наклонилась ближе.       — Я хочу сказать, что… — Адела закусила внутреннюю сторону своей щеки, но всё же продолжила, поборов сомнения и некоторое смущение: — Здесь везде одни женщины… Молодые женщины и ни одного мужчины. Что хозяйка замка пытается построить за этими стенами?       Камеристка выпрямилась. С её губ спала сквозившая до этого постоянно добрая улыбка. Указательный палец руки забился туда-сюда в нервной судороге. Кажется, этот вопрос выбил некоторую почву из-под ног Габриэлы, но она всё же нашла, что ответить.       — Предлагаю тебе осмотреться вокруг, когда станешь… такой, как я, — девушка позволила себе немного передразнить Аделу её словами. — Приглядеться к деталям, понаблюдать за всем. Понимаешь, смотреть самому и лишь подглядывать — абсолютно разные вещи. Те, кто задают вопросы напрямую, явные любители подсматривать. Они не способны сами смотреть и видеть, приближая свой миг смерти намного стремительней. К тому же, скорая правда покажется тебе очень грустной. Поэтому я предлагаю тебе узреть всё самой, и даю слово, что тогда ты найдёшь ответ на свой вопрос.       Когда Габриэла ушла, было ещё позднее утро, и Адела, заворожённая прошедшим разговором, просидела в постели весь день. Образ миниатюрной и умной девушки ей даже понравился, и она думала о ней постоянно. Ещё в рыжеволосую голову приходили мысли о Дрине, Марте, Ингрид, чью строгость Адела мимолётно успела познать, и многих других служанках, которых она успела увидеть. Всё это выливалось в тот самый общий вопрос, который неожиданно навеялся от внешнего вида Зала Покоя, кошмаров и воспоминаний о Лидвине.       И наконец под оплотом всех этих дум Адела смогла найти себя в волнительной и спасительной мысли. Она вспоминала кровавый эфес меча из жутких сонных грёз, миг поражения своего презрения к смерти, когда в затхлом воздухе разлетались багровые сгустки крови, — но это было лишь одно сражение. Многие говорят, что проигранная битва не означает поражение в войне.       Адела ощутила небывалый ранее прилив сил и давно позабытое чувство воинственности. И когда наступила ночь, она волнительно ворочалась уже от столь пленительных мыслей, что сковали её разрушенную волю обратно и снова отправили в мир единственной мечты, которая словно зажгла её на волшбу, — и девушка особо не сопротивлялась, покорно уступая этим ощущениям. Ей впервые за семь дней не снились кошмары. Сознание, убаюканное появившейся воинственностью, больше не смело подбрасывать рыжеволосой спрятанные где-то глубоко страхи.       На следующее утро, когда Адела только оставила тарелку, что ранее томилась паром от нескольких ложек горячей каши, в лазарет пришла Габриэла. Она с улыбкой протянула ей стопку одежды, предложив свою помощь. Её распущенные рыжие волосы пришлось собрать в высокий хвост, хотя пришедшая гувернантка настаивала на косе, — все служанки были обязаны собирать длину своих волос каждое утро по приказу леди.       И когда за ширмой Габриэла помогала ей с завязками на переднике, стоя за спиной, девушка смотрелась в зеркало, разглядывая свой внешний вид. Она до сих пор была болезненно худа, но, по словам Марты, это исчезнет через пару месяцев при правильном питании.       — Пора, — брюнетка отошла в сторону и отодвинула ширму, покончив с фартуком. — Сначала представлю тебя старшей Ингрид, что управляет всем прислужьим штатом замка. Расскажем тебе про внутреннюю иерархию, работу… и о господах, конечно же.       Девушка тяжело вздохнула, покидая своё отражение в зеркале. Она поблагодарила мисс Бибеску за нежный врачебный уход, что казалось просто немыслимым в пределах каменных стен, а затем поспешила за Габриэлой, оставляя лазарет, где нашлось её исцеление, позади. Адела обязательно научится смирению, чтобы обмануть погибель и показать всем, насколько может быть прекрасным вид смерти, сгорающей в собственном огне.