Амброзия Паллады

      Занималась заря. Солнце едва миновало полоску горизонта, и небо, будто расписанное молчаливыми звуками арфы, белеет, окрашивается неуверенными тонами. Чёрный замок начал сереть и краснеть в своём каменном кружеве: его витражи и окна, похожие своими пёстрыми свинцовыми розетками на паутину, тлеющую над очагом, запылали пожаром белеющих облаков. Вид перед ледяными каменными скалами составлял совершенную пустыню: все крестьяне до сих пор таились в своих домишках, скот был загнан в стойла.       Но вдруг из-за холмов, совсем издалека, раздаётся сначала собачий скулёж, а затем и лай, что начинает сначала двоиться, а через несколько мгновений троиться. Все собаки предместья завыли, птичья робкая трель звенит то тут, то там, — так утро оглушается своими ударами житейских кимвал и природных труб. В бездонные колодца низин уходила тьма, солнце восстало снопом, полностью минуя расширившуюся ленту горизонта. Оно словно взошло из бескрайних глубин озера, чей водный перламутр заволновался, забродил, зажигаясь в отражённых лучах.       И запарил вдали эфир бытия, где паломники очищают последние язвы своей души после дьявольской битвы жизни, во славу нового дня поднимаются материя и дух, в небесном апофеозе вновь восстают Добро и Зло, целомудрие и сладострастие соединяются снова и снова в мотивах муки, которые змеятся, смешивая сверкающие ласки ослабевших и неутолимых, быстрые истощающие лобзания тел, жадную песнь душ, величественную и коленопреклонённую, обретающей в чужом лоне пылкость, подобную бушующему морю.       Дух Аделы уступил, смялся, и потеряла она счёт времени. Рыжеволосая позабыла, сколько уже изнемогает её тело, зачарованное нежными, но порою властными касаниями, обжигающим дыханием и пламенными поцелуями. Согрешив, чувственно пала она в растлевающие объятия, обвивающих её стан непрекращаемо. И в торжествующем гимне возбуждённого Зла тонет лик её сопротивления, бесчинствует рыкающая буря плоти, а перед глазами взрывается несравненный гул цвета удушливой обстановки, воплощающей ослепительный пурпур, жестокость багрянца и пышность золота, — и в этом эфирном дурмане звенят в блаженстве девичьи стоны и чуть уловимая дрожь от столкновения их с громкой женской сбивчивостью из уст.       С каждым мгновением рыжеволосая всё крепче сжимала руки в ответ и всё больше льнула к горячей чужой коже. Адела смотрела на госпожу замка своими глазами, где словно туман непроницаемой дымкой навис над синим морем, и видела в ответ взгляд, полнившийся неутолимым увлечением и ликующим сумасшествием от жалобного, полного сладострастия девичьего лица.       После прозрачных отражений зеркал, что несли в себе божественную энигму; после лазурного дыхания, щекочущего взмокшую кожу на спине; после радуги драгоценных камней, что градом рассыпались и заколебались на красном полу своими цветами от тяжести взгромоздившегося на столешницу трюмо тела; после блаженно радостного хохота, обжигающего раскрасневшееся ухо, явился Её новый облик, пошло красивый, с чернью распущенных волос, в одежде, беспощадно ниспадающей, облекающей полное всемогуществом тело. Опустились самые призрачные, дурманящие явления, зачатая напористость, навязчивые ласки зарисовались на кипучем разовом фоне кожи, отливающей голубизной гортензии, утопали тела в багряных сумерках сереса и фосфорическом отсвете свечей. Выплыли все безумства, разжигающие и пылающие, погружая своих больных в жгучее оранжевое пламя неутихающей страсти.       Поднялись чуда господской ткани, и засверкала самая ответная, доверчивая, утонувшая в чужой власти пылкость. Прозрачным веером заструились к холоду тёмного свода умирающие испарения неприятия, злостной непокорности, стыда и отвращения, и овеяло обеих жалобными чарами сладострастия и невиданного влечения. Забрызгали нарядные, влюблённые ароматы, ниспали покрывала, и танец тел закружился в постели. И средь всей балаганной, блаженной атмосферы, бурно колышущей свой газ и сверкающей в стонах тягостного апофеоза, одна рыжеволосая алмея то выплывает, следуя рукам, очерчивавшим змеиную линию её груди и крепость бёдер, то тонет в вихре алых простыней. Лишь одна она влечёт, и нельзя было не восхищаться её станом, не умирать от желания поцеловать бестию в волосы, что невольно вились прядями по розоватому снегу шеи.       Неслыханна бунтарка и ослепительна, когда смотрит из-за опущенных ресниц томным взглядом, подведённым бледной синевой; когда выдыхает стоны с разрезанной дугой пунцовых уст, с грудями, быстро вздымающимися вперёд над плоскостью живота и разведёнными бёдрами. Дрожь берёт девичье тело, когда за движением её спины, стремящейся навстречу женской груди, следят, а затем и властно оправляют её, заставляя открыться ещё больше.       И пока томно игрались во красных сумерках алькова лучи свечей, змеёй выползали и залезали обратно в бархат постели женские чресла, трепетали шеи, продолжала извергаться нагота своими чудесными красками, неслыханными запахами. Адела полностью уступила… и могла сослаться в своём оправдании лишь на страсть, обжигающую её, как палящий огонь, и побуждающую отдаться мыслями и телом. Кажется, даже искромётные языки единственного плана, который она затеяла ради своей свободы, поутихли в груди и голове, отдавая своё место новому адскому костру.       В этот раз чудовищная богиня одержала верх на этих весах терзающегося сердца, где на одной чаше лежала мечта о сокрушении зла, а на другой — увеличивавшиеся с каждым днём новые желания, характер которых был весьма обманчив. Адела уступила и почувствовала настоящее наслаждение, которому не была в силах сопротивляться, глядя на возвышающуюся над её телом властительницу, на победоносную дьяволицу, что загубила свою жертву силой своего дурмана и нежностью обманчивых ласк: самые нежные касания, горячие поцелуи, дыхание дьявольского соблазна, — глаза сами собой закрывались, и в ушах начинало шуметь от собственных выкриков, вырванных в остроте мучительного блаженства.       Но не сразу рыжеволосая девушка отдалась на власть любострастию: первые мгновения были тягостны, омерзительны и отвратительны для неё. Всё началось, как только прижали её животом к столешнице, заковывая волю, лишая свободы, закручивая в жар мощных объятий. В зеркале, окаймлённым, словно виноградом шаслы, золотыми пилястрами, сверкающими слюдой и обсидианом, Адела сначала увидела себя: она стояла, склонившись под тяжестью женского тела, навалившегося на неё, вся раскрасневшаяся от стремительных касаний, забродивших под тенью её платья, и молчаливая.       Рядом затрещали раскрытые сундуки и шкатулки, отражая и рассеивая блеск драгоценностей, и этот блеск впился Аделе в руки, сжимающие мрамор столешницы с невиданной силой. Вдруг в её ушах зашипело и загудело, будто в один миг оказалась она в жаровне, как только в отражении зеркала девушка заметила схватившую её в свою хватку женщину.       Она вновь царицей возвысилась над рыжеволосой, неподвижно, вся в пурпурных одеждах и словно в золотом нагруднике — украшал её шею блистающий огнём аграф, усеянный огранёнными алмазами и резными геммами. Короткие волосы иссиня-чёрными прядями щекотали высокие скулы, пока смотрела она в отраженье взором, полным мечтаниями, полностью увлечённая борениями души той, что попала в её плен на эти долгие ночи, полностью охватившаяся силой своего всемогущества и желаниями, которые рождает её власть. В Её глазах, отливающих сусальным золотом, грозящих безудержностью, чувствовалось что-то жуткое, яростное, готовое вот-вот вырваться наружу.       Резко прижав девчонку, не оставляя ей никаких путей для побега, женщина мнимой лаской огладила светлые волосы, приданные искусственному бардовому отливу из-за горящих из-под свисающей шатровой ткани свечей. Рыжие волосы венчали девичью голову, как медный выкованный шлем с золотыми царапинами из сверкающих непослушных волосинок.       Молочная шея была полностью открыта, обнажена, вся покрылась мурашками от сменившегося характера прикосновений леди замка на осторожность и тягучесть. На выемках ключиц, напряжённых мышцах от сжатой челюсти не было ни единого, даже самого блёклого, камушка, ни единого украшения. Но с плеч тонкими лямками растекалась роскошь наряда: снова одежда тесно обхватывала девчонку, обрисовывая линии груди с заострившимися сосками, подчёркивая весьма волнистые изгибы тела, особенно узко задерживаясь на выступах бёдер, — так свисало зелёное платье, чей лиф был наспех застёгнут обратно, стекая вдоль ног, очерчивая их словно ножны.       Голубые потемневшие глаза были оттянуты лиловыми тенями, заходившим на лице, а под ними были заложены синяки: то ли от усталости, то ли от утраты всякой радости, истощения ранее бодрящей своей ненависти, жестокости господ, что пресыщала и обжигала холодом. Её побледневшие губы поджимались от каждого дуновения по-звериному сбившегося дыхания, проходившегося по затылку.       Так стояла девчонка, замерев, навалившись на трюмо, и временами дрожь пробегала по ней, и тогда сапфировые глаза чувственно трепетали, сверкая в лиловых впадинах своих, подрагивающих волнением её груди. Но ухнула в ней немым воплем бездна и упала в самый низ внутренностей, когда мощь женских рук схватила Аделу за плечи и взялась за её тонкую одежду. Платье соскользнуло, мерзко холодя своим шёлком розоватую кожу, и Адела предстала перед зеркалом полностью нагая. Она видела себя теперь такой, какой была без мишуры — перед взволнованным взглядом женщины. Под боязливой судорогой смирения, которая заставляла рыжеволосую трепетать перед немым взглядом царицы и могущими движениями, девушка тяжело задышала, нахмурив свои брови: превратились её чувства в растерянность и стыдливость, стали подобны мятежной тоске девы, что была отдана на потеху ласкам коварной лиходейке.       Страх навсегда сковывающих объятий, которые грубо коснутся её бледно-розоватой кожи, растерзают нетронутое тело, вскроют узкий киворий её лона; преодолевшее даже чувство торжества от близости победы отвращение к послушанью без какой-либо любви, что могла бы утешить плотские раны, — Адела сразилась под наплывами этих душевных переживаний.       Фигура её замерла; раздвинув ноги, девчонка увидела, как в отраженье рябят огнём её локоны, посверкивают озолочённые светом венцы грудей, синеет талия под тенью впадины пупка, прижатого к столешнице. Несколько секунд око царицы прожигало девичью наготу, пока женщина позади слегка оглаживала подрагивающую спину. Но вдруг в длинной анфиладе всё заколебалось и закружилось. Перед сапфировыми глазами дурман благовоний, что реял по воздуху, как спокойные воды реки, воспарил, подобно костровому дыму. И, будто бы поднимаясь вместе с этим дурманом, в девичьих глазах будуар невиданно разросся: взору показалась возвышенная потолочная арабеска, — всё залетучилось, улетело куда-то в невидимые небеса.       Ноги Аделы вдруг оторвались от пола, она вскрикнула от крепкой хватки на своей талии и незамедлительного чувства холода, прошедшего по спине, — лопатки заелозили по гладкой поверхности зеркала, и теперь рыжеволосая оказалась лицом к лицу с хозяйкой замка, чувствуя кончик её носа своим, ощущая гладкость скул и подбородка. Девчонка навалилась всем телом на трюмо, рассыпая семена разноцветных камней по бардовым коврам вместе с сундуками и шкатулками, — всё, что было там, смахнулось прочь, как ненужный хлам.       Голова рыжеволосой откинулась в сторону, и выплыла перед горячими поцелуями шея. Девчонка сжала свои руки, впиваясь потрескавшимися ногтями в кожу дланей. Женщина напротив нагло раздвинула её ноги, и меж открытыми бёдрами кожу заласкали роскошные гладкие одежды. Адела застенала, заколебавшись, и как только от её шеи отстранились, рыжеволосая подняла свой взор к золотым глазам. Не было никаких мыслей и слов, чтобы в который раз признаться себе, что господский взгляд заставляет её содрогаться перед этим существом, поражающим своей прелестностью и ужасностью. Это была настоящая ужасная красота, потому что очернялась она ужаснейшими из безобразий, грехами и святотатством, — и это было неописуемое чувство.       Хотелось бежать от хозяйки замка, но, кажется, было уже поздно. Выхода не было кроме того, чтобы самой надеть личину хищника, обмазаться в изуверской крови, дабы зверский истязатель принял её за «свою». Поэтому, когда вслед за шеей горячее дыхание коснулось и девичьей груди и большие руки огладили маленький с гладкой кожей живот, который трепетал, тотчас же неописуемое страдание, молчаливо переносимая пытка, что ранее поволокой стелились на бледном лице, исчезли, и рот искривился в варварской и томной улыбке, бросая вызов Дьяволу, что соблазнил её, Злу, что сотворило в её голове чудовищные мысли, Смерти, чьи геенны огненные совершенно несправедливо взяли Аделу в плен.       И вместе с девичьими руками поднимались жадные господские ладони, что были похожи на челюсти огромного домкрата: пальцы, словно клювы, впивались в нежную кожу, и та немедленно начинала кровоточить. И когда руки Аделы наконец обвили женскую шею в желании самоотверженно отдаться сладострастию, над ухом девчонки послышался размеренный хохот, однако рыжеволосая не успела поднять вновь своих глаз, чтобы узреть ослепительную улыбку, обнажающую белоснежные зубы, — её губы вдруг смяли чужие.       Голая кожа Аделы совсем раскраснелась, губы увлажнились, возбуждённые вторгнувшимся к ним женским языком. Одежды зашуршали пуще прежнего — леди наклонилась ниже, вторгаясь дальше, ломая последние границы, выказывая невиданную ранее милость, будто желая вознаградить девчонку за вспыхнувшие женские страсть и эгоизм.       Когда-то перед девушкой от леденящего и жуткого впечатления, рождавшегося при взгляде на раздавленных, абсолютно потерянных узниц в темницах, на преклоняющихся перед своим страхом служанок, вставал образ смрадной химеры, невозмутимо растаптывающей всякую волю, победно содрогающейся от испуганных, омертвелых лиц. И всякого Смерть мгновенно повергала в грозный нервный припадок, смятение, болезнь, имя которой — страх.       Но теперь совсем иначе порывисто дрожат руки, трясутся ноги; совсем по другой причине спирает в горле. Теперь к гортани прилипает влажный язык, затрепетавший от ворвавшейся ласки, дух захватывает, и пыльцы ищут, гладят бледно-синюю шею, царапают ткань, которую хочется снять.       От мокрых, глубоких поцелуев растёт возбуждение, властное и жестокое, не оставляющее ни шанса, и единым ударом дробит разбушевавшееся в душе омерзение. Все соглядатаи отвращения стремглав бросились прочь, гонимые теми чувствами, которые для рыжеволосой были непонятны, неясны. Но чем ниже оглаживали её тело хозяйские руки, чем больше тянулась она верх, тем сильнее мятежно вспыхивала девичья плоть.       Ничего не умея, ничего не зная, рыжеволосая бестия лишь подконтрольно следует за Ней, начиная неосознанно поддаваться женским ласкам, вытягиваться под горячие поцелуи. И вслед за самозабвенно расправленной тонкой шеей, что незамедлительно попадает в плен хватки мощной длани, на обеих нападает упорство обезумевшего зверя, и, полностью отдаваясь, кидаются они друг на друга, наугад колют, сжимают, рубят, оглушённые грохотом и лязгом их страсти.       Однако, быстро госпожа замка жестом ненасытного хищника отстраняется от прекрасного вида, которое приковывает её к месту вот уже несколько минут, неподвижно. Глаза леди расширены, и она продолжает сжимать девичье горло ещё пару мгновений, пока не отпускает тело рыжеволосой полностью. Тотчас летят на пол шпильки, высвобождая взъерошенную гриву чёрных волос. Госпожа медленно стащила с себя благородный шлейф своего платья, и Адела с каким-то гортанным воркованием откинулась назад, вновь ощутив холодность зеркала, завидев тело, которое она уже сотни раз видела нагим, но почему-то сейчас обнажённость напротив распалила её взор пуще прежнего, заставила дрожать, выказывая трепет перед подавляющим могуществом.       На женщине остались надеты только золотые вещи, яркие минералы, и как великолепная застёжка, золотая драгоценность сверкала меж грудей. Ниже, с бёдер свисала тонкая подвеска из маленьких карбункулов, что своим количеством сверкали как исполинский водопад. Выступающий живот был покрыт пупком, что казался в свете свечей тёмной печатью, застывшей ониксом.       Она вновь обхватила Аделу, до неимоверной красоты безобразная.       — Сегодня выходим мы в открытое море, — прошептала женщина, вновь впиваясь своими клещами рук в нежную, окрашенную кровью кожу. — В грозную стихию любви…       Адела пала под этим обликом, напоминающим аллегорическое существо Средних Веков, вкрапляющим искусительную изысканность ума, катящийся поток дикого сладострастия в девичью душу. Своими действиями украшает смертоносная царица невинную канву поддающейся души, волнением восторгов низвергает её в свой ад и посвящает в многообразие извращений господского века, в котором замок, казалось, застыл на вечность.       Девушке жестоко заломили руки, что, казалось, были обвиты верёвками напряжённых мышц, отчего впадины плеч до боли натянулись. Широко раскинутые пальцы, влажные от испарины мышцы спины затрепетали; на боках, как золотые обручи подвесок, из-под раскрасневшейся кожи выступили рёбра; девичье тело вспухло, испещрённое кровоточившими порезами и укусами.       Девчонке стало душно. Она ощущала влагу везде: кровь обагряла бёдра алым, похожая на тёмный сок смородины; бледно-розоватая сукровица, лимфа, пот, похожий на игристое вино, смачивали живот и бока; у неё скрипели зубы от влажного языка, проходившегося по оставленным увечьям; у неё вырывались стоны от того, как волнующе мокро было ниже живота.       То и дело слышался резкий, пронзительный смех, обнажающий ровные и белые зубы, отдающий насмешливостью. Нельзя было его сдержать, видя, как потрескавшиеся, облитые кровью ноги противоречили своему ужасному виду вздувшегося мяса и дрожали совсем уж не от боли, подгибая кончики пальцев с посиневшими ногтями.       Жертвоприношение настало.       Женская рука легко обернула низ живота рыжеволосой, и Адела вовсе не противилась, когда пальцы коснулись её шершавого лонного холма меж разведённых бёдер, — она так и продолжала сидеть, подогнув ноги в колени, на мраморном трюмо. На ощущения горячих пальцев, заскользивших у неё между ног, расправляющих влагу её лона, девушка с кропившей блистающими каплями шеей, с лицом, по-мученечески исказившимся в блаженстве, забаюкалась во власти проникающих в неё касаний, сильных рук, что отправили девчонку на бойню сладострастных пыток.       Рыжеволосая закрыла лицо руками, желая отрешиться от жгучих, жестоких глаз, в которых плясал огонь, которые были прикованы лишь к ней и, несомненно, горели лишь для неё. Её туловище и голова никли всё ниже в изнеможении. Во взгляде потемневших, с трудом открывающихся глаз затрепетали небывалая ранее томность и безумие. Искажённые черты лица с устами, что совершенно механичеки издавали эти звуки — стоны, выкрики, стенания, напоминающие плач, — не ведомые мыслями, выдавали возбуждение.       Ранее пытки для Аделы представали морем чужой больной, поразившейся страхом перед господами замка крови; женскими лицами, искривлёнными муками; ядовитыми запахами, чьи испарения грозились разъесть влагу глаз и уничтожить нюх; кошмарами, показывающими, как невелика была её храбрость и несильна воля.       Теперь же те пытки будто бы исчезли, спугнулись столь мучительной агонией, которая смогла обратить в бегство прежде живившие её желания о свободе. Теперь бежать никуда не хотелось, — собственная плоть, терзающаяся женскими ласками, взяла над ней верх. Хотелось прижаться сильнее, опуститься ниже, разорвать и разодрать невидимую материю возбуждения, сжимающего её в своих тисках, только, чтобы избавиться от комка, что зародился где-то в груди, а сейчас полыхал огнём там, где чужие пальцы чувственно трогали девчонку.       И так Адела сгорела в первый раз. Но тона вокруг продолжали то разжигаться, то угасать, запахи — возрождаться и умирать на устах, сливающихся с устами. Багровым сменялись цвета шатра — красный и золотой, вслед им явились бурый и медный из сплетающихся объятий. Она горела и два раза и три, и ещё… И ещё…       Подобно тонам, соединяющимся и возрождающимися, эссенции и запахи мешались под пылом и томлением ласк, превращаясь во что-то тягучее, похожее на мёд и лаванду, бергамот и мускат, бальзам амбры и тубероз, опопанакс и пачули.       Ещё и ещё… Чёрные и платиновые оттенки, тёмное золото собственных волос мешались перед глазами, искристо-розовый и сернисто-сереневый лобзали друг друга. И ещё… и ещё… Муслин, шёлк, парча вспыхивали и нежились без конца, тяжёлые, прозрачные, слитые и блаженно пахнущие.       Кажется, жестокий этюд о девичьей воинственности, возомнившей о себе слишком много, кончился иступленным падением, необузданной рухнувшей карикатурой, от которой эхом по спальне разрешаются стоны. Но в какой-то момент настало беспамятство. Адела будто потеряла сознание, а затем очнулась. Вокруг была тишина, настолько оглушительная, непохожая на запомнившиеся, казавшиеся для неё бесконечными звуки сладостной агонии. Она нашла себя укутанной в бархат одеял и обуянной громоздкой горой подушек в вырезных надушенных наволоках. От воздуха спальни, пропитанного благовониями, от прозрачных тюлей, реющих под потолком, нагретых дыханием угасающих углей страсти, от этой расшатанной мягкой постели в голове было совершенно пусто. Рыжеволосая девушка не могла ухватиться ни за одну мысль, что ещё зародышами умирали у неё в голове.       Вдруг взгляд сапфировых глаз наткнулся на женщину, сидящую неподалёку, облачённую в ткань лёгкой сорочки, истерзавшую недавно всю девичью душу небывалой близостью; которая была истиной богиней, пока не обратила на рыжеволосую внимание жестокого золота своих глаз, запечатлевших огонь случившейся страсти, раскрытыми в сверхчеловеческом восторге. Горгона, Титанида, женщина сверхземная, смущающая и опрокидывающая разум, взяв в плен своих рук девчонку, вновь заструила ароматы своего тела и томное дыхание, сжимающее виски сильнее, чем всякий травяной дурман.       Однако больше не возвращались своим чередом зовы плоти из любовного мира, бушующие пожары и страстные отзвуки; заблистала совсем иная радуга: женские уста страстно зацеловали вдруг маленькие ладони; за прошедшее время леди понравилось ловить губами биение девичьего пульса, чувствуя вкус крови. Адела ни слова не произносила, вся взволнованная, но побледневшая — сил совсем не осталось.       Но как только до ушей донёсся громкий стук в дверь, вся пурпурная тишина рухнула, объятия пропали и поцелуи исчезли. Бархат балдахина алькова заколыхался, когда леди скрылась за ним во пространстве комнат. В спальню слишком громко вошли девушки в чёрной форме, держащие в своих маленьких, подрагивающих ручонках позолоченные подносы с различной едой, чей запах моментально донёсся до Аделы, растравливая её пустой желудок.       Но стоило девушке встретиться с глазами служанок, чей мимолётный взгляд взволнованно заскользил по рдеющим рыжим кудрям спутанных волос, по открытым участками истерзанной кожи искусанного, посиневшего, болезненно-красного тела, скрытого за весом одеяла, как мигом улетучилось желанное умиротворение, — пусть и пустынное, однако уже слишком давно ей не удавалось его обрести, — и опять её осадили опасности забытой в этих покоях действительности.       Незамедлительно Аделу окатили все муки бытия, отравленного зверствами и помыслами, страхом и безволием, необходимостью из-за собственной свободы преодолевать свои выношенные кошмары и антипатии. Пробудилось в памяти всё прошлое, проведённое в замке. Она вспомнила тоскливый вид прислужьей лачуги: духовный неуют этого жилища, толкающего на неспособность собраться с мыслями, скрыться от назойливой, докучливой болтовни и сплетен, изрыгающихся камеристками, — кромешный вид подземелий, что волновал мыслями о вечном рабстве, слишком роскошные коридоры, в которых эхом отражались вымытые гувернантками недавние зверства господ, — весь медлительный вертеп мучительного существования, в которое Аделе опять предстоит окунуться.       Наступивший сумбур прервал сладость томных ночей. Безмятежность комнат очерчивается фигурами в чёрном и белом, — цветами, так омерзительно контрастирующих с багрянцем и золотом, окутывающих собою беспредельными глубокими тенями.       Адела вдруг вжалась спиной в подушки, чувствуя на себе эти взгляды, скользкие и отвратительные по своей кроящейся в них буре сплетен и недовольств. Она попыталась отвлечься мыслями назад, возродить в памяти успокаивающие впечатления прошедших ночей, когда её тело в беспамятстве стенало под женскими ласками. Рыжеволосая девчонка вдруг совершенно забылась, силясь найти себя там, где вызывали извращённые чувства формирующихся девиц, чудовища, ищущие в них свои идеалы для порчи и греха, — она совсем не понимала, в каком ужасном серале заблудилась, попав в его демонические ловушки. Иной бы воскликнул, взбешённый, что угодил в дьявольские силки, но для Аделы, которая потерялась в собственных планах и желаниях, было поздно сопротивляться.       Однако звуки расставляемых столовых приборов, подносов на столе, знакомое колыхание плотной ткани чёрных гувернантских одежд, едва заметное для слуха шуршание войлочной обуви прислужниц совсем не воодушевляли рыжеволосую найти себя в прошедших ночах, настроиться на прежний лад, загасить вспыхивающие заботы страшной реальности, отбросить исходящее от камеристок бремя надоедливого страха.       Окончилось назад, осушенное до дна, миновала умиротворённая передышка, и вновь поднимались все муки в девичьем сознании, все оковы, терзающие её, и затрубили набатом в покрасневших ушах слова камеристок, что были похожи на затравленных гиен, встретившихся с грозным львом: «Ваш завтрак, госпожа».       Вдруг всё девичье колебание и погружение в муки отринулись чудесным блеском могущей хозяйской улыбки, что порою была способна не только взрастить огромные глыбы льда и посеять вокруг ледяную пустыню, но и расщепить самую твёрдую броню мрачных утёсов и спалить на огне всех тех, что забурлились душой и телом от белоснежного блеска. Адела забарахталась в чужих объятиях, негромко выкрикивая что-то непонятное и нечленораздельное, когда её вместе с одеялом вырвали, будто с корнем, оголяя нервы всех её борений души, из тёплой постели, ставшей её маленьким убежищем и совсем недавно — ещё и источником раздражения мозга.       Под огнями свечей, покачавшись в женских больших объятиях, рыжеволосая оказалась брошенной на изумрудную софу, где, подобно рыбе, подрагивающей и трепещущей в сетях, она затрепетала в красном одеяле под колкими взглядами служанок. Теперь никакая тень не скрывала её падения: ни засохшие окровавленные конечности, что ранее сжимались острыми когтями и зубами зверя, на которых девчонка, кажется, до сих пор могла ощущать лобзание мокрого языка и гулкую дрожь от грубых стонов; ни обескровленное лицо с лилового цвета синяками под глазами; ни опустившихся, как плетей, рук.       Но Аделе мигом стало не до взволнованных и снующих туда-сюда девиц в чёрной форме: она забурлилась и закипела, воспламенённая от вида расставляемой перед ней еды. Красное вино, что, разливаясь, заволновалось и забрызгалось алыми каплями в бокале, мало её взволновало. Но вот горячий чай, чей бергамотовый аромат ей так полюбился за всё время пребывания в замке, на пару с яйцами всмятку, чёрным хлебом, икрой и много чем ещё, что пряталось за разгорячёнными крышками подносов, возбудил в ней дикий, нешуточный аппетит, и желудок её завязался в узел ещё больше.       — Ешь, — стоило девчонке ощутить мягкие поглаживания на своей спине, как она тут же бросилась, напрямую наклонившись к столу. Здоровый дух в ней был ещё силён, и, когда она ощутила долгожданный питательный вкус во рту, все противные мысли мигом слетели полностью, и она отдалась этому чудному завтраку, вкус которого был ей в новинку: такое ей бы никогда не удалось отведать в этом замке, будучи простой служанкой.       Леди замка присела рядом, не прекращая улыбаться, поглаживая пальцами свой подбородок, едва касаясь губ. Она снова увидела просветлевшие, пронизанные отсветами сапфировые глаза, в которых теперь плескалось удовольствие иного рода, но всё же влажные раскрывающиеся зубы, закусанные губы и язык, ходящий так соблазнительно то по позолоченному серебру ложек, то по раскрасневшимся устам, выдавали достаточно сладостные воспоминания, что так любо заласкали госпожу в душе и мыслях.       Женщина искоса глянула на до сих пор мельтешивших вокруг стола камеристок. Вот, одна из них, что ставила один из последних подносов рядом: на бычьей шее сидела стриженная голова с низким лбом и до мерзости пухлыми губами; весь её распухший облик был стянут чугунным платьем, скрывая достаточно массивные для её роста ляжки и бёдра и являя достаточно подавляющее зрелище, когда тяжело и медленно шлейфом тащит она за собой неуклюжесть и нерасторопность.       Были и другие, что, подобно застывшей у дверей девчушке с опустевшими руками, имели забавно миловидную внешность; громкий голосок для раздражающей болтовни, которая, однако, под страхом смерти никогда не посмеет вырваться в присутствии хозяйки замка; белокурые гривы, юрко обрамляющих их нежные скулы. Но зачастую такие были совсем бестолковы, и не было в них совершенно ничего могущего.       Госпожа вскинула взгляд из-за открывшихся деверей в глубину коридора, который был обрамлён балюстрадой, и оценила скотскую наружность других гувернанток, теснившихся шеренгами по длинному нефу. Не увидев ничего удивительного, она усмехнулась и вновь взглянула на рыжую макушку, маячившую совсем близко.       Несомненно, леди Димитреску для себя давно решила, что нет среди всего стана мышиной прислуги таких образцов невинного изящества и ужасающей силы, что росла с каждым днём благодаря её повелительным бдениям. С уверенностью, можно сказать, что Она создаёт свой идеал настолько хорошо, как и Бог — когда-то людей.       Сейчас рыжеволосая бестия была неимоверно безобразна, и женщина продолжала тихо смеяться, слыша, как гувернантки были не силах порою сдержать удивлённых вздохов. На вид девчонка была зверем, у которой на тонкой, но мощной по силам шее вращается обескровленное лицо, прорезанное дикими ярко-синими глазами и сизым носом, в вспухших ноздрях которого хранились кровавые подтёки. Она грубо шмыгала и поедала завтрак, как изголодавшийся, побитый и исхудавший в самую холодную и свирепую зиму волк, которому наконец удалось раздобыть пищи, — с рёвом и стонами, что граничили со смертельной агонией.       И это был вовсе никакой ни мираж, искажающий и преломляющий чудовищность образа, — она действительно была прекрасна в глазах своей царицы: неизмеримо замечательная и весьма потусторонняя. Болезненно-ломкая страсть, вот она. Разложилась бестия лиловыми тенями на сверкающем на свету бликами сереса канапе, умирая в удовольствии от пищи, преподносимой Её волей, совсем недавно млеющая от Её ласк, — и подобный вид заставлял мысли хозяйки повторяться, как припев, составляя строфы, а затем — стихи: кровь там уже забродила, постепенно приучаясь к наслаждениям и роскоши, чтобы вскоре, не в силах без этого всего обойтись, толкнуть своим разгорячённым бурлением на самые страшные злодейства.       Адела, чувствуя, как по её телу вдруг разливается пущее тепло, закончив с трапезой, откинулась на мягкую обивку подлокотника, с головой уходя под одеяло, чувствуя себя в полной безопасности: служанки давным-давно ушли, и в покоях вновь стало тихо, настолько прелестно, загадочно, отрешённо от реального мира, которого она так ненавидела. Она прикрыла глаза, вновь чувствуя, как мысли в голове улетучиваются быстрым газом. Для неё было странным — ощущать себя так, будто раньше девушка бродила среди бурь, мёртвой пустыни, в мертвецком холоде, никогда неизведанном и остающимся загадкой до самого конца; бродила, устрашённая величественными безмерными сводами и горами стен, а сейчас — причалила в гавань, которой не создать ни человеку, ни природе, где нет солнца, но озаряется всё вокруг восхитительными, золотисто-жёлтыми тонами, где нет неба, но реют в воздухе полотна, подобные мягким облакам. Таковы теперь были её видения, вызванные обителью хозяйки замка, госпожи кошмарных снов, повелительницы разверзнувшегося ада, ясновидицы человеческих пороков и страхов, лиходейки опрокинутых лавою пустыней темниц.       И вдруг из-под опущенных светлых ресниц Адела заметила, как над ней мелькнул этот загадочный облик, надменный и весьма довольный, выплыл из сумерек дремоты: фигура чародейки, царицы их покоя, которая совершенно спокойно, но вместе с тем с бушующим озорством в глазах, созерцает, как под ней довольно распласталась змеёй рыжеволосая девчонка, неизменно катящей своим видом волны сокрушающей страсти. Женщина тихонько поднесла к губам тонкую ручку, девушка не противилась и взглянула на леди решительно, но плохо проснувшимися глазами и всё так же безмолвно.       — Так и будешь продолжать молчать? — в хриплом голосе, полном насмешливости, послышались участливые, негодующие ноты.       Хозяйка замка вновь увидела перед собой красоту нагого тела, когда Адела осмелилась полностью выплыть из вороха ткани, рыжей головы, чьи волосы, словно окутанные солнцем драгоценности, замерцали зелёном бархате, вновь увидела она вихри золотой пыли в багряном полумраке, зори сумрака стен. Девчонка смотрела на женщину ленивыми, затуманенными глазами. Госпожа заметила, как во взгляде заиграли серебряные искры, похожие на рябь глубокого моря, и она сжала её в своих объятиях, замирающую, тихонько вздыхающую и смущённую. Снова хозяйка спальни ощутила то, что её захватило всю: с безумной страстью она вновь погружалась в бездну девичьих зрачков, подстерегая на порозовевшем лице беглую улыбку страдальческого рта.       — Меня удивляет, как истина не желает менять свою сущность…       Адела завертелась в руках, желая разглядеть лицо женщины, как следует, когда свечи откровенно за столь долгое время освещали синевато-бледное хозяйское лицо. Она совершенно запуталась: настоящий ли перед ней пастырь, созерцающий непрекращаемое шествие стада овец, попадающих в его ловушку, или, быть может, образ настоящего отчаяния, которое перед всеми страдающими свидетельствует о совершенном забвенном бессилии? Или опять обновилось в господской фигуре божественное существо, что полностью познало всего человека: его пороки и низости, — человека, чья жестокость нисколько не уменьшилась с течением веков, а лишь спряталась за масками лицемерия.       Но кто бы не была эта женщина, что захватила рыжеволосую в свой плен, покорил её таинственный призрак истины: тщетно хотелось вглядеться в это лицо и познать все его тайны.       — Истина? — леди засмеялась, на секунду припадая губами к посиневшему плечику. — Представь себе оборванку, неряху, сидящую на самой высокой башне: она трясёт своими дряхлыми грудями перед всем миром, но совершенно не боится освистания и порицания, — как низко она пала, правда? Раз не боится всего этого… Должно быть, она очень смелая? Несомненно, ведь эта оборванка, что напоминает солдатскую девку, эта отвратительная неряха есть Истина. Но чего тут удивительного? Люди сами уже столько эпох передают её из рук в руки: императоры, авантюристы, епископы, обычные крестьяне и господа, — все обладали ею, и один Бог знает, скольким же она отдалась. Она отдавалась каждому из них во всех позах и во всех личинах — для одних она мистическая, для других земная, она ублажала каждого, исходя из желаний и целей… И разве Истина не есть великая проститутка души, развратница ума?       — А как же я? Александрина? Лидвина? — рыжеволосая выпрямилась, вдруг водрузив на себя бесстыдную дерзость и жестокую жадность. — Касаемо нас всех, Истина тоже являет себя распутной солдатской девкой?       Адела допускала существование чего-то таинственного, как, например, того, что окружало её вот уже несколько ночей — лёгкого шума в ушах, нежных прикосновений и разомлевающих запахов, — даже принимая мотивы собственной плоти, быстро бьющегося сердца и затуманенного разума, девушка никогда не считала, что истина может меняться. Она всегда одна единственная, и всё приходит к одному итогу.       — А что ты? — леди вдруг сильнее сжала её, из-за чего девушка прикусила губы. — Я ненавистник покорной скотины. Ненавижу тех, кто отказался быть и просто забился в угол в ожидании своего конца. Утратив способность мыслить здраво, они все становятся подобны шакалам: свободно меняют мнения и предают. Они способны лукавить, оговаривать — знакомо? А если я замахаю перед ними свежим куском мяса, они тут же метнутся ко мне… Ненавижу податливость, если нет в человеке противостояния, то нет в нём величия. Я люблю замкнутых и молчаливых, тех, кто показывает себя в противостоянии, укрепляющих свою твёрдость, тех, кто сжимает зубы под самой мучительной пыткой. Люблю Вас, что подобны грозным башням, которые невозможно взять быстрой осадой. Я люблю войну, потому что с ней мир, очевидно, намного слаще…       Адела скривилась, часто заморгав, пытаясь отвернуться от забродивших по щекам поцелуев: хотела бы она находить их омерзительными, но никак не удавалось. В нос ударил знакомый запах, что ранее витал здесь повсюду: комнату будто опрыскали амброзией из душной лаванды, что порою могла своей резкостью выжечь всю носоглотку, но её оправдывала эссенция, в которой сквозило свежей коркой апельсина — и начинало пахнуть сиренью, медовой сладостью липы.       Такие сладостные томления для её желающей свободы души были слишком сбивающими дух. Поистине, был силён контраст между той госпожой, что сейчас с томными вздохами заласкала её тело, и той, что предстала перед ней в первый день их встречи…       Истина была единственной, — Адела была уверена, только вот где правда, а где обман? Но не оставалось ни единого шанса, чтобы заняться этими размышлениями прямо сейчас: женщина сжимала её разгорячённое вмиг тело всё сильнее и сильнее, губы госпожи пылали и пожирали девичье лицо, заражая желаниями пламенеющей плоти. Рыжеволосая не могла ни двигаться, ни говорить. Вокруг неё словно обвились лианы, тесно сжимая в своих тисках, поцелуи терзали её губы, но когда внизу, где стало мокро от горячего дыхания, щекотавшего болезненно-розовую кожу, в её лоно резко вторглись чужие пальцы, нервы Аделы внезапно разрушились, сокрушаясь в падении. И она вновь отступила, перестав сопротивляться и потеряв всякий рассудок. Снова никла она в изнеможении, а из с трудом открывающихся глаз посыпались искры, когда темп гладящей её внизу ладони ускорился, и не было сил больше оставаться в стороне: девичьи бёдра заколыхались в такт кощунственному безумию, сумасшедшему сладострастию, с которым ничего уже не сравнится.       Не объяснить этой тайны борющейся души, что в руках своего врага достигает верха удовольствия, чувствующей себя улетающей, распустив крылья, к фантастическим пейзажам, под совершенно новые небеса будущего дворца, которому ещё суждено совсем скоро родиться. Не объяснить этого химерического явления: эгоистичная царица, ищущая удовлетворения своей похоти и желанным идеалам, и Эсфирь, пропитываемая в течение многого времени в этом замке болезнями душ, разными запахами и маслами, искупавшаяся в грехах своих господ, осыпанная пудрой хозяйской благосклонности и ведомая теперь, нагая, роскошью женских покоев.       Сколько ещё прошло времени Адела и не догадывалась. Госпожа то красила её всеми драгоценностями и платьями и была очарована созданным убранством, блеском груди, красиво подчёркнутой корсажем, бёдрами, стянутыми атласной юбкой. Но через пару мгновений все прекраснейшие наряды беспощадно срывались то в будуаре, то на изумрудной софе, то в темнеющем под балдахином алькове, — её словно гнала сама судьба. Леди одним движением снимала все ворохи юбок, стягивала корсаж. Ткань шёлка и атласа била и свистела по девичьим бёдрам. Грудь мягко круглилась под сжимающей её тело рукою.       Когда девчонку брали на руки и уносили на что-то мягкое, осыпая поцелуями, тело её обмирало и таяло в самых крепких объятиях. И теперь, несмотря на то, что тягостны были первые мгновения, схватка страсти разгорячила их настолько, что оставались неизгладимые воспоминания о моментах, полнившихся красными плечами, искусанными волосами, о мгновениях, когда движениями водит страсть, об этом нежном напряжении, от которого захватывает дух.       Разыгрался какой-то бивуак, игра в цыганок, раскидывающих шатёр своей любви, как только заблагорассудится. Леди, создавая некое кочевое гнездо актрисы, даже вдохновилась своими воспоминаниями о далёком прошлом, но главной задачей всегда оставалось подготовить ложе человеку страсти, чтобы тому оставалось лишь блаженно растянуться, — хозяйка замка настолько возбудилась этими мыслями, которые мощно подействовали на неё, что ощутила, как в ней странно закипает собственная кровь: очень живо. Было весьма непривычно.       Но даже бивуаку должен в скором времени прийти конец, и он, кажется, пришёл, когда Адела в очередной раз нашла себя сидящей на пуфе в длинной красноватой анфиладе будуара, перед зеркалом. Позади неё стояла леди, заплетающая её волосы в высокую причёску и разодетая в дорогое чёрное платье.       Она вдруг ощутила, что все нарывы, которые образовались за долгое, проведённое в покоях хозяйки время лопнули, и из них изошла вся кровь и вода. Кожа покрылась жёлтыми пятнами, сочение всех язв и ран давно прекратилось. В мыслях прояснилось, и рыжеволосая девчонка осмелилась задать вопрос, разрешение которого она ждала уже очень давно:       — Я сделала так, как вы желали: отдалась вам, — Адела развернулась всем телом, желая взглянуть в глаза цвета охры и напомнить о сделке, которую никто не решался заключать с госпожой Смерти из страха навлечь на себя скорую погибель. — Выполните же своё обещание…       — Продолжаешь искать жестокости… — острый ноготь впился в бледный подбородок.       Самая большая опасность здесь, в этом жутком замке, где живут вурдалаки, что сам стал каменным вурдалаком, высасывающим жизнь из любого — это быстрая смена света, в мелькании которого всё больше и больше предстают различные тайны и загадки, меняя Истину, отягощая воздушный пух её начальных представлений. Для Аделы всё вновь ушло из-под ног, когда она спустилась в подземелья, следуя по пятам за высокой госпожой, чей прямой стан величественно осенял каменные коридоры, вторя их непоколебимой ужасности. Всё стало вновь зыбким и текучим: всё то, что раньше казалось просто отвратительным, вдруг предстало многообразием прекрасных обличий того, что можно совершить.       — Хочу показать тебе кое-что, — хрипловатый голос леди нашёл отзвук в подземных тёмных нефах, когда они спустились к подножию темниц.       Здесь было всё так же: вечно сумрачные галереи, что лишь едва освещались редкими факелами, жестокое отчаяние и трагическое смятение. Но пахло теперь как-то по-другому… Адела поморщила нос, силясь через все ужасные запахи различить новый, однако та скрытая мрачная сила была столь могущей, что девчонка никак не могла понять, чем же пахнет. Знакомо отдавало лишь гнилью и разложением, но больше ничего привычного. Оно утяжеляло колонны, терзало таинственную душу зверских подземелий, убивая своей мрачностью и без того тёмные проходы.       — В Средних Веках Истина стала оружием трусов, на самом деле, — леди пожала плечами, поглядывая из-за плеча за спешащей за ней девчонкой. — Так как человеческое правосудие больше не нуждалось в нахождении Истины. Посмотри на это…       Они подошли к одной из камер, за которой рыжеволосая увидела огромную, перевязанную какими-то тряпками голову какого-то изъязвлённого трупа. И только приглядевшись к до сих пор различимой ткани кашемировых голубоватых брюк, Адела поняла, что перед ними на столе лежит труп недавно посетившего замок гостя.       Его тело неподвижно распростёрлось на деревянной, сырой от крови и других странных жидкостей поверхности со скрученными голыми ступнями. Девушка ахнула, когда уловила долгие содрогания, что терзали почерневшее тело мужчины.       — Перевязали ему голову, чтобы мозги вдруг не разлетелись по всей камере, — запах омелотворения в разлагающемся трупе и разложения крови всегда уничтожал чувство обоняния и чувство нюха, так же было и сейчас.       И недалеко от тела на столе помимо каких-то безобразных на вид хирургических инструментов расположилась странная банка, и чем дольше Адела смотрела туда, тем отчётливей видела, как там что-то шевелится. Она сделала шаг назад, когда увидела, как что-то чёрное, похожее на щупальцу, заласкало стеклянные стенки внутренней стороны банки. Но ей не дали и шанса на побег, прижимая к могучему женскому телу. Хозяйка темниц огладила её оголённые, нескрытые тканью платья плечи, отчего девчонка ощутила, как мурашки закатались по всей её спине.       — И в связи с тем, что Истина — вонючая оборванка, что постоянно меняется и предаёт тех, кто злоупотребляет её выдвижением в качестве неопровержимых доказательств, хочу спросить у тебя: что ты выберешь? — за рыжеволосой вновь поднялся настоящий соперник, полных сил Дьявол, которому казалось, что ужасное величие должно было произрасти из преступления, совершённого под видом праведности остервеневшим и охватившимся порывом безумной радости человеком.       Поднялись настоящие безумства выбора, чёрная месса, шабаш откровения, ужасы беснований и наваждений души:       — Что выберешь? Чтобы тот мужчина, которому ты желаешь смерти, сгнил в темнице, как и все те, кто безвольно сдались перед Смертью, или умер в агонии, превращаясь в настоящее жалкое существо, пройдя ворота суровости под ударами моего бича?       Мерзкие чёрные массы полностью обволокли банку, стоящую рядом с подрагивающим в конвульсиях телом, когда рыжеволосая почувствовала, как женские ласки добрались до её кожи, скрытой под тонким платьем. По её собственному телу заходила дрожь, и она сжала свои руки в кулак. К голове прилила кровь, вынуждая мучительно застонать от гула биения собственного сердца, появившегося в ушах.       Теперь всё, что раньше казалось отвратительным в этих ядовитых подземельях, гулких от ноющей боли темницах, раскрывается и совершает свой лёгкий прекрасный танец, стоило только Аделе на секундочку представить, как вместо гостя напротив лежит Редник, что даже во смерти мучался в конвульсиях, терзающийся какой-то странной силой.       Становится возможным всё. Суждения гнутся, как глина, кости растягиваются до любой длины, и во всякой мысли столько живительности, сколько самой извращённой душе угодно, и человек, ставший всем, становится способным на всё:       — Что это? — Адела, выпрямляясь под женскими ласками, кивнула в сторону банки, что полностью покрылась изнутри склизкой чернотой.       — Это? — госпожа на секунду прекратила истязать девичье тело, дрожащее в её руках, и на пару мгновений замолчала, отчего её разгорячённое дыхание стало единственным громким звуком в этих страшных коридорах, но заметив, как девушка под ней особенно заволновалась, желая услышать ответ, продолжила: — Это настоящий Бог, что порою вертит Истиной слишком жестоко даже для неё самой…       Адела обессилено провела руками по лбу, жар от соблазнительных мыслей и женского тела полностью сковал её в этих сырых холодных темницах. Голова закружилась, и воля согнулась вместе с телом, она не могла шевельнуть ни ногой, ни рукой, и её собственные стоны вторили подрагивающему трупному телу, скрытому за прутьями решётки.       «Пожалуй, истина и вправду бывает слишком страшна: боль одного — не меньше боли целого мира. Поэтому держись, чёртов мерзавец, эта злодейка идёт за тобой».