Амброзия Паллады

      — Пожалуйста, выпустите нас отсюда! — кажется, у одной девчонки из ряда прислуги всё-таки сдали нервы из-за вида разрывающейся плоти у неё на глазах. Вся прислуга сжалась у двойных огромных дверей, ведущих к выходу из оперного зала. Адела была среди них, но старалась, как и многие, сохранять спокойствие, огородив себя столбом едва зримой пыли, витающей в воздухе. Она рассматривала, как пылинки раздуваются в ярких потеплевших лучах солнца, что просачивались через огромные витражи.       Однако зрелище, где рядится забвение агрессивно кричащих тонов, линяющих под покровом порывистых зловещих действ и воздуха, становящегося бархатистым и душным с каждой минутой, было поистине плачевным и не могло не привлекать внимания. На полу задыхалась одна несчастная из служанок: её рот полнился кровью так стремительно, что она не успевала отхаркиваться, разорванная грудь отчаянно вздымалась в попытке получить спасительный глоток воздуха, — но всё было тщетно. Пока умирающая девчонка из последних сил напрасно боролась со смертью, на её глазах ей вырывали плоть три разодетых в яркие шелка гарпии — Адела называла их именно так, ибо их губы ни на секунду не смыкались, являя окровавленные улыбки, глаза блестели безумно и опьянело, однако вместе с тем так счастливо, что у рыжеволосой спирало дыхание от отвращения при каждом взгляде; они могли летать, сотрясая весь огромный свод зала, превращаясь в рой хитина, — дочери госпожи замка парили невидимыми могучими крыльями, чей каждый взмах сеял среди запертой прислуги страх.       Служанок привели сюда рано утром, в выходной день, когда по обыкновению леди любила предаваться музицированию. Адела пришла в оперный зал вместе с другими служанками, чтобы смахнуть пыль с дорогого фортепиано, чей глянец был выкрашен под слоновую кость. Утро было обыденным и ничего не предвещало тревоги: гувернантки, зевая, тихо переговаривались друг с другом за работой. Леди, как и всегда, появилась слишком неожиданно, заставляя прислугу склониться в поклоне и оставить своё занятие. Девчушки, словно будучи мышками, начали стекаться к выходу, желая покинуть залу и оставить госпожу в одиночестве. Но двойные двери резко захлопнулись, впуская последних «гостей» в яркую залу. Перед носом залетали сначала маленькие молодые мушки, будто только что вышедшие из личинок, но за ними вихрем закрутились мухи побольше, — с красными глазами, мясистым брюхом — пугая своим видом отвыкшую за долгую зиму от хитинового зрелища прислугу.       Высокая женщина, совсем не обращая своего взора ни на кого из присутствующих, широким шагом прошла к своему излюбленному инструменту. Леди любила медленно менять тона и перебирать оттенки, поэтому сегодня, когда тепло уже начало просачиваться через огромные замковые окна, хозяйский кровавый тиран снова выглядел совсем по-другому: плечи больше не стеснял жар бурого лисьего меха, декольте было открыто и на шее перестал голубовато искрить жемчуг, который при ярких солнечных лучах начинал отдавать грязно-серым; за место жемчуга до самых ключиц вытягивалось тяжёлое колье с фиолетовыми камнями, что в тёплых лучах блестели благородством прошедшей перед ярким днём ночи; платье теперь не представляло из себя ворох плотных многочисленных слоёв ткани, сейчас стан «обнимал» однотонный чёрный бархат. Однако алчность, которая выходила за всякие грани возможного в судные часы и осуждалась в мыслях Аделы, никуда не подевалась. Лишь мимолётно взглянув на фигуру госпожи, можно было понять, что застывшая на вечность весьма изощрённая, болезненная и представляющаяся либо в ослепительном, либо полностью чёрном цвете (не имеющая никаких полутонов) эпоха до сих пор господствует в замке под умелым предводительством Альсины Димитреску, одной из владык деревни, взявших под кровавый контроль все ближайшие земли горного края.       Женщина пробегалась пальцами по клавишам, стараясь найти в своей памяти подходящий для сегодняшнего настроения мотив. Но теперь рядом с ней витали её дочери, сделанные словно из эфира: так легко им удавалось парить над ворсом ковра при каждом призрачном движении тела, погружённого в лёгкий танец, — они как порочные девицы на зелёном лугу водили хоровод, взявшись за руки, и это было только начало.       — Позвольте, сестрицы — сегодня буду я, — одна из дочерей решилась выйти из круга пляса, склонившись в шуточном поклоне на манер средневековых приветствий. Её светлые волосы заискрились на ярком утреннем солнце, когда девушка прошла чуть вперёд и смерила столпившуюся у входа прислугу пронзительно сосредоточенным взглядом.       Светловолосая одарила всех улыбкой и поднялась на сцену, которая украшала другой конец огромного зала. Тут словно сгустились все краски, багровые тона почернели, а свет солнца исчез. Адела ощутила себя в настоящем театре, о котором ей лишь приходилось слышать из чужих уст: на потолке будто томно заиграла скупым светом величественная люстра, большое красное пятно занавесок сцены утонуло во мраке, светло-зелёные стены стали подчёркивать своим бархатом роскошь кричащей ото всюду позолоты, гранатом заалела блажь тяжёлых драпировок. Рыжеволосая представила, что она — одна из зрителей, едва успевшая на долгожданную продолжительную увертюру. Адела представила, что чёрная форма служанок — это шлейф длинных платьев, чей шелест раздаётся тут и там. Дамы, пришедшие на представление, томно вздыхали и обмахивались в быстро ставшем жарком помещении перистыми веерами, держа в затянутых перчатками тонких ручках бинокли. Проносившиеся в воображении парадные сюртуки, фраки, платья и бархат пурпурных сидений вызвали у рыжеволосой девушки смешинки.       — Как её зовут? — выдохнула Адела, наблюдая, как вереница ткани едва колышется на ставшей неподвижно светловолосой девушке.       — Это Бэла, — шепнула находящаяся рядом Гибриэла, слишком недовольно шикнув. Но кажется, Адела после сегодняшнего «представления» точно запомнит имена всех дочерей леди, что словно очнулись в один миг от зимнего сна, выходя на первую за долгое время настоящую охоту.       Всё утонуло в тишине, навеивая какое-то сверхъестественное чудо. Однако стоило леди поправить крышку пюпитра на фортепиано, как полилась музыка и тело на сцене двинулось в такт, подавляя своими тонкими движениями всю порочную смесь собравшегося в театральном зале общества, где давным-давно залегла усталость и невроз. Оставшиеся дочери предстали своеобразной клакой у подмостков, начав громко вздыхать в восхищении и иногда совсем не к месту игриво аплодировать, что вырывало рыжеволосую служанку из воодушевлённого обманчивого забвения. Мотив музыки был до жути скрипучим и ноющим, но так ласкал своими нотами блестящие деревянные доски рампы, где развернулась самая настоящая божественная кузница — это могла бы быть Венера, только что вышедшая из жаркого горна хромого Вулкана.       Вся прислуга умолкла в своих страхах, заворожено наблюдая за Бэлой, которая танцевала, находясь будто в лучах закатного солнца. Она не видела ни трепетавших гувернанток, ни свирепой родительницы, ни своих сестриц-гарпий. Светловолосая девушка была так невозмутима и спокойна, что весь излом её тела был уверен в своей всемогущей красоте. Платье идеально подходило для трепетного танца, не смея сковывать и скрывать ничего из женской природной красоты: ни покатых нагих плеч, ни очертаний упругой груди и колыхающихся бёдер.       Когда раздался её скрипучий, некрасивый голос, никто не перешёптывался и не аплодировал. Адела, что стояла и не смела отводить своего взгляда от сцены, сморщилась от неприятного, столь негармонирующего пения с чарующей молодой красотой, однако улыбка с лица Бэлы не уходила: её маленькие алые губы не закрывались и белизна ровных зубов отражалась в глазах у всякого, кто приковал к её телу свой взгляд. Рыжеволосая гувернантка никак не могла понять, о чём поёт одна из дочерей, которая предстала танцовщицей и певицей. Иногда девушка пела что-то осмысленное, но в большинстве слова ложились на слух чем-то непонятным и неизвестным, едва уловимым. Бэла часто замолкала, прикрывая глаза, и в эти порывы она начинала раскачиваться у края сцены: её щёки слегка розовели, из-за спины вылетали мушки, а крылья носа раздувались, будто светловолосая дочь кровожадной хозяйки замка чувствовала что-то сладкое, заманчивое, столь аппетитное.       Музыка становилась медленной, вязкой, растравливая всю ноющую душевную боль каждой невинной служанки, толпящейся у дверей, словно на галёрке в театре. Под конец Бэла совсем замолчала, её тихий шёпот превратился в ничто, а движения — в ласкание газовой ткани её тонкой фигуры. Все лица стались серьёзными, губы сжались в тонкие полоски. В один миг девушка замерла, изогнувшись всем телом, являя часто вздымающуюся грудь и гортанный смех. Когда она выпрямилась, исправляя тонкие лямки своего платья, искусная юная танцовщица исчезла и появилась женщина, так знакомо несущая коварные чары своего пола. Блондинка продолжала улыбаться, только теперь сталась усмешка её ровных губ хищной, а взгляд — прикованным к добродушной улыбающейся матери.       В краткий момент, когда девушка вскинув руку и расправив плечи, откинула светлую копну волос назад, служанке пришла в голову, кажется, очередная истина. До невозмутимости светлый лик Бэлы огладился мягкими материнскими касаниями, когда девушка поспешила спуститься со сцены босыми ногами прямо по скрипучим деревянным ступенькам, словно совсем позабыв, что за спиной продолжали от волнения трястись несколько насекомых. Она нисколько не обращала внимания на ноги, что путались в пышной ткани собственного платья. В молодых глазах можно было узреть лишь вылезшие наружу все детские наивные желания, когда могучая рука огладила волнистые пряди волос, похожих на золотое руно, чей цвет так обожала госпожа этого замка.       Но представление явно не закончилось: в спёртом от множественного дыхания воздухе вдруг пронёсся свежий ветер и в нём притаилась ставшая теперь ясно отчётливой настоящая угроза, — Бэла выпрямилась из-под материнской ласки и направилась прямиком к столпившейся прислуге.       — Встаньте все в ряд, — девушка повелительно махнула рукой, насмешливо вскидывая подбородок. Однако Адела заметила, как нетерпеливо затряслись плечи блондинки: одна из дочерей явно сдерживала себя от чего-то, страшась, что её силы вырвутся намного раньше, чем свершится задуманное.       Бэла встала так близко, что по всей шеренге девчушек, облачённых в чёрное, прошёлся холодок и непонимание. Всё опять замерло, неистово натянувшись на верёвке времени. Габриэла вдруг тихо шепнула рыжеволосой служанке, что желает ей удачи. Адела лишь недоумённо вскинула бровь, когда послышался сделавшийся столь игривым голос:       — Раз, два, три — стара баба ты, — блондинка сделала пару шагов, расчётливо по слогам начиная зачитывать какую-то детскую фольклорную считалочку. Адела скрипнула зубами, опуская свой взгляд в пол, догадываясь об истине сквозившей в воздухе угрозы. Чудесный мрак воображаемого театра исчез, для глаз вновь стал заметен ослепительный тёплый солнечный свет. Фантазии о шуршании пышных зрительских нарядов ускользнули из мыслей, веселящаяся развязная публика превратилась в маленьких запуганных девиц. Восхищённые шепотки, так похожие на несмолкающее вечное щебетание сумеречных воробьёв, обернулись в сумбурные жалостливые молитвы о пощаде, которые однако не вызывали никакого милостивого отклика в душе у того, к кому они были направлены.       — Раз, два, три, четыре, пять — стара баба ты опять, — Бэла пальцем пересчитывала служанок, чьи макушки склонились перед ней. Солнце вдруг с пущей силой засветило: лучи яростно заходили под прямым сводом, радугой закружили по перламутру стен и многоцветью окон. Адела хотела поднять свой взор на светловолосую дочь леди, но ослепительный блеск, заполнивший зал, не давал и шанса, нагоняя на неё страх от неизвестности проходимой по прислуге череды.       — Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь — стара баба ты совсем, — рыжеволосая гувернантка нахмурилась, когда услышала девичий испуганный выкрик совсем рядом, когда Бэла остановилась, не переставая в такт своей считалки топать ногой по мягкому ворсу ковра. Аделе даже не нужно было пытаться, чтобы представить, как весь колдовской шарм, что предстал ранее на сцене так ослепительно и привлекательно, угасает. Ей не нужно было пытаться отогнать от себя видение томимой в собственном танце девицы, ведь всё с самого начала было обманом.       — Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять — бабу старую повесить, — как только вытянутый палец остановился на одной из маленьких служанок, Бэла, не мешкая, схватила выбранную считалкой девчонку.       Не было нужды вызывать непристойные омерзительные галлюцинации, только чтобы не проникнуться красотой господ замка, ибо через какое-то время все ухищрения ломались на корню, когда перед глазами расплывались зловещие действа, пути насилия и эгоистичных убийств. Но то, что видела Адела сейчас, было верхом всего, чего она за всё пережитое в замке время могла узреть. Это никак нельзя было сравнить с разрывающейся женской плотью на дыбе в темницах, отрубленной головой из-под с золотым эфесом сабли или жуткого тела Лидвины, отливающего синевой, проеденного насекомыми и умножающегося язвами.       Адела видела, как легко рвётся нежная кожа открытой груди и бессильно повисают тонкие руки, чей вид распаляет трёх голодных гарпий всё больше и больше. Никто из прислуги в замке не имел избранных душ, для которых открывались райские врата царства Добра и Любви, после смерти их ждала только обитель Зла, которая поиздевалась над ними в их последний вздох достаточно, чтобы их прах даже не был удостоен могилы.       Рыжеволосая видела, как чужие руки вырывают из тела нежную горячую плоть, которая незамедлительно тонет в розовой пучине глотки, за острыми зубами. Служанка сопротивлялась до конца и Бэла пыталась между своими «кусками» успокоить почти бездыханную девчонку: блондинка словно сумасшедшая умоляла её не брыкаться, но, кажется, распластавшаяся на тёмном полу в собственной крови бедняжка перестала что-либо воспринимать. Тогда Бэла словно затравленное животное погрустнела в своём унынии, на её кровавом светлом лице отразился невиданный ранее ход мыслей. Вдруг, невзирая на возникшую тоску, она с неистовой силой припала вниз, — прямо к телу — впадая в настоящее бешенство. Блондинка порывисто огладила юное бледное, обескровленное лицо, двигаясь от подбородка к носу. Обведя смольные брови, девушка припала к глазам, незамедлительно вырывая их, погружая свои пальцы в белую жидкость.       Несколько служанок, лишившись чувств, повалилось на пол. Адела лишь скатилась вниз по стенке, отчего тугие от стирки серебряные чулки слишком сильно перетянули кожу её бёдер под чёрным платьем, — но собственная боль делалась безразличной на фоне того, как девичья голова раскалывается под мощным ударом взявшейся из ниоткуда палки. Постоянно приоткрытые жадные губы засмеялись, заставляя дрожать сведённой страшной судорогой челюсть рыжеволосой гувернантки.       Леди, нависшая над музыкальным инструментом грозной тенью демиурга, продолжала сидеть на кожаной тёмной банкетке, подперев рукой голову. Женщина умилённо наблюдала за трапезой соскучившихся по свежей плоти своих дочерей, которые никак не могли перестать врываться голубыми ногтями в чужое несопротивляющееся тело. Госпожа вдруг мимолётно прошлась взглядом по омытой собственными слезами кучке служанок, замечая знакомую, приводившую её прямые мысли в ужасные хитросплетения замыслов рыжую макушку, едва подрагивающую от страха. Хозяйка замка недовольно поджала губы, отмечая про себя, что кровожадность дочерей сегодня не сыграла на руку её планам, подмечая, как синие глаза покраснели, а горло перехватилось мукой.       Леди резко поднялась, встречаясь с тремя взволнованными и возбуждёнными взглядами. Её уста изогнулись в кроткой одобрительной улыбке, когда высокая женщина напоследок погладила шёлковые, отливающие золотом пряди волос Бэлы. Госпожа прошла к выходу, отчего-то тяжко вздыхая. Лишённые всяких надежд гувернантки еле отлипли от двойных высоких дверей, запертых наглухо. Отползая в стороны у самых ног хозяйки замка, им было всё равно на свою гордость и достоинство, ведь эти чувства давным-давно утонули где-то в дубовых полах, похожих на золотую землю.       Жуткая казнь, ужасающая агония — так началась в замке долгожданная многими весна. За высокими окнами открывались постепенно зеленеющие и отходившие от исхудавшей серости зимы панорамы. Солнце наконец просачивалось за каменные стены с природным теплом, желая одарить и столь ужасающие чёрные своды своей лучезарной лаской. В замке действительно стало ощущаться по-другому: он будто долго прозябал в инеевой дремоте, но наконец пробудился с громким грузным стоном. По осветлённым коридорам начали бушующими во весь опор волнами реять мухи, приводя всю работу прислуги в омерзительный ужас. Темницы продолжали пустовать, перегонный цех — простаивать в своей холодной красной сырости, огромная ванна в зале омовения — заходиться в одиночестве собственной меди, а служанок становилось всё меньше и меньше.       «Вновь настали тяжёлые времена», — в одно светлое утро проговорила старшая Ингрид: проснулись самые настоящие бесы, что в своих хищных повадках разительно отличались от хозяйки замка. Дочери Димитреску будто до сих пор познавали кровавое распятие, зловещую пучину, изучая все мрачные исходы и события, от того и были настолько обезумевшими. Они были молоды в отличие от своей матери, которая уже искала ключи к истине причинения душевной боли, когда как три гарпии не желали останавливать свой танец под кровавым дождём. Вся прислуга так и продолжала роптать на их ведьменское, мистическое происхождение, ибо на лбу у каждой красовался чёрный символ розы с изогнутым к верху месяцем, невольно заставляя Аделу задуматься о сверхъестественной стороне вопроса. Однако рыжеволосая не была суеверной и падкой на всякое мистическое направление, поэтому возвела в своём разуме ещё одну тайну, которую ей предстояло разгадать.       Адела отдалилась от служанок на совсем, не желая заводить с ними хоть какие-либо разговоры и участвовать в бессмысленных сплетнях. Она изредка общалась с Габриэлой, Ингрид или Дриной, с которой была вынуждена продолжать посещать чревовещательные вечера в покоях госпожи. С момента, когда рыжеволосая камеристка случайно проболталась леди о том, что общество служанок погрязло в грехах и нарушении выстроенных огромными устрашающими столпами законов, прошло достаточно много времени. Леди осталась беспристрастной к словам Аделы в тот миг и продолжала молчать, больше не заговаривая про этот случай ни разу. Но что-то явно поменялось: с того самого вечера зародилось странное тёмное знакомство. Каждый раз рыжеволосая девчонка с дрожью думала об этом, понимая, что необъятность тайн её влечёт всё больше и больше, — никогда она не сталкивалась за всю свою жизнь со столь властным и влекущим к себе зловещей мрачностью, ни одна связь не могла так одновременно пугать и заставлять заходиться в гневе.       Адела приблизилась слишком близко к яркому огню, стала слишком близка к госпоже, ибо та желала видеть камеристку практически каждый вечер либо в обществе Дрины, чей голос продолжал чревовещать различные стихи, либо в алом, по-восточному отдающем будуаре, где леди любила вдыхать ароматные горячие пары, клубящиеся над огромной ванной. Однако хозяйка замка оставалась сдержанной и методичной, холодной и высокомерной. Продолжала сверкать ничего незначащей улыбкой, ибо было любимым занятием её резко обрывать все свои ослепительные усмешки. В раскатистом смехе по-обыденному улавливались тусклость и обесцвеченность, вызывая глубочайшую антипатию, что порой усугублялось ядовитыми вскользь брошенными репликами, презрительным молчанием и теми же насмешливыми улыбками.       Но многими вечерами, когда в спальне реял красный от новенького абажура свет, холодная личина как-то незаметно для рыжеволосой служанки ускользала, являя множество кричащих глубин многогранной хозяйской души. В расслабленном женском лице можно было узреть следы случайной радости, гармонии разума и тела, но редко — и глубокую боль и душевные стенания. Госпожа Димитреску словно и не пыталась скрыть всех этих превращений, ибо точно знала, что её грани находились за пределами человеческих чувств, в далёкой бесконечности и не было никого, кто мог бы разгадать все её пороки.       Порой бывало так, что стоило Аделе остаться совсем наедине с леди, как посещала их жестокая душевная борьба. Рыжеволосая девушка никогда не забывала, что хозяйка замка может быть такой: она может избрать чужую душу для своих гривуазных кровавых утех, обосноваться там и нашёптывать соблазны, толкать на злодеяния и сладко перечислять все выгоды заключения с дьяволом смертельного договора, — и это было всё не на словах, уста молчали и зубы нетерпеливо сжимались. Всё это читалось во взгляде, где янтарь томно темнел, являя желания, которые Адела не могла распознать. Но истина была простой: однообразие роскоши и ласк давно приелось женскому сердцу, опротивела тупая и слепая от страха подчинённость, и было принято решение опуститься на самое дно, надеясь насытиться новыми контрастами и оживить угасшее кровавое ликование возбуждением от мерзости человеческой нищеты.       Однако леди продолжала молчать, когда её корсет по утрам туго затягивался хрупкими руками рыжеволосой юной девушки; она не произносила и слова, когда Адела наполняла очередной кубок пряным вином или подавала к разлитому по китайскому фарфору чаю душистые гренки; её уста досадно поджимались, когда камеристка покорно устраивалась за женской спиной, массируя виски или плечи; её брови безмолвно хмурились, когда девчонка отводила взгляд от её влажной после приёма ванны наготы. Шло время, а зашить под девичью кожу рябь кровавого моря никак не удавалось, — это её безумно злило, но госпожа Димитреску продолжала ждать… Ждать, когда щит голубоглазой бестии её мыслей, что притянула хозяйский взор своей ненавистью и непокорностью страха с самого начала, наконец расколется и Адела сама заговорит.       Рыжеволосая чувствовала всё это: от её интуиции не могла ускользнуть развернувшаяся интрига, но по мере того, как крепло в ней желание побега, чувства свободы и освобождения, Адела переставала что-либо воспринимать так существенно ярко. Она оказалась в тупике собственных сумбурных идей, мыслей, остерегаясь каких-либо порывистых необдуманных действий. Гувернантка больше прислушивалась к себе, стараясь вновь обрести веру, найти путь, стратегию и долгожданный выход, однако нужного импульса никак не возникало. Так в душе бывшей некогда воинственной девушки поселилось новое болезненное лихорадочное томление, с которым каждый раз она встречает леди страшного замка, что ни на миг не притупляет остроту девичьих переживаний.       Взволнованная Адела продолжала посещать чревовещательные мероприятия и в отличие от самого первого посещения господской спальни теперь вечера проходили более холодно, расслабленно, и Дрина всегда покидала покои вместе с Аделой, ибо госпожа больше не нуждалась в слишком умелых ласках чревовещательницы, — больше не было нужды отдаваться этой изощрённой пагубе. С этого Дрина сделалась до невозможности радостной и счастливой: стихи её стали до невозможности безобидными.       И в один из таких вечеров, когда леди довольно кивнула головой, выказывая, что поэзии на сегодня достаточно, напряжение рыжеволосой девчонки натянулось до предела. Когда дверь за спиной напевающей что-то невпопад бывшей чревовещательницы захлопнулась, Адела поспешила обратиться к ней:       — У тебя ведь нет больше нужды ходить в дом за рекой? — осторожно поинтересовалась девушка.       — Почему ты вдруг спрашиваешь? — Дрина упёрла руки в бока, недовольно взглянув на камеристку. Когда речь заходила о её проблеме, брюнетка тут же становилась в позу, явно предупреждающую, что лучше стоило бы забыть о начавшемся разговоре.       — Не ходи туда больше, — вопрос пролетел мимо ушей. Адела подошла к Дрине, нависая мрачной тенью над девчонкой, что была ниже ростом и сделалось той от этого слишком неуютно. Она даже замешкалась под тяжёлым взглядом бледного, ничего не выражающего, словно у призрака лица, выглядевшего так отравлено, будто стоило рыжеволосой вновь раскрыть уста, как оттуда появится длинный, влажный от яда, раздвоенный язык. Адела показалась служанке мрачной: не по-хозяйски великолепно, а так устало, разозлено, зловеще, будто один из скелетов подземелий вдруг оброс призрачной плотью, будто девушка, находясь в темницах, впитала все багровые ядовитые пары сырых стен, что раскрылось только сейчас.       — С каких пор ты сеешь угрозы… или что это было? Совет? — Дрина сделала шаг назад, невольно расправляя плечи, желая казаться на одном уровне с рыжеволосой.       — Я предупреждаю, — вмиг лицо Аделы разгладилось, выказывая небывалое волнение и переживания. Взволнованная гувернантка схватила темноволосую за плечи и Дрина снова вверглась в смятение, читая в сапфировых глазах бессознательную мольбу. — Не спеши обрекать себя на смерть, ибо мнимость той свободы… приведёт тебя только к гибели.       Маленькая гувернантка быстро преодолела своё смятение, вырываясь из захвата Аделы. Она отступила на пару шагов назад, её брови неистово хмурились, а губы — то сжимались, то разжимались, являя сжатые до невозможности зубы. В такие моменты Дрина ощущала ничего кроме боли: прежде всего спазмы отдавались во всём теле и только потом находили отклик в душе.       — Я нездорова. В большей степени, чем всем кажется. Замок превратил меня в мокрицу и как в дурацком поломанном калейдоскопе: никто меня не понимает, у всех свои факты, сплетни, знания, утомительные рассказы, — и ни одной ясной мысли, которая могла бы меня поддержать в этих костяных стенах. — Дрина начинала говорить шёпотом, но с каждым словом голос её повышался, отчего Адела обеспокоенно взглянула на двери, ведущие в хозяйскую спальню, у которых служанки до сих пор продолжали стоять. — Твои предупреждения мне не нужны, как и советы и угрозы.       — Я хочу лишь помочь! — кажется, вся злость Дрины, как электрический ток, стремительно передалась рыжеволосой, ибо тон её голоса тоже повысился. — Думаешь, все твои трюки, когда ты бегаешь в лазарет, по вытравлению… — гувернантка запнулась, не смея произносить слово, которое, наверное, являлось слишком невинным для страшных замковых бездн. — Думаешь, все эти аптечные средства спасут тебя от здешнего правосудия? Эти средства могут не подействовать, а обман — не удастся, и тогда… Я и понятия не имею, как будет страшен хозяйский гнев.       — Если ты так хочешь услышать мой ответ, то мне плевать. Я давно готова, и твоя помощь мне не нужна. — Дрина, не ожидая ответа, прошла мимо рыжеволосой гувернантки, прямо в противоположную сторону от пути, ведущего в замковую лачугу прислуги, будто издеваясь над словами Аделы, ярко демонстрируя своё отношение.       Вскоре девушка осталась в коридоре в полном одиночестве наедине со своими пылкими чувствами. Она была раздражена, зла и раздосадована от произошедшей ссоры. Её досада усилилась пуще прежнего от того, что она и сама находилась в постоянной мучительное борьбе собственных чувств и мыслей. Предположения, которые она давно выстраивала, начали вновь рушиться, крошиться, загромождая и без того полный разум всяким бесполезным хламом, что мешал ясно мыслить.       Глупая… Глупая Дрина. В замке многим удаётся постичь, что такое смерть. Здесь чаще всего умирают, потому что не могут воспротивиться смерти. И как же было омерзительно осознавать, что кто-то достигал гибели не по обдуманному намерению, а по собственной глупости.       Адела знала, что, в конце концов, когда-нибудь Дрина придёт к тому, чтобы оказаться очередным вкусом оскомины в хозяйском вине. Все служанки, набухшие от усталости, разжиревшие от сплетен, когда-нибудь себя исчерпают. И она не видела другого выхода, кроме как бросить всё это общество, оставить позади то, что тянет её на дно. Тогда что же остаётся? Адела до сих пор была загнана в угол, либо блуждала впотьмах, изо всех сил сопротивляясь и упираясь от принятия общих идей смирения, разложения и пресмыкания, казавшихся ей размытыми, стремительно ускользающими от жизни, к которой она так стремилась.       После ссоры что-то поселилось в рыжеволосой девушке: странное состояние овладело её душой и она была не способна его различить. Ей казалось, что она почти у выхода, только вот до сих пор продолжает обшаривать тупик, находившийся рядом со светлой незаметной аркой разгадки всех тайн.       Время продолжало течь в своём непрерывном потоке. С каждым днём в замке становилось всё темнее и темнее. Прислуга продолжала стремительно умирать из-за бушующего тёмного многокрылого смерча и теперь служанок едва можно было рассчитать до двадцати. Спальни камеристок совсем стихли, в обвитой трещинами лачуге больше не слышался усталый глуповатый смех и многие кровати опустели. В одну из ночей, когда все женщины были особенно подавлены после тяжёлого от очередных кровавых происшествий дня, Габриэла взволновано зашептала, рассматривая серую побелку потолка:       — Знаешь, замок — удивительное место… — по всей комнате давным-давно раздавался грузный храп, тюли колыхались от ночного прохладного ветра из-за открытого окна, но Адела не спала, нагруженная очередными мыслями, которые нервно оседали где-то у неё в груди. На соседней кровати так же беспокойно ворочалась помощница главной камеристки.       — Да неужели? — рыжеволосая девчонка даже не повернулась на вдруг тихо раздавшийся голос: она лежала спиной к Габриэле, плотно закутавшись в тонкое одеяло с головой.       — Ага, — вновь послышалось из-за спины. — Ты знаешь, как он был построен?       Адела с секунду молча застыла неподвижно, её взгляд лихорадочно заметался: она, как кот, с интересом вглядывалась в пустоту, желая узреть что-то мистическое и невидимое для человеческого взгляда. Но вдруг резко с шумом она перевернулась на другой бок, поправляя в ногах длинную сорочку. В её глазах блеснуло жгучее любопытство, причину возникновения которого она не собиралась объяснять, но Габриэла и не требовала — девушка в ответ с энтузиазмом рассказчика интересной истории отвела свой взор от потолка и теперь две неспящие служанки были готовы услышать друг друга полностью ясновиденно, создавая странный полный от искрящихся тайн момент.       — Вовсе никогда и не догадывалась, — в устах неспящей девчонки заиграла усмешка. Адела сложила руки под подушкой в жесте, похожим на моление, что было так иронично, ведь она надеялась услышать не очередные пошлые сплетни, а что-то стоящее и, как оказалась, её надежды оправдались.       — Эту большую каменную крепость воздвиг в далёком прошлом господин Норштейн, он был архитектором и изначальным владельцем замка. У него было целых четыре жены, чьи скелеты, говорят, до сих пор раскиданы по всей земле где-то неподалёку. Любой брак был его несчастен — говорят, архитектор был пылким, серьёзно увлекающимся и часто страдал от неразделенной любви. Каждый раз очередную жену он осыпал сбивчивыми комплиментами, бледнел, краснел и одаривал женские руки поцелуями, но все было тщетно — жёны умирали в стенах замка, что был слишком мрачен своими сводами и навеивал множество болезней и лихорадок. Когда умерла последняя, четвёртая жена, говорят, что Норштейн повесился на арматуре балдахина у смертного ложа от горя.       Про Норштейна долго ходили разные мистические слухи, однако, у замка довольно быстро сменился владелец и в новой головоломке оказалось замешано целых два поколения аристократического рода, имя которого, наверное, сохранились где-то на пожелтевших пожухлых листках в кабинете леди. Сначала все думали, что по коридорам, перестроенным под новый хозяйский вкус, бродят призраки, потому что феномен открывающихся самих по себе дверей никто не мог объяснить. Но позже по округе зашептались, будто семья, завладевшая замком, скрывает какое-то чудовище в одной из многочисленных потайных комнат.       Молва извещала, что это какой-то уродец, родившийся у наследника рода, оттого его и спрятали от глаз подальше, только чтобы не разочаровывать господский взгляд. И все гости, посетившие замок, на протяжении целого столетия, утверждали, что чудовище то — действительно аристократский отпрыск в приличном разуме, но родившийся в изуродованном теле.       Никто не знал, как выглядел монстр, сотрясающий своим происхождением людские умы. Глава рода говорил, что никто не должен видеть одного из наследников, существо, от вида которого кровь стынет в жилах — нельзя было допустить, чтобы кому-то на глаза попалось это извращённое подобие человека.       Один член семьи, что был подвержен предрассудкам и суевериям, даже приказал изготовить огромный кинжал и пропитать его множеством ядов, чтобы чудище умерло, как только острие поразит его обильно шерстистую плоть. Но судя по слухам, которые дошли до нас, этот кинжал так и не пригодился, а монстр умер от старости в своей затхлой комнатушке, когда даже члены его семьи позабыли об этой страшной тайне.       — Неужели никто так и не видел, как выглядел этот уродец? — спросила Адела, что давно привстала с подушки на локте, погрузившись полностью в мистическую историю. — Ни гости, ни слуги?       — Нисколько, да и теперь это неважно. Стали верны лишь единственные слова: «Если бы мы могли предположить, что скрывают в себе эти каменные стены, то ползали бы на коленях, благодаря Бога за то, что замок принадлежит не нам». — Габриэла тяжело вздохнула, потянувшись за стаканом воды, стоящим на косой тумбе рядом с постелью. — Но знаешь, как по мне, всем гостям стоило хорошенько втереться в доверие к хозяевам замка, ведь преданность — это, наверное, единственная возможность проникнуть в любые важнейшие тайны.       — Замок для всех остался слишком пугающим, — прошептала рыжеволосая, откидываясь на подушки. Она замолчала, словно поражённая громом, её руки затряслись, натягивая одеяло до самого подбородка. Тихий шёпот лежащей неподалёку девушки смешался с звенящей тишиной. Перед глазами продолжала раскатываться сонная тёмная нега, но вот в разуме яркими всполохами зажигался неутомимый огонь, озаряя всё вокруг и откидывая все липкие, до невозможности склизкие мысли прочь и уничтожая их дотла.       — Габриэла, ты так умна, — прошептала тихо Адела, но никто её уже не услышал. Вся спальня погрузилась в беспокойный сон, только рыжеволосая продолжала бодрствовать, проясняя для себя всю суть вдруг совершенно неожиданно услышанной истории прошлого, которая так и пестрила нелюбимым девчонкой мистицизмом. Отчаяние, возникшее у всей прислуги, являвшееся причиной повествования рассказа Габриэлы, не нашло отклика в душе неспящей девчонки, однако её мысли захватило совсем другое.       Серебристые искорки засверкали в бывших некогда мученических, покрытых дымкой глазах. Новые идеи и мысли летучим газом гения закружили в голове: рыжеволосая даже присела на постели, взволнованно всплеснув руками, — настолько ей стало волнительно от появившегося в мозгу намерения. Но оно казалось очень хрупким, готовым в любой момент рухнуть. Ей стоило всё хорошенько обдумать, ибо даже самый безупречный план, составленный по всем правилам стратегии и тактики, может быть разрушен.       И тут вместе с Аделой замок захватил какой-то сумбур, или, может быть, рыжеволосой так только казалось? Она ощущала себя на рубеже воодушевлённости, за которым остались извращения, болезни, параличи духа, угар разврата, зелёный брюшной тиф и жёлтая лихорадка, — под этим покровом набрёлся целый мир, полный идей и ощущений. Болезнь ума и души наконец перешла в стылую осень и весь сплин, точивший девичий стан, исчез.       Она стала замечать, как замок превращался в базарную улицу, где все трепыхались: служанки носились пуще прежнего, ибо работы только прибавлялось с каждым днём, когда нечаянно умирала одна из молодых камеристок. В общих анфиладах и нефах стало до неприличия шумно, нарастал гул голосов, криков и жужжания, что требовал какой-то низменной потехи и грубой силы.       Всё это утонуло в один день, тихо замерев, оборвавшись на полуслове, когда в просторном фойе первого этажа раздалась телефонная трель. «Звонок! Звонок! Звонок! Позовите леди!» — сумбурная гама из женских голосов докатилась до самых отдалённых дверей хозяйского кабинета. У единственной телефонной трубки, обрамлённой припёкшимся глянцем, началась несусветная толкотня: каждой хотелось узреть, как же работает странная связь, держащаяся на тонком хлипком проводе. Но стоило госпоже Димитреску медленно явиться, как весь вестибюль опустел: гувернантки, похожие на стаи одичалых боязливых крыс, попрятались за колоннами в главной зале, украдкой принявшись наблюдать за леди.       Оказалось, что телефон звонит очень редко и был он предназначен для связи лишь с одним человеком, чьё имя Адела успела уже и позабыть, — Матерью Мирандой. Оттого госпожа не спешила снимать трубку, нахмурив тёмные брови. Женщина долго смотрела, как дёргается глянцевый корпус телефона, совсем не замечая попрятавшихся вокруг молодых девушек. Трель всё продолжала и продолжала истерично заходиться по фойе, будто на той стороне знали, как же долго нужно ждать, чтобы госпожа замка наконец ответила.       Женские ноздри порывисто широко вздрогнули от тяжёлого вздоха, когда леди поочерёдно начала снимать со своей правой руки кольца, обрамлённых цимфоманами, сапфиринами и кошачьими глазами. Звонок продолжал гудеть, когда прочь полетела и шёлковая перчатка, чья длинная ткань доходила до самых плеч. Тонкий чёрный провод связи наконец натянулся, когда голая, отдающая синевой рука приложила к уху телефонную трубку.       — Матерь Миранда, — лицо госпожи до небывалого разгладилось, а голос просветлел, будто её собеседник сейчас находился прямо напротив, и Адела могла поклясться, что никогда не видела у хозяйки замка такой предрасположенности, что была свойственна лишь прислуге.       Леди долго молчала, с интересом вслушиваясь, но вторая рука небрежно начала теребить отброшенные кольца, разглаживая вершинки драгоценностей, словно от скуки.       — Я вас уже об этом предупреждала и не устану постоянно спрашивать вновь: вы действительно верите, что с ним всё так, как до́лжно? Я уверена, с ним что-то не то… И к какому же средству он прибегает? К мышиной крови? Волчьей слюне? А может быть, к своему излюбленному машинному маслу? Ковыряясь в своих железяках и дальше, он только порочит все ваши усилия. Предоставьте новый «препарат» мне и я сделаю всё, как вы скажите. Я разолью новый яд по «колбам», предоставив вашему внимаю каждую из них для детального изучения, ведь мои методы вам предельно ясны.       На лице госпожи Димитреску появилась мягкая беззубая улыбка, которая спала в тот же миг, стоило лишь с громким звоном телефонной трубке вернуться на место. Кажется, женская фигура совсем позабыла о маленьких служанках, притаившихся неподалёку, ибо то, как леди облокотилась на высокую тумбу, прикрыв руками лицо, выглядело слишком устало и измученно.       «Целый год глава деревни не звонила, опять госпожа станется будто сорвавшейся с цепи», — слова очередной сплетницы, однако, оказались правдой, так как в тот же вечер вода в будуаре леди то и дело выливалась за края медных бортиков ванны, делая мраморный пол до жути скользким. Глаза рыжеволосой видели беспокойно вздымающуюся грудь, нервные затяжки сигареты, отчего весь будуар наполнился табаком, чей едкий запах перебивал все привычные сладкие ароматы, длинные тёмные ногти, противно царапающие керамическую полость роскошной бадьи, — на этот раз перед взором явилась женщина, тонущая в своей тревожности, обеспокоенности и импульсивности, но в фантазиях Аделы это был одичавший зверь, которого резко ударили кнутом по загноившейся ране. Оголённым нервом леди невольно показывала, как внутри неё загнивают какие-то чувства, угасает душевный жар и как живучи в памяти былые невзгоды, унижения и удары нелепой судьбы.       — Новый образец, новый образец, новый… образец, — её уста продолжали шептать одни и те же слова, заставляя служанок, прислуживающих ей в этот вечер в ванне, замирать от страха в собственном сердце.       Господское лицо продолжало бледнеть и синеть, являя все самые тонкие трещины, что раньше было трудно заметить, даже если очень близко приблизиться в светлому лику: вся холодность пропала и эмоции, измываясь над острыми чертами, заходили ходуном, а когда терпеть стало уже невозможным, огромный водопад с шумом прокатился по обнажённому восставшему из горячей пучины телу.       — Вон, — это был не крик, однако голос всё равно громким эхом ударился о длинные стены розоватой анфилады. Грудь продолжала волноваться, на влажной коже засверкали летящие вниз капли, и Адела была готова признать давно извивающуюся томную мысль, что тело госпожи, иногда переливающееся жгучими жилами виднеющихся мышц, было прекрасным и без всяких колец, аграфов, ожерелий и поясов.       По обыкновению рыжеволосая камеристка осталась подле леди, когда все остальные служанки ушли — это превратилось в какой-то ритуал, когда Адела провожала хозяйку замка чуть ли не до огромной кровати глубокими вечерами после принятия женщиной ванны, расставляя на консоли хрустальный фужер с пряным вином и тонкий по вкусу сладкий десерт. Ела госпожа всегда только позолоченными серебряными ложками и вилками. Позолота, правда, уже сходилась во многих местах, обнажая серебро, но это нисколько не портило общий вид: от этого приборы выглядели по-старинному красивыми, ненавязчивыми и мягкими на ощупь.       «Можешь идти», — раздавалось тогда бесцветно, и это было единственными словами, которые перерывали долгое молчание и которыми одаривала рыжеволосую девчонку разомлевшая от перекуса и накатившей дрёмы леди.       Однако сейчас женщина, вернувшаяся в горячую воду, наконец заговорила с ней совсем иначе — порывисто и злостно, сгорев от собственного нетерпения и искривив свой рот в болезненной слабой ухмылке:       — Всё идёт не так, как я планировала. Я чувствую себя такой разочарованной и уставшей, — Адела затихла за спиной леди, прекратив прикасаться к напряжённым до предела плечам. Это могло бы быть откровением, если бы следующие агонизирующие слова не раздались так зловеще, разрывая и без того тонкую нить возникшей странной связи: — Ты меня разочаровала… Уйди прочь и больше не попадайся мне на глаза, иначе, если я снова увижу твой сапфировый взгляд, клянусь, что разорву тебя.       Это был конец её словам и рот Аделы приоткрылся от удивления. Рыжеволосая и понятия не имела, что творилось в голове у разбушевавшейся в собственных страстях хозяйки замка, но весь девичий стан пробил озноб ответной злости. Девчонка не желала быть марионеткой, ведомой метаморфозными желаниями своего хозяина-кукловода. Теперь её тоже будто ударили хлыстом, раскрывая какой-то иерархический строй, цепочку господства, где сегодня наверху дёрнули за верёвку и теперь гул этого дёргания опустился в самый низ, доходя до одной замковой служанки. Благо, Адела всё же определилась, что ей нужно было делать.       Рыжеволосая гувернантка встала с высокой табуретки и, низко поклонившись, отправилась безмолвно по приказу леди прочь из господской спальни, совсем не подозревая, как проявленная покорность пуще прежнего взыграла в женском сердце крахом выстроенных идеалов.       В ставшем одиноким будуаре единственным украшением остались золотые глаза, печально-загадочные, подёрнутые дымкой. В неуверенном взгляде проскальзывала несвойственная женщине печаль. Иногда её зрачки мутнели, приобретали грязный оттенок или наоборот — искрились серебристыми отсветами, и в них была грусть, внезапно появившееся безразличие и высокомерие.       Несомненно, леди ещё ни разу не отваживалась на подобное. Ни разу она не пыталась так дерзко смешать физические и душевные боли, погружать в водоёмы страданий и омывать их в сосудах, наполненных кровью. Ни разу в голове жестокого тирана не возникало такой душераздирающей веры, которая возбудила бы самый настоящий идеал и развила бы мечту о невозможной, непозволительной страсти. С первого взгляда в непокорные синие глаза этот идеал стал преследовавшим строгие мысли образом полного подчинения. По итогу мечталось увидеть ни разбойника, ни нищенку-служанку, ни грубую тюремщицу, а лишь неземное существо, пропитанное её ядом и льнущее к ней, словно к Богу.       Госпожа чёрного замка была так разочарована, так как рыжеволосая бестия понравилась ей. Аделе было далеко до идеала, созданного в думах, но в её лице не было отражения привычного слепого страха. Однако сейчас возникшая покорность никак не отвечала желанному образу, жгучему и ясному. Нет, не такой рисовалась ей желанная девушка, пристань её надежд и мечты.       Но Адела была уверена, что нашла выход и путь к своей свободе, и той же глубокой ночью, когда замок казался полностью вымершим, в одной тонкой сорочке, с непривычно распущенными волосами девушка отправилась в давно позабытое заброшенное крыло тёмных сводов. Теперь затхлые галереи и нефы напоминали гордый глубокий ров, проросший могучими ветвями одиночества. И чтобы не нарушить здешнего покоя и добраться до нужного места, приходилось тихо ступать по верхушкам этих зловещих деревьев, так как все прочные мосты давно были разрушены.       Несмотря на изменившиеся сырые стены, что проросли каким-то мхом и молодым вьюном, пробившимся через истончившиеся стёкла окон и проросшим словно пемза, Адела ясно видела перед глазами, развернувшееся прошедшей зимой кровавую погибель Лидвины, чья смерть изменила её навсегда. Вокруг не было и намёка на красные капли, но в воздухе прослеживался запах мертвечины и могилы. Всё стояло на своих местах: огромный шкаф, старые доспехи и потасканная мебель. Адела тихо прошла в центр залы, жмурясь от царившего в помещении холода.       В голове проезжались кровавыми ошмётками воспоминания о явившейся в своём огненном бурлении настоящей власти хозяйки замка, однако рыжеволосая служанка пришла сюда не за различием прошлого: сначала она осмотрела дощатый паркет, озарённый лунным светом, затем — дубовый шкаф, в котором когда-то ей приходилось прятаться, — но Аделе оставалось лишь огорчённо вздыхать, когда вместо нужного ей находилась лишь пыль да паутина.       Девчонка начала неистово шариться по картонным, покрытым плесенью коробкам, выворачивая каждую наизнанку, думая, что филигранный кинжал был закинут непутёвыми, некогда прибиравшимися здесь другими гувернантками именно сюда. На пол валился всякий лёгкий мусор, ненужный хлам, пока о твёрдость паркета пару раз не ударилось металлическое, до сих пор хранившее на своём остром лезвии тёмную спёкшуюся кровь оружие.       Оно было всё таким же: с великолепной филигранью, обвившей всю громоздкую рукоять, с закруглённым остриём и дававшим невиданные по своей природе ощущения.       — Я убью тебя, — между багровыми пятнами на блестящей шершавой поверхности зазеркалилось отражение ярких синих глаз. Адела сжала эфес до предела своих возможностей, вымещая тем самым все свои неоспоримые чувства враждебности и непокорности, воинственности пламенного духа, наверное, в последний раз, так как в будущем её ждёт долгое время из терпения и унижения. — Убью тебя, клянусь, а потом — сожгу это проклятое место дотла.       Её щёки невиданно зарделись от рокового признания и ощущения тяжести острого кинжала в руке. Весь символизм, который протёк через стержень этого оружия, стал главной причиной, почему Адела решила прийти в заброшенную залу, — остриё не хранило на себе никакого сигила, зато рыжеволосая явно видела всю интригу, в которую был невольно втравлен этот кинжал. Подброшенным эгоистичным господским желанием в больные ручонки Лидвины лезвием Адела перерезала глотку неспокойной тюремщице, а когда она замученная до смерти тряслась от страха и проигрыша, держа в руках кинжал, умерла и кареглазая невинная девочка.       Теперь же рыжеволосая точно не признавала существование чего-то потустороннего, не смела отрицать и отбрасывать тайны, которые так влекли её, и ни в один миг не возникало мысли списать всё на счёт коварной лиходейки-судьбы. Теперь она была готова, чтобы сделать свои страдания не столь уж непереносимыми, подчиниться извращённым приказам, согласиться обречь своё тело на пощёчины, оскорбления и самые страшные удары вплоть до самой бездонной боли, — и всё ради того, чтобы пройти весь путь до конца, превращаясь из разбойницы, изрыгающей проклятья и грубости, в подчинённую чужим желаниям гниль и прах, и, когда чаша бесчестья и унижения опустеет, вонзить в тело, которое полностью расслабилось и доверилось ей, кинжал предательства.       Адела молча поклялась себе, что неважно — как, главное — любыми средствами. Разве та или иная встреча может стать настолько решающей и перевернуть всю её жизнь? В случае с Альсиной Димитреску, настоящей царицей Смерти — да, с остальными — ни на грош. Девчонка то и дело скрипела зубами от нетерпения, когда зашивала в распоротую перину собственной кровати холодный металл, пока прислужья лачуга продолжала заходиться в грузном храпе и усталом сопении.       Оставшуюся ночь она не спала — просто не могла, выжидая нужного часа, когда первая вереница заспанных девчонок во главе главной камеристки покинет спальню и отправится к леди, дабы помочь госпоже с привычным утренним туалетом, — тогда-то Адела и направилась тихой тенью за ними, точно зная, что помещение с большой постелью по утрам всегда пустело несколько минут после непродолжительного подъёма.       Рыжеволосая тихо зашла в хозяйские покои, когда из будуара слышалось игривое журчание воды каменной чаши. В спальне было темно из-за несобранных нависших повсюду багровых тюлей. Адела прикрыла за собой огромные, обильно смазанные двери и до девичьих ушей донёсся точный и расчётливый голос госпожи, разразившийся в обильных приказах на предстоящий день.       Мозг лихорадочно думал, куда же спрятаться — и в господской спальне было лишь два подходящих места: кровать и одинокий огромный шкаф, в точности походивший на тот, что стоял в заброшенной зале. Адела незамедлительно выбрала шкаф, когда услышала, как по гладкому мрамору будуара застучали каблуки. В деревянном внушительном по размерам помещении оказалось до небывалости тесно: служанка окунулась в ворох дорого, но ненужного тряпья и устойчивость железных сундучков, полнившихся драгоценностями. Еле как умостившись у самого края, Адела поджала под себя колени, отчего чёрное платье задралось и в неполной темноте засверкало ещё и серебро её чулок.       — Ингрид, пошевелись, чтобы этот проходимец Редник прибыл в вестибюль завтра к обеду, — в спальню из будуара широким шагом вдруг влетела леди, уже полностью облачённая в золотой, как и её очи, наряд.       «Будет сделано… Как прикажите… Ваш завтрак, госпожа…» — пока гувернантки кружили по покоям, наверное, прошла целая вечность. Их ровные, завышенные до мышиного писка голоса не вызывали у Аделы никаких откликов сочувствия, лишь чувство какого-то удушения, и когда они ушли, рыжеволосая наконец вздохнула с облегчением.       Через щель притаившаяся девчонка видела, как высокая женщина продолжает смотреть в закрывшиеся двойные двери. Она необычайно долго оглаживала кожу собственных пальцев и Адела теперь без зазрения мук и травли страха, с появившейся уверенностью могла рассматривать прямой стан хозяйки, пока воцарившуюся тишину не разрушило раздражённое фырканье:       — Ну и зачем ты здесь? Кажется, вчерашним вечером я выразилась передельно ясно.       — И что же вы сделаете? Разорвёте моё хрупкое тельце, как и обещали? — девчонка с затаённой лёгкостью выпрыгнула из шкафа, являя свою растрепанность проведённой без сна ночи, возбуждённость возникших идей и самую дерзкую храбрость.       Драгоценный янтарь встретился с неогранённым голубым сапфиром и леди откинулась на изумрудное канапе с тяжёлым вздохом, считая, что пачкать кровью платье утром предстоящего трудного дня было бы слишком беспечным действом с её стороны. Госпожа по-привычному была высокой, сильной и парализующей способность всякого мыслить и ровно дышать.       Да, взыгравшее возбуждение мыслей, поиск желанной свободы — сейчас сталось это всё не главным. Теперь перед Аделой должна была быть только она — настоящий демон в женском обличье, чудовище, чья чертовщина воплотилась в прекрасном до сумасшествия образе, императрица смерти и крови, на алтарь к которой рыжеволосая бестия клалась с особым наслаждением от собственных планов. Девушка отринула всё своё отвращение и бессилие, заставляя себя думать, что возникший оскал, за которым крылись острые хищные зубы, был до ослепления соблазнительным. Бунтующая плоть разума осталась где-то позади, уступая место необычайному душевному состоянию, виной которому была она, женщина, у чьих ног Адела томно опустилась и чьи беспристрастные глаза вмиг загорелись плотоядным огнём от девичьих слов:       — Я знаю, что вам нужно, — рыжеволосая нахмурила брови и в синих глазах забурлил чёрный океан — и не было там больше прежней нерешимости и лихорадки.       Сидящая на изумрудном диване госпожа напряглась всем телом, ощущая, как опьяняющее чувство ошибочности прошедших суждений накрывает её с головой. Леди вопросительно изогнула бровь, не смея произнести и слова, желая, чтобы её сломавшееся ранее терпение восстало отброшенным идеалом.       — Она находится прямо у вас под носом, — Адела перешла на шёпот, превращая пёстрое утро в действо искусственной ночи, зная, как госпожа напротив любила тёмный уют и безлюдье. — Лицемерно ласкает своим талантливым голосом ваши уши, своими руками — ваши бёдра. Она плачется о том, как бедна и больна её душа, нарушая всё, к чему вы так стремитесь. Она предаётся чужим объятиям, не желая избежать этого греха. Днями девчонка бездумно слоняется по коридорам, а ночами — думая, что принимает лекарство, ложится в чужую постель, когда есть только ваша и её собственная. Это Александрина, ваша личная чревовещательница. Это она предала вас. Её вам следует убить, чтобы в вашем доме перестал теряться весь порядок.       Перед юным сосредоточенным до невозможности лицом веером пронёсся тёплый выдох. Прикрытые веки и характер беззубой улыбки снова представились рыжеволосой девушке загадкой. В ушах у обеих невиданно кипела кровь от вынесшегося приговора. Леди продолжала сидеть с закрытыми глазами, только чтобы не видеть необычайно просветлевшие до голубизны синие глаза с залёгшими под ними фиолетовыми синяками от явного недосыпа.       — Можешь идти, — наверное, девчонка слишком устала, чтобы почувствовать огорчение от столь холодных слов на её долгожданное признание, либо далёкий нежный аромат, исходивший от нагих женских рук и вид влажных острых зубов, покусывающих нижнюю губу, давал ей надежду на то, что её слова всё-таки затронули необъятные глубины хозяйской души. — Сегодня можешь не работать, а завтра обязательно должна будешь явиться ко мне утром, поняла?       — Предельно, госпожа, — Адела тихо поднялась, даже не пытаясь расправить складки слегка задравшегося платья. Она попятилась спиной назад, пока не уткнулась в дверь, за которую поспешила незамедлительно вылететь.       Девушка не была уверена, как теперь себя ощущала леди, не смела и догадываться, какое впечатление произвели на женщину её пылкие слова. Оставшаяся в одиночестве госпожа замка больше не смела сдерживать рвущегося наружу стона и останавливать появившуюся металлическую резь в собственных ногтях. Леди сумбурно заплутала из угла в угол, не выпуская из виду возносившуюся мысль. Её истоки были предельно ясны, она опутывала душу цветущими побегами, водружая женщину в иное пространство, недостижимые в последнее время высоты, заставляла трепетать от восторга. Девичье признание заворожило её иступленной глубиной рождаемого кровавого святотатства, величественностью древнего закона казни слабейших сильнейшими, искрящейся наивностью в сапфировых глазах. В женских мыслях они наконец встали на тот путь, когда к еде была изобретена редкостная приправа. Теперь её добычей станет не только тело, но и душа, — Альсина Димитреску была в этом как никогда уверена, ведь она могла так умело манипулировать человеческим страхом, привязанностью и любовью, она давно уяснила своей острой наблюдательностью все пороки, в которых может отличиться грязный по своей природе человек.       И то, что она наконец задумала давным-давно, начало сбываться.       Оставить девчонку без благодарности было бы настоящим кощунством и неследованием собственным планам. Ни один другой язык искусства не был способен на такое, когда слишком красивые крики пронзили женский слух, когда выжатая порочная кровь не вызывала привычного трепета в носу и рту, когда запах горящей плоти казался ароматом очищающего огня и залитый по итогу в давно отброшенные гипсовые полости прах предстал скрытым шедевром.       Ночью, когда ум по-настоящему оживает и в замке становится наконец тихо, безжизненно после яркого на кровавые судороги дня, госпожа выбрала лишь три цвета: естественно, жёлтый, чьи переливы на острых гранях, казались античным золотом, красный, который давно стал неотъемлемой частью господской жизни, и голубой, чьё дополнение к основному должно было стать венцом всего.       Следующим утром, когда Адела, ведомая леди в ранее незнакомое ей место, лишь чуточку ошеломлённая тем, как кровать Дрины в спальне прислуги одиноко запустела, вдруг дико вздрогнула и зажмурилась словно от боли, когда перед ней открылись двери в просторный кабинет госпожи. Низкие светильники, свисающие с потолка, обилие мягких восточных диванов по всему периметру и ещё больше ранее невиданных книг где-то над головой рождали в девушке гигантскую пенную мглу новых ощущений. Возглас восхищения, вырвавшийся у неё тогда, как только она шагнула в большой зал кабинета, эхом и энигмой пронёсся у неё в голове.       Величественная фигура настоящей скульптуры сфинкса гордо сидела на рабочем столе у высокого окна. Могучие львиные лапы опутаны широкими лентами мускулов, надутая, переливавшаяся на свету селитрой спина пересекается впадинами от редких трещин, будто недавно сломанную скульптуру соединяли воедино; человеческое с женскими чертами лицо белело костями и черепами, — всё это был самый настоящий сфинкс, взиравший пока что слишком безжизненно.       — Держи, — леди вдруг передала застывшей девушке от твёрдого величия искусства, отливающего синевой, тяжёлый металлический поднос, служивший ранее для складки приходивших писем, теперь на нём блистала небольшая горстка различных камней.       Госпожа прежде чем молчаливо взять одну из драгоценностей, долго всматривалась в величественную фигуру, восседающую на столе. Но через какое-то время потускневший белый цвет отмирал от ювелирной какофонии — и это были не окультуренные временем, слишком известные всем бриллианты, рубины или топазы. Постепенно величие сфинкса оживало впадинами от красного уваровита и жёлтого хризоберилла. А когда заместо глаз встали голубые сапфирины, львиная дева наконец вонзила свой жестокий взор в бытие и девчонка смогла различить в этих отсветах мириады загадок и тайн, смертельно сложенных костями путников у острых когтей. Они были сокрыты белоснежной пеленой, красиво струящейся в мыслях, но под этой дымкой могучая плоть обливалась чужой кровью и прахом, и Аделе было уже совершенно не жаль. Бессмысленно было ставить преступников, грешников и душевнобольных в один ряд, ведь перед зыблемым львиным хвостом все были равны.       — Настоящий александрийский сфинкс, — рыжеволосая служанка откинула голову чуть влево, когда до ушей дошёл воодушевлённый вздох.       Скульптура наконец заиграла всеми цветами радуги от переливающегося на свету трёхцветия камней. Леди, гордо вскинув подбородок, явно была счастлива: она упивалась этим разноцветным пламенем, раскрашивающим белоснежное мускулистое тело.       Янтарь снова встретился с сапфиром. Произошло невиданное событие: за всю долгую эпоху замка не встречалось леди такого болезненного очарования, которое выражало бы все её вкусы, никто одним взглядом не мог передать с первых минут нетронутую пытками ненависть, а затем — и лихорадочное в своём изяществе сомнение. Надо было лишь дождаться её, чей непростой характер был соткан из мрачных видений умственных и телесных падений, чтобы ощутить как оживает сама душа, чтобы испить эту тяжкую чашу позабытых страстей.       — Я слышала твой плачь, я слышала твой стон, твой непокорный крик… Теперь хочу услышать, как вместо лицемерно рокочущей предательницы, твой голос будет поэтично волновать мой слух…       Рыжеволосая дерзновенно не смогла скрыть улыбки, ибо обе были до неприличия довольны: госпожа думала, что продолжает загонять мышь в ловушку, а Адела — как кошка ослепла от первого удара доверия, совсем не замечая, что мышь ведёт себя к спасению. Но как же оба существа ошибались, не ведая, что судьба творит с их измученными сердцами.       На Аделу тоже подействовали небывалые дрожи распутства, кои таят в себе построенные планы. Однако она совсем не понимала, как ловко до обмана стремилась к женским идеалам, что жаждали вырваться наружу и предаться наслаждениям, пройти через губительные потрясения, когда ни идеальный образ, ни его создатель явно не способны были узреть, как ловушка их тщеславия и разрозненных желаний громко захлопывается, заведомо с громким стоном круша все сладко возведённые до самых высоких вершин кровавые мечты.