Амброзия Паллады

      Кажется, вечерело: раскалённое до адского красна небо темнело, приобретало фиолетовые, чёрное-синие оттенки, последние лучи солнца, золотившие с бесконечной нежностью знакомые пейзажи, исчезли, — и этот вид с высоты замка был по истине устрашающим. Адела пришла к Ней вся озябшая, с ледяными руками и ушами, едва пробивавшимися через распущенную гладь медных волос. Она до сих пор хранила на себе следы той ужасной ночи: в белизну одежды ничего столь сильно не въедается, как гуща человеческой крови. После прохладного дождя, что, казалось, смыл с неё вуаль сладкого обмана, не стало лучше. Вокруг до сих пор стояла удушливая жара, не такая, как раньше, что огненным дождём обливается с неба, — а та, что ползает по земле, подобно ядовитым испарениям и поднимается ввысь грозными облаками.       Но этот жар не мог согреть девчонку. Её разум, хранивший в себе воспоминания подлинного ужаса, не давал ей и шанса, поэтому будто бы закованная в холодный металл на морозе она обжигалась весь следующий день после кошмарной ночи, сидя в самом дальнем углу обезумевшей от горя спальни прислуги. В самом тёмном углу. Забилась туда, как маленькая, полу-живая мышь, ловя на себе обуянные страхом взгляды девиц.       Никто не смел с ней заговорить, даже Габриэла. Она всё сидела и сидела там, куда даже в самый пик своего хода на небе солнце не осмеливалось проникнуть. Она сидела молча, кусая губы. Нельзя было сказать, что она пропала (когда всякая душа становится безвыходно больной, теряется воля и уходит рассудок): она хваталась за волосы, ощущая, что не в состоянии совладать с приступами подступающей агонии.       Она наблюдала за тем, как истончившуюся за всего-ничего шею освобождают от дряхлой грязной тряпки, что плотным жгутом сковала ту в удушливую тюрьму; как слезами провожают недолгое падение смертельно обледеневшего тела.       Эта гибель оказалась роковой, пришла сама собой, неожиданно и для Ингрид, и для Аделы, которым суждено было в один из ужаснейших вечеров все-таки столкнуться, вместо того, чтобы опять мерить друг друга ненавистными взглядами. Но после падения мертвеца с жирандоли, Адела поняла, что больше никогда не увидит этих зелёных глаз, что смотрели на неё с проклятьем, не услышит этот возмущенный голос, — её больше никогда не ударят эти мозолистые руки, не посмеют над ней издеваться своими обидными речами и ставить её ни во что.       Водопроводная раковина, которая стояла подле двери в лачугу, зашумела. Нерадивые девчонки принялись обмывать посеревшее лицо, страшно искажённое в ужасе, руки, вывернутые назад, с ладонями, которые напоминали один сплошной кусок плоти, — видимо, её успели помучить перед смертью, и старшая гувернантка, несомненно, умерла ещё до того, как её бессовестно взгромоздили на жирандоль. Явная работа трёх бестий, рождающихся в своём хитиновом ужасе. Ни единого оторванного куска мяса от тела: все конечности были на месте. То была не голодная прихоть, несущая этих дьяволиц сеять ужасную смерть. То был чей-то адский приказ. И Адела даже знала, чей.       Смрадный запах, что испускает всякий человек после смерти, уже дал о себе знать, когда молчаливая Габриэла, ушедшая следить за работой в замке ранним утром, вновь вернулась в спальню. Её взгляд отличался. Сейчас он стал таким равнодушным. Она поставила вдоль стены рядом с мертвецом, до сих пор окольцованном толпой слезливых служанок, чан с отрубями, пару галош и две тяжёлые банки со спиртом, где уже плавал какой-то ком с розовыми прожилками. Шатенка проверила не закупорены ли с покосившимися рамами окна, выслушивая, как за её спиной воют молоденькие девицы:        — Ну всё, хватит рыдать! Надоели ваши стоны! — помощница главной гувернантки растолкала толпищу возле мёртвого тела, выдирая из рук одной прислужницы мокрую, окровавленную губку и принимаясь тереть ею вздувшиеся руки покойной самостоятельно. — Здесь всё равно умирают каждый день! Делов-то — отнести очередное тело вниз…       Голос Габриэлы грозился дрогнуть, но всё же сохранил в себе сталь, однако вот собственное тело её подводило: охватилось судорогой моментально, стоило девушке коснуться охолодевшей, обезображенной кожи.       Ещё пару минут по душной зале раздавались девичьи всхлипы, затем стало тихо, ещё позже — свежее: едкий запах, кажется, исчез, — или просто Адела опять настолько привыкла к нему?       Как бы то ни было, она продолжала сидеть в углу, в то время как другие служанки все ушли работать. Она наблюдала за воздухом, где всегда лучится пыль, и вносила в свой грех весь пыл искалеченной души. Рыжеволосая катилась по наклонной плоскости и скатилась до конца. Желание пробудилось и стало ясным слишком поздно, когда она уже не хотела бороться с ним, и падение стало неизбежным.       Она слышала глухое шкрябание по черепице: вылетевшие из голубятни птицы предместья уселись на козырёк окна. Они хлопали крыльями, потягивались, высоко закидывали головы, оттягивая назад тушки, радуясь солнцу нового дня, искали насекомых, сверкая на свету металлического отлива спинками, трепещущими шейками зелёных и розоватых отливов, цвета утренней зари и пепла.       А Адела окоченела от холода, не смеющего отпускать её с ледяного перегонного цеха. Она пыталась поскорее лечь в свою постель прямо в грязной одежде, чтобы постараться согреться, сном забить тоску и ужас прошедшей долгой ночи. Но никак не получалось: закрывая глаза, служанка видела перед собой чернеющие и краснеющие глаза, что вырастают из ниоткуда, слышала муки боли и отчаяния. И она влачилась в свой тёмный угол обратно послушно, как облезлая собачонка, которой больше ничего и не остаётся, кроме как доживать свой век в сточной канаве наравне с другими бродягами.       Головокружение, от которого глаза будто бы готовы были вытечь, а взгляд проваливался куда-то внутрь, на дно пропасти, не желало проходить, как только глаза останавливались на чем-то определённом. Но никакого живого существа рядом не находилось, за которое можно было бы зацепиться мыслями, дабы успокоить своё волнение.       Рыжеволосая ощущала себя пустой оболочкой, как эти полые горы без металлических внутренностей, что виднелись из-за оконного проёма лачуги, освещаемые солнцем так ярко, без скалистого сердца, без жил гранита, без лёгких из руд. Она чувствовала себя лёгкой, почти невесомой. Ветер мог бы поднять её и унести. И вдруг её обуял ужас перед этой мёртвой картиной без полого существования, молчанием могилы, похоронным звоном тишины.       Солнце внезапно скрылось за редко плывущими по синему небу облаками, ещё хранившими в себе серость прошедшего ночного дождя, — и это вызвало у служанки мучительную агонию тени, придавленной погребальным камнем погасшего от лучей неба. И она приподнялась, готовая бежать без оглядки.       В девичьих глазах поселилось безумие: не такое, от которого появляется невиданная ранее энергия на свершение безрассудных вещей, от которого впадаешь в ярость, — а такое, что сеет небывалый страх. В голову вторгся настоящий хаос, не представлялось возможным поймать хоть какую-то мысль, и от этого водоворота дум становится жутко, горло сжимается, точно тебя с усилием озверелого убийцы душат, прилипает к гортани иссохший язык, пальцы начинают искать невидимые руки на шее, царапать грудь, чтобы избавиться от проклятого чувства.       Не вздохнуть. Совсем.       Глаза налились слезами, и рыжеволосая уже не могла их сдерживать, пытаясь сделать спасительный вдох.       «Неужели я умру?» — сердце билось, как бешенное, готовясь порвать все жизнедеятельные сосуды и прорваться через грудную клетку, обильно изливаясь тёмной кровью. Шея затрещала, из глаз посыпались искры, а кровь бесстыдно прилила к мозгу. Измученная была похожа на человека, простёртого на тюфяке, крепко скрученного ремнями, с безумно кружившимися глазами на измождённом бледнеющем лице. В ушах было так шумно — не передать никакими словами. Словно Адела опустилась в самую кровавую бойню, где царили ужасы беснований, ломающих наваждений, разрушающихся надежд и смерти.       Возникло ощущение, что всё вокруг покрылось водяной пеленой, серой и мрачной — безбрежной и бесконечной — омывающей неизмеримые пространства. А где-то сверху, с мрачных сводов падала могильная тишина, которая гудела столь громко, что казалось — уши сейчас разорвёт. Ледяной ветер, взявшийся из ниоткуда, пронизывал её насквозь, и охваченная непреодолимым страхом Адела, вся напряжённая, продолжала задыхаться, лёжа вдоль мёртвых вод.       В какой-то момент этой агонии иссушились воды — воды кошмара, и бескрайняя, опустошённая пустыня раскинулась на месте их, земля, разъеденная вулканическими извержениями, истерзанная, вздутая, потрескавшаяся, как девичья душа.       Её лицо, распухшее, как мяч, ужасно исказилось, всё раскраснелось до такого ненормального оттенка, что постепенно начинала в море багрянца проступать синева, все вены вздулись, а мышцы невероятно напряглись, готовые сдержать всю агонию, рвущуюся из неё, однако глаза были готовы вот-вот вылететь из орбит.       Охваченная неопределённым страхом, туманными вопросами, которые душили девчонку, не находя ответа, рыжеволосая начала проклинать своё позорное существование, клялась раздавить себя собственными руками прямо сейчас, измученная собственным обезумевшим сердцем, неумолимым потоком слёз и хаосом собственных мыслей.       Последними остатками разума Адела заставила себя отчего-то вновь посмотреть в окно, и её красноватые глаза расширись пуще прежнего: в этот момент серые облака протекли вдоль линии горизонта, освобождая небесное светило из своей тюрьмы, и солнце скользнуло по вершинам зеленеющего хребта, разорванные гребни которого осветились, как расплавленный металл, белыми огнями. Свет начал величественно взбираться вдоль пиков, и вместе с этим в её тело медленно селилось спокойствие. Она смогла наконец вдохнуть, но возникшая из недавней бури мыслей невероятная тоска заставила её сердце продолжать тяжело биться.       Адела вспомнила ужасные глаза леди, глаза совершенно безжалостной по отношению к ней женщины… Служанка вспомнила, как прошедшей ночью в холоде ощущала спасительные горячие объятия, и с каким сверхчеловеческим усилием она вырвалась из них и убежала прочь. Почему её не удержали, не схватили и не низвергли всю ярость золотистых глаз, служанка и не догадывалась. Всё это: янтарный взгляд, где стелился огонь самой настоящей жизни с её безумными поволоками, горячие руки, тот самый образ, который мог бы быть рядом, настоящий и живой, что девчонка могла бы дотронуться до Неё, если бы захотела, — успокоило её.       Но, чувствуя мурашки по всему телу, огненный холод в крови, жжение в ладонях и голенях, глухую боль в челюстях, Адела вспоминала силуэт, свисающий под дверным косяком, веющий всей полнотой и омерзительностью смерти.       «Как же я отвратительна…» — гувернантка прикрыла дрожащими, взмокшими холодной испариной руками лицо.       Желание внезапно предстало перед ней, как необходимое избавление от ужаса, как прелестное наслаждение, которое ещё могло побудить её увядающее в тёмном углу сердце.       «Ну как же я отвратительна, раз смею думать о ней, что отравляет меня, повергает мою жизнь в ад! Раз смею желать ту, что столь яро ненавижу!»       Но, кажется, для неё сейчас не было иного выхода — вокруг её шеи давным-давно совсем незаметно для девушки обвязался поводок, который дёргается каждый раз, когда её душу постигают противоречия и сомнения, мешая сделать верный выбор, заставляя её находить в себе последние силы и поволочиться за дёргающей верёвкой наверх, вынуждая отбрасывать прочь вопящий разум и всякое чувство гордости и собственного достоинства.       И она поднялась, опираясь на стену, чувствуя, как её тело продолжает мучительно леденеть, когда солнце последними закатными лучами золотило замковую округу, ветер усилил бег облаков, образовавшихся вдали, словно сгустки скисшего молока, и толкнул их в путь над маленькой речкой, лазурь которой покрылась от них белыми чудными комками.       Адела влачилась, вся истерзанная, осаждаемая разрывающими призывами, чувствуя, как покидает её воля, израненная со всех сторон, вдоль коридоров, где сновали служанки, которые удивлённо оглядывались на неё. Конечно, ведь её вид оставлял желать лучшего: грязные, окровавленные одежды, смрадный запах, прицепившийся к ней в перегонном цеху и подземельях, лицо, нёсшее на себе отпечаток полной разбитости и усталости. Служанка даже не слышала, как вдали неё перешёптывается другая прислуга, обсуждая её тоном какого-то оценщика на аукционе, где распродаётся старая мебель.       На небе души упадал до сих пор дождь угрызений, ревела буря сомнений, блистала молния желания. Однако на лице виднелось полное молчание и смерть — её можно было принять за мёртвую, если бы не движимое тело.       Адела надеялась, глубоко погрузившись в свои грёзы, что однажды, в одно прекрасное утро, она очнётся от постоянного напряжения, от мечты о пагубном наслаждении, от этой ужасной жизни в замке с его вечными испытаниями, ставившими на кон саму жизнь, очнётся, осознавая, что ничто её не тяготит, что весь этот проклятый замок рухнул, утянув вместе с собой на дно своих хозяев.       Она совсем скоро подошла к лестнице, ведущей на этаж личных комнат, как вдруг её взгляд наконец зацепился за окружающий мир. Среди роскошно расставленных по всей главной зале цветов тропических корней, привезённых сюда издалека по приказу искушённой в своих принципах госпожи замка, продолжая дрожать, служанка увидела, как позади, над камином, на гранитном постаменте вытянулся белокаменный сфинкс, с блестящим от камней телом, с лоснящимися боками и бёдрами. И он смотрел на Аделу точь-в-точь такими же, как у неё, глазами — с блеском сапфира, — с кошачьей улыбкой, жестокой и загадочной. И то был огненный кумир этой мрачной земли, совсем не такой, как канувшая в жестокой истории служанка Дрина, которая утопала в омерзении всякий раз, когда ей приходилось подниматься наверх, к госпоже.       А Адела…       Измученная гувернантка вдруг остановилась и задумалась, освещённая неярким светом от свечей, что недавно зажглись служанками, глядя то на лестницу, уходящую вверх, то назад, где своим взглядом её прожигала белокаменная статуя. То, что она чувствовала, были уже не мимолётные эмоции, редкими вспышками рождающиеся в её сердце, не смутные грёзы и искушения в сумерках душной спальни прислуги. И даже не первый интерес, возникший от первых прикосновений в самых жгучих местах. Теперь ею овладело желание, острое, и, что самое главное, отчетливое.       Адела медленно прислонилась к последней гранитной колонне на пути ко второму этажу. В этот миг неявного прозрения её сомнения, кажется, выветрились, так и не разрешившись, хмель искушения полностью, властно, победоносно захватила её, вскружила голову. Она более не могла вспомнить, как ужасна темница, как страшна была умерщвлённая Ингрид, как надоедливы были другие служанки, чьи голоса шептались о ней, словно жужжащие мушки. В ней пробудилась вся её пылкость, рождённая в женских больших объятьях под покровом алькова. А позади неё белый горящий огоньками камней сфинкс смеялся загадочным смехом, как будто познал всё ею осознанное, ожившее, словно ток. Или это была Дрина, которая смеялась над её подчинением, над её чувством приятного?       Адела вмиг встрепенулась, не желая думать о взбаламученной некогда служанке и, опираясь о колонну, делая усилия, наконец вступила на лестницу, ведущую на второй этаж.        Она поднялась наверх и, оказавшись перед массивными двойными дубового цвета дверями, девчонка тихо отворила их и вошла в ту комнату, где царила нежная гармония, приглушённая тишина. Ни единая резкая нота, ни блеск металла, ни тёмная позолота не нарушали мелодии томных красных тонов. Её охватил несказанный восторг в миг обновлённого сердца, как бы преображённого лучами этой мягкой роскоши, от этих заласкавших взгляд красок.       В комнате катился сумрак, будто в запахнутом балдахином алькове. Служанка огляделась, и ею овладело волнение: леди не наблюдалось и было совсем тихо. Сами покои с ковром и шкурами, мягкой мебелью, обивкой стен нежным бархатом, вся эта мягкая с пола до потолка комната сразу заставила Аделу покраснеть, навеивая воспоминания о проведённом здесь времени. Да и к тому же, нельзя было не сломиться под натиском того отпечатка, что оставила проживающая здесь женщина: тепло и благоухание своего тела и напор характера, — на огромной кровати, на всех вещах, а, раздвинув шатёрные портьеры будуара, казалось, точно приподнимаешь шёлковые одеяла, за которыми скрывается очередное ложе, ещё теплое и влажное, где сохранились осязаемые очертания прелестных форм из сна и грёз.       Адела осторожно ледяными руками прикрыла двери, как вдруг её тут же притянули к себе большие, но нежные руки. Она ахнула от неожиданности, но сразу притихла, закусывая губу. Её сердце, недавно успокоившее свой ритм, снова сбилось с ровного пути: запетляло гулкими ударами, вновь грозясь разорваться и затопить девичью грудину всем безграничным океаном возникших сумбурных чувств. Сдерживаться было крайне трудно, совсем не по силам измученной Аделе, и поэтому она прильнула к рукам в ответ, осторожно ластясь щеками с огрубевшей покрасневшей кожей.       Послышался смешок, но девчонка не спешила поднимать свой взор наверх, чтобы встретиться с взглядом золотистых глаз и увидеть то, что плещется в них так остервенело и беспорядочного. Она лишь продолжала утыкаться высокой женщине куда-то в район бока, отдаваясь долгожданному теплу.       На миг её постигло большее разочарование, ибо очутившись в знакомом мире, где она вкусила самые утончённые, самые изысканные радости, где они вдвоём проводили часы любви и в бархатной кровати, и в бело-розовой наготе комнаты-шатра, и в мирно-золотой симфонии гостиной на изумрудном канапе, ей стало дурно. Очутившись, как после колючего мороза, в жарких желанных объятьях, она почувствовала, как у неё горит всё тело и кожу саднит, точно её избили розгами, но постепенно всё это пропало. Её захватила томность.        — Так похожа на креолку, — сверху макушку наконец обдало горячим дыханием, знакомо источающим сладко-винный запах.       Когда Альсина взглянула на девчонку, что, лишь сопя полным носом, остервенело за неё цеплялась, то растрогалась её бледностью, зябкостью и глубоким волнением, которое хранило девичье беспорядочное дыхание и неугомонный громкий стук сердца. Весь вид служанки, — больной, обмёрзший, жалкий и грязный, — раньше вызвал бы у госпожи страшного замка, потакая её жестокости, ликование, однако сейчас всё это бросалось в глаза на фоне хрупкой грации и томной нежности, возникшей между ними:       — Ну, птичка моя, какой же был бы прок от твоей смерти? Можешь ли ты себе представить, какова бы ты была в подземелье со своими рыжими волосами и зелёным животом? — леди вздохнула, обращаясь совсем не к девице, а скорее к себе, и раздумывая, что можно со всем этим сделать.       Огненную копну волос огладили, слегка перебирая с благоговейной нежностью сальные пряди, ниспадающие на кожу, похожую на луковую шелуху. Вдруг измученная слезами, выглядевшая разбитой служанка, что еле стояла на ногах, порывисто стиснув в руках хозяйские одежды, потянулась к женщине пуще прежнего и наконец подняла свой затуманенный взор покрасневших глаз наверх.       Феерический свет комнаты рассыпался позолоченной пылью на лоснившемся складками плотном атласе, на оголённых белоснежных плечах, сверкавших редкими бриллиантами. С кристальной чистотой в янтарных глазах бился смех. Было очень жарко. Медленно, точно массивные крылья, колебались плотные одежды леди, при каждом её касании к огненного цвета макушке в воздухе веяло запахом корицы.       С широко распахнутыми глазами Адела наконец могла хорошо разглядеть леди. Само девичье лицо пылало от нахлынувшего вида, мелкие непокорные завитки её волос на лбу и на затылке выбились, словно от влажного ветерка. Губы и ноздри нервно сжались, а лицо оцепенело то ли от восторга, то ли от чего-то ещё необыкновенно поражающего её сейчас.       Сверху чёрные волосы были уже распущены, а сквозь плотный атлас светлого платья виднелась местами молочная кожа. Вид женского лица всегда многих смущал: при великолепной осанке бледное задумчивое лицо с разлитым на нём величием невероятно смущало каждого человека. Всё перед этим зверем гудело и обжигало — у кого от страха, у кого от волнения.       Её же сейчас, некогда измученную, охватила лень. Девушка сделалась зябкой, сонливой, но она всё еще дрожала от холода, что отступал так мучительно медленно. Ей словно нужен был яркий жгучий огонь в камине, удушливая жара, от которой у неё на лбу выступала бы испарина. Ей нужно было усыпляющее тепло.       И леди уже знала, что с этим делать.       — Пойдем, — служанку неожиданно легко подхватили на руки, отчего Адела ахнула, крепче цепляясь за леди. Оказавшись нос к носу с госпожой, девушка затаила дыхание: в лицо отчётливо ударил аромат духов и эссенций, так любимых хозяйкой замка, так приятных самой гувернантке, что она весь путь на руках шумно вдыхала все источаемые запахи.       Горели девичьи завороженные глаза. Ей хотелось оторвать взор от веера пылающих в свете свечей оттенков, освежить его. Но неотвязная тоска, что до этого жгла её душу, теперь стала жечь и воспалённые зрачки. Аделе было приятно видеть знакомую обстановку, ей даже чудилось, что и свет справедливо смотрит на неё, как на добрую подругу, с материнской заботой, задумывается, как о славной девушке, утомлённой беспечным низменным существованием, испытывающей так яро любовное алкание, — всё то, что она уже однажды успела вкусить.       Аделу вдруг окутал багрово-красный цвет — они вышли из-под шатра, что принимал нежную окраску от света, чей огонь смягчался, просачиваясь через эту ткань. Кажется, они прошли в будуар. Глазам входившего сюда представлялся большой круглый шатёр. Самый настоящий волшебный шатёр, разбитый по приказу какой-нибудь мечтательной царицы-воительницы. Вся эта богатая драпировка из тёмной кисеи, подбитой светлым розовым шёлком, и где-то в конце эти тона становились светлее, бархат цвета бычьей крови превращался в белый мрамор — цвет обнаженного тела госпожи.       И там, в этом светлом углублении шатра, стояла ванна, золотистая, отражающая своими желобчатыми, как у раковин, бортиками дивный свет. Леди любила оставаться здесь до полной полуночи каждого дня полуобнаженной или полностью, — каждый вечер госпожа Димитреску принимала ванну, и после этого воздух в комнате весь следующий день хранил влажность и запах её мокрого тела, в который раскрытый флакон духов, душистое мыло или эссенции вносили свою колкую остроту, совсем не извращая, а лишь украшая эту приторную негу.       И этот шатёр тоже был как обнажённое тело: золотистая ванна, золотистые столы и кушетки, бело-молочные полы, кисея на потолке и стенах, по которой, казалось, струилась тёмная кровь, принимали округлые формы плеч и груди, выделяясь красками, горячими тонами женского тела.       Аделу умостили на одну из кушеток, на которые обычно садится прислуга, размещаясь вокруг античной ванны, ублажая леди массажем рук и ног и помогая ей с водными процедурами. Девчонка чихнула пару раз, шмыгая носом, ощущая, как из него что-то течёт. Госпожа тем временем громко зашагала по мраморному полу, и вскоре будуар зашумел от воды, гулко вырывающейся из-под серебряных краников в виде лебединых шей.       Альсина помогла рыжеволосой раздеться. Женщина понимала толк в таких делах, вся её любовь к нарядам вылилась в ловкие руки, что сразу находили мелкие пуговички булавки и петельки. Она с врождённым искусством заскользила вокруг талии молоденькой гувернантки, стянула с пояса грязный, успевший порваться передник, распустила ей волосы.       — Теперь я твоя горничная, — леди улыбнулась, скаля белые зубы из-под пунцовых губ, легонько трепля сухую девичью щёку. Адела осторожно взглянула на хозяйку из-подо лба — кажется, высокая женщина выпила, раз подхлёстываемая вином, пришпоренная алкоголем она пересыпалась шутками и ласками. Адела позволила себе улыбку и тихий сдавленный смех.       Плотная ткань её платья затрещала, юбки и подъюбники слазили один за другим. Когда рыжеволосая оказалась полностью раздетой, Альсина, обхватив Аделу вновь, отнесла её в ванну.       Девчонка совсем и не заметила, как оказалась в знакомой ванне, наполненной горячей водой. Рыжеволосая нашла себя в клубах пара с раскрасневшейся кожей, чувствуя, как наконец её тело отогрелось вплоть до промёрзших так неприятно кончиков пальцев на ногах. Адела бессильно растянулась, сжав кулачки, вся трепещущая, гибкая, опёрлась вытянутыми руками на позолоченные бортики.       Белый мрамор вокруг тут же украсили лужи воды, и этот немного кислый, столь сильный запах, один из всего множества, что мог простираться в этой комнатке, оседавший паром на бронзе и зеркалах, приводил её в спокойствие духа, отчего она, с облегчением вздыхая, прикрыла глаза, ощущая как лицо приятно жжёт от возникшей теплоты.       Вдруг послышался ещё один плеск воды, и её ног коснулось что-то инородное, чужое, вырвавшее внезапно из этой пелены забвения, приносившейся маревом. Девушка ахнула и вся сжалась, подгибая ноги под себя, и часто заморгала, стараясь сфокусировать свой взгляд.       Сквозь этот приятно жгучий пар начали виднеться просветы женского тела по другую от девчонки сторону. Её силуэт вырисовывался тонкими серыми линиями, кожа кое-где белела точно застывшее молоко, — жар нисколько не трогал леди, лишь оседал на ней влагой, каплями. Когда Адела пришла в себя, то увидела, что хозяйка замка сидит напротив и пристально смотрит на неё. Волосы её рассыпались, едва касаясь обнаженных плеч, руки, согнутые в локтях, так же упирались в бортики, спина вытянулась, и вся она напоминала большого хищного зверя с фосфоресцирующими глазами.       Адела скатилась спиной немного вниз. Ей вдруг вспомнился сфинкс, стоявший на первом этаже в главной зале, сверкающий своими камнями, молчаливо рычащий своей грозной улыбкой, смотрящий столь грозно, что всякий раз любая из служанок, проходившая мимо, ловила своё сердце ухающим. И сейчас рыжеволосая вновь смотрела в ответ голове мраморного сфинкса с освещенными будто бы луной лоснящимися боками. Неподвижной позой, несущей давящую силу, и этой донельзя довольной улыбкой леди походила на чудовище с головой женщины.       Она очень много раз видела госпожу обнажённой, плескающейся в воде, но совсем другое дело было сидеть подле неё здесь. Поэтому девчонка постоянно отводила взгляд, не находя в себе сил смотреть прямо, где сидела хозяйка. Служанка всё размышляла, что же ей сделать в данный момент, чтобы не чувствовать себя так жалко и грязно, пока её вновь не притянули к себе. От внезапности момента Адела не знала, куда деться, оттого невольные касания её маленьких ручек к горячей влажной коже в районе шеи и груди леди обожгли её, отдаваясь однако приятной истомой.       Она вновь притихла, замерев. Над ухом опять раздалось сбивчивое дыхание от грудного смеха: уровень воды в ванне доставал рыжеволосой чуть ли не до самого носа, и её озябший, обленившийся, но разомлённый и довольный вид рассмешил госпожу Димитреску.       Далее они всё сидели и сидели в тишине, постоянно касаясь друг друга. Через какое-то время, поборов своё смущение и вовсе его откинув в сторону, Адела наблюдала за леди, на лице которой постепенно она смогла рассмотреть кроме возникших смешинок, хмели и усталость прошедшего дня. Поначалу женщина возила руками по водной глади, затем долго умывала лицо, отфыркиваясь, отчего капли влаги разлетались по всей округе, задевая в том числе и служанку, сидящую у неё между ног. В последние недели-дни хозяйку замка было очень трудно выловить глазами, — та постоянно пропадала в кабинете, видимо, продолжая над чем-то так исполнительно трудиться. Девчушка хотела бы вновь оказаться в этом рабочем месте, но хозяйка замка её не звала, оттого она ощущала некий укол грусти и даже обиды. Сейчас, подумав об этом, Адела даже насупилась, нахмурив брови и слегка отвернулась.       Но Альсина даже не заметила этого, принявшись с особой заботой отмывать с неё грязь. Сначала обычной водой умыла ей лицо и плечи, а затем всё вокруг покрылось розоватой пеной от душистого мыла. Предстал какой-то вертеп, но Адела и не надеялась и не хотела ускользать из-под могучих рук — некая роса, капля за каплей стекла на её растрёпанные грязные волосы, которые тут же женщина, вставшая в полный рост, заерошила, засучив в шутку невидимые рукава. И вскоре роса, пахнущая оранжадом, превратилась в пену. Взглянув в зеркало, что стояло неподалёку и из которого можно было увидеть, что с ней творится, девушка рассмотрела, как она словно оцепеневшая сидит в море взбитых белков, а шевелюра её скрыта за убором белого шампуня, грубо разрываемого голубоватыми пальцами.       За ней никто так никогда не ухаживал. Сколько она себя помнит, Адела всегда всё делала сама. Отец ей особо не помогал, а мать канула в лету прошлого. Ей стало вдвойне приятно и тепло на душе, отчего она зарделась и поспешила отвести свой взор от зеркала, моментально уткнувшись в обнажённый живот, почти непокрытый пеной, прорытый пупком, что, кажется, выгравирован из оникса молочных тонов, с оттенком голубоватых ногтей.       А стоило взглянуть чуть выше, пока голова мотается из стороны в сторону под волей больших рук мыльщицы, что рыкает и беснуется, то негодуя от обилия грязи, то смеясь, под пламенными лучами, исходящими от ламп и свечей, свет оживляется, чертит женское тело огненными штрихами, впивается ей в шею, в руки, в ноги, пламенными пятнами из-за шатровой ткани — алыми, как угли, фиолетовыми, как свет газа, и чуть синеватыми, как пламя горящего спирта, и обязательно белыми, как лучи звёзд. Голова, обрамленная чёрными волосами, пламенеет и истекает водой, что кажется кровью под тенями от пылкого света.       Адела почувствовала себя как-то странно: голова закружилась, а дыхания опять стало не хватать, но теперь это был не прорыв паники, а чего-то другого. Кажется, она сошла с ума от этой женской наготы, пропитанной благовониями, умащенной бальзамами, дышащей пачулей и корицей.       Да куда же ей смотреть?!       У леди были большие руки, да такие, что даже никакая лохань не понадобится — её ладони легко черпали достаточное количество воды и, овладев рыжим затылком, орошали обильными уже охлаждёнными потоками воды, с силой выжимали волосы без помощи салфеток, а вскоре и вся серая пена была смыта подчистую. Кажется, девичья кожа, раскрасневшаяся и горящая от грубой тёрки, теперь могла скрипеть словно намытое стекло. Потерявшаяся в чувстве чистоты Адела и не заметила, как грязная вода спустилась, и ванна вскоре вновь набралась чистой водой, отдающей цветом ржавчины из-за позолоты, покрывавшей бадью.       Госпожа, тяжело вздохнув, шумно, с огромным плеском воды, уселась обратно, величаво откинув локти на бортики, прикрывая глаза от усталости. Женщина схватилась пальцами за собственный лоб и принялась его растирать. Кажется, такую усталость, всё же не победит ни алкоголь, ни смех. Девчонка, продолжающая сидеть рядом, между её ног, вся вдруг встрепенулась, очнулась от чуда, которое витало по комнатке меж бархатных стен, вдруг резко поднялась и пробормотала, словно поражённая волнением и лёгким испугом:       — Прошу прощения, я сейчас… — она не успела схватить никакое мыло и ткань люфы, чтобы приняться умывать госпожу по своей прямой обязанности, как её тотчас прервали:       — Оставь всё это, лучше иди сюда… — обессиленная, девчонка теперь ещё и дрожит, утолимая внезапными объятиями.       Восстало пред нею подробность волнующая, глухо влекущая — послышался плавный стук сердца. Как только до её ушей донеслась эта размеренная дробь, рыжеволосая успокоилась, полностью расслабившись на чужой груди, отдаваясь в полную власть жарких, вальяжных объятий.       Адела вновь тайком взглянула в стоящее неподалёку зеркало.        — Красиво, — шепнула она.       И действительно, самая вульгарная, невыносимая в мире картинная ария, наполненная звуками трепещущего молчания и гулкого пара, становится прелестной, когда она продолжает смотреть и смотреть в отражение, чувствуя зверское смущение, изучая себя такую — трепетно лежащую на груди под немым взором леди, прижимающей девчонку к себе, испытывающей её своими ласковыми поглаживаниями.       Кажется, к такому не были бы равнодушны даже всякие псевдоартисты из рассказов леди о эпохе, которую та так любит, не оспаривалось бы дураками, не возбуждало бы восторг только у некоторых, искушённых в своих взглядах. Хотя госпожа постоянно говорила, что ей совсем не любо всеобщее восхищение — это было самым большим огорчением её жизни; непонятный успех навсегда портил дорогие её сердцу картины и книги. Перед всеобщей похвалой толпы она открывала в них незаметные недостатки и отбрасывала их прочь, вопрошая себя, не притупился ли её вкус, чутьё.       — М? — Альсина вопросительно взглянула на девушку, сопровождаясь звоном капель воды.       Аделе не хотелось отниматься от груди, чтобы перестать слышать ритмичный стук большого сердца. Девушка упала в женские объятия вполне осознанно, непреложным следствием чего стало малодушие чувств и слабость её собственного сердца. Но пусть сегодня случится чудо откровения, ведь власть Её речи, неизменно возрождающееся обаяние, созданное временем, совсем неведанным для Аделы, сложенным будто бы всеми умершими веками, заставляют чувствовать девчонку так подчинённо — трепетать, молить, падать от самодовлеющей силы, чудодейственных влияний, неотчуждаемой красоты, мощной непоколебимости.       Госпожа страшного замка всё же одержала верх на этих весах, где на одной чаше лежало освобождение от рабства, свобода от смерти, а на другой — меч Бренна: не только познанное сладострастие, но ещё и сила войны, которую Адела вздумала вести, теперь без которой она и не представляет себя живой, ведь вся эта чувственная тряска, вызывающая столько эмоций… К этому очень легко привязаться.       Рыжеволосая отнялась-таки и взглянула на леди, встречаясь с задумчиво-вопросительным взглядом. Димитреску продолжала гладить её, словно гурию, по плечам, щекам, лбу и затылку — нежно, успокаивающе, чуть ли не с материнской заботой (а этого у неё в избытке, ибо все видели, как она может заботиться о своих драгоценных дочерях, что сеют во всех ужасный страх — быть сожранным заживо).       — Сегодня я… Мне стало жуть, как плохо, — Адела заговорила, вся взволновавшись, почти пища, как мышь, оттого в её неконтролируемые слова просочился говор деревенского человека. Она села полубоком, подогнув под себя колени, неуклюже перебирая ногами, касаясь ими теплого тела под собой — в ванне было очень много места, даже для них двоих.       — Было так страшно, что уж думала, помру, — девчонка на момент замолчала и исподлобья оглянулась на хозяйку. Можно ли было ей об этом рассказывать? Служанка стала боязливее и совсем ослабела, застрашилась на долю своей откровенности, учуяла близкое разрушение чудодейства, но, увидев, как на лице женщины не наблюдается никакой возмущённой преграды к спокойствию, а лишь разворачивается особое понимание их момента, его безмятежность и красота, успокаивающего созерцание душевного мира, продолжила после минутного раздумья:       — Я побывала в сущем аду, полностью задыхаясь, одна на полу в Богом забытом месте… — девушка вспоминала весь свой пережитый чувственный кошмар, безумство своей покалеченной плоти без единого проблеска жизни. С серьёзным лицом она рассказывала об ужасе, обуявшем её, ставшим причиной её прихода к госпоже. Она жаловалась с видом побитого щенка на недомогание, на беспорядочные мысли, как она говорила, мысли о смерти и адских муках, к которым она была готова отправиться, — девчонка была готова сама себя раздавить, лишь бы закончить эти муки, невероятные ужасы, преследовавшие чуть ли не наяву кошмары. Уже ничего не стесняясь, Адела рассказывала, как она дрожала от леденящих мыслей хотя бы на минуту остаться одной, даже если все двери в мире будут открыты.       А Альсина…       Она смотрела на девчонку, благоговейно прижавшуюся к ней, словно к талисману, предохраняющему от всех её глупых страхов, при воспоминании о которых девушка буйно вздрагивала, как жеребёнок, пугающийся на лугу каждого дуновения ветра: её поджатые ноги прикрывали живот, но всё же можно было разглядеть, как он трепещет, маленький и выпуклый, не испытавший ещё порчи, предназначенной, наверное, каждой женщине — родами.       И на её лице с каждым девичьим словом, с каждым признанием росло удивление перед этим несравненным откровением: женские глаза нередко заморгали в приступе излияния в поражённый мозг таинства, — настолько по-детски живописные описания, срывающиеся с уст ниже, поражали её и восхищали. Госпожа страшного замка так живо чувствовала тот мир, так подробно воскрешённый словами девицы, в который той пришлось окунуться, где ничего не трепетало, ничего не опиралось на твёрдую идею; где всё было мертво в этом пустынном рассказе и оставалось неподвижным и холодным.       От частого моргания капли влаги, покоившиеся на чёрных ресницах, начали стекать прямо в глаза, поэтому Димитреску разжижённой от пара кожей пальцев растёрла их пару раз под продолжающийся тихий лепет, — удивление наравне с ликованием никак не желало проходить.       Эта девушка ещё никогда не была такой. Обычно она едва могла сказать что-то, если только не следовала приказу или не подстёгивалась собственным любопытством, азартом или язвительностью, а последнего в этой маленькой бестии было предостаточно. Стоило только взять те же разговоры с другими служанками, их переглядки — от леди в этом замке всё же ничего не скрыть.       Конечно, Альсина любила извращённые действа, любила редкостные камни, над которыми поиздевалась природа, любила дорогущие старые ткани, но ни одна из вариаций на её памяти этих совершенных вещей не восхищала её так, чтобы вызывать столь продолжительные грёзы, не открывала ярких просветов, приводивших в жизнь для неё медленное течение времени. Поэтому она притянула обратно в свои объятия замолкшую вот-вот Аделу, а та — как пичужка — с радостью приластилась к центру её груди вновь.       — Человек так безобразен после смерти, — с последними остатками удрученности, что нёс её рассказ о муках, произнесла девчонка.       — Боишься её? — обратилась Альсина к ней, тоже охваченная теплотой любовных объятий.       — Нет, — рыжая голова отрицательно замоталась. — В этом замке, со всеми его страстями я кое-чему научилась.       — Это чему же? — наигранности в женских словах была лишь самая толика, ей поистине было интересно узнать этот секрет «маленьких» людей.       — Тому, что если её боятся, она придёт за тобой тот час же, а так… — медленно произнесла Аделла, невольно втягивая щёки, широко раскрывая глаза, выставляя вперёд челюсть — и всё это, глядя на себя в отражение зеркала, чтобы посмотреть, какой она будет, когда вдруг умрёт. И обернувшись к хозяйке с искажённым лицом, проговорила:       — Посмотрите-ка, какое будет у меня страшненькое лицо.       — С ума сошла, — Альсина звонко рассмеялась, чуть запрокинув голову. — Тебе это вовсе не грозит.       Адела вдруг перестала корчить гримасы и, улыбнувшись, вновь прилегла на горячую грудь. Прикрывая глаза, она вновь услышала биение господского сердца, правда теперь оно было не таким уж и размеренным, а билось словно огонёк под стаканом — с долей пылкости и присущей ему быстроты.       «Может быть, из-за смеха?»       — Знаешь ли, парочка славных подруг за всю мою жизнь шептали мне: «Я так боюсь смерти… Так боюсь…», — спрашивали у меня, верю ли я в Бога, или: «Как вы думаете, попаду ли я в рай, госпожа?» — ох уж эти странные вопросы!       Девушка лёжа изогнулась, давая себе возможность созерцать вмиг рассердившееся лицо. Она знала, что это раздражение не было направлено в её сторону, но всё же в который раз сжалась — стало как-то неуютно: вся вода в ванне уже почти остыла и ощущалась, как прокисший молочный кисель, отчего Адела скорчила лицо от противного представления, — а ещё, как только до её ушей донеслось это приторное на манер аристократских повадок: «славные подруги», — её передёрнуло, на сердце заскребло отчего-то, но она упорно делала вид, что всё в порядке.       — Заразиться всем этим религиозным безумием мне не грозило, но удивляться и раздражаться их вопросам сил у меня было предостаточно. Однако молодые женщины, сверкая своими плечиками в соскользнувших сорочках и распущенными светлыми волосами, бросались мне на грудь, рыдали и цеплялись за меня, наверное, стараясь вызвать во мне какие-то угрызения совести, как у верующей монахини. Но они обратились совершенно не к тому человеку… не к тому, — на этих словах хозяйка усмехнулась, показывая ровную линию зубов и пересчитывая собственные пальцы, гладя каждую подушечку темноватых ногтей. — И к чему по итогу мы все пришли?       Когда жестокие наслаждения, чудовищные злодеяния перестали её удовлетворять, появилась эта бестия, для которой суждено было обостриться изысканным и редким грехом. То была уже не просто обдуманная, тонкая жестокость хищника-зверя, играющего с плотью жертвы. Её зверство перестало быть только телесным, оно углубилось, сделалось духовным. Она хотела заставить страдать эту девчонку душой и телом. Однако во что всё это превратилось? Одним непрослеживаемым ударом, казалось, перешли они этот рубеж, границу зверской низости, минуя последний мрак зла.       Разговоры притихли. В комнатке продолжал издаваться звук падающих капель влаги.       Адела хотела что-то сказать, ведь почувствовала себя как-то вмиг неловко перед преобразившейся госпожой — та стала будто бы какой-то грубой, серьёзной, из-за чего следы усталости стали чётче прослеживаться на хозяйском лице: стали видны паутинки морщин, серостью выделяясь, как трещины на белом гипсе, под глазами залегли синевато-фиолетовые тени, и плечи, стойко державшиеся в великолепной осанке всё это время, опустились.       Однако, не успела она и рта раскрыть, как почувствовала чужие губы на своих устах. Горячие и влажные. Они с осторожностью касались её, медленно и тягуче, совсем по-другому сегодня. И рыжеволосую затянуло. Кажется, Адела чувствовала не только свою дрожь, ибо всё в один миг стало, как в лихорадке — сами не зная отчего, они обе отдались во власть одного и того же наваждения. Они оторвались друг от друга, кажется, через бесконечность мгновенья — вода в ванне совсем остыла.       Димитреску, ощущая лёгкое головокружение, кажется, передавшееся ей через долгий поцелуй от рыжей бестии, ощутила, как её уже долгое время тянут за шею, обхватывая обеими руками, и услышала лёгкий смех.       — Ну и чего ты смеешься? — с долей напускной строгости спросила леди, тем не менее, любовно обхватывая девицу в ответ.       Госпожа замка вновь смерила её взглядом. Фиолетовые губы, всегда влажные в этот вечер, смеются выразительной улыбкой, которую подчёркивают сверкающие тысячами маленьких звёзд сапфировые глаза, ласково развеселённые, под густыми медового оттенка бровями в овале красноватого лица, подобно спелому персику на щеках, усеянного кровяными крапинками.       — Просто так, — Адела усмехнулась.       И леди всё же улыбнулась в ответ беззлобно, с лёгкостью, которой и не бывало вот уже очень много лет.       Они провели безумную ночь. И в который раз эта бестия её удивила: Адела проявила страстную, действенную волю, вызывающую у госпожи замка довольную улыбку. И женщина была совсем не против опустить себя и подчиниться. Это красивое огненноволосое существо, напоминающее своей невинностью совсем молодую весталку, превращалось в её руках истую пылкую любовницу. Казалось, родилась она и выросла лишь для этой упадающей в блуде ночи. То был не простой невольный порыв, не явление, которое прекращается в тот миг, когда только что заснувший сжимает любовное тело, всё ещё испытывая стремление слиянья, — их влечение друг к другу совершалось наконец наяву, долго, целостно, со всеми предвестиями, во всех подробностях. И взрыв разразился с необычайно мучительно остротой, в судороге неслыханного изнеможения.       Димитреску наслаждалась своим господством над этим существом, накрывала её своей страстью. Её желанье, её чувства постоянно встречались с неожиданно пылкими чужими, и женщина испытывала такое странное ощущение острого наслаждения, не даруемого зверствами и жестокостью. От этого суждено было потеряться в сомнениях, созерцая нежную кожу, тонкую шейку; задумываться над девичьей беспомощностью.       Леди даже посмеялась над всем этим после. Злостно, с толикой ехидства и полным удовлетворением: открыв ей какой-то невиданный ранее трепет, Адела явилась дополнением к её безумствам, чрезмерной роскоши, ко всей этой безрассудной, бесчеловечной жизни — казалось, нашёлся ещё один прекрасный алмаз в господскую коллекцию. Девчонка будто бы выпала из того времени, где процветает бунтарство и неистовое зверство, и вошла в её век — в век упадка сил, где звучит нота безудержной оргии, — стала орудием того разврата, который в эту эпоху истощает плоть и разрушает умственные способности прогнившей нации. Именно так, с ней она становилась мужчиной.       Поначалу комната наполнилась восторженным шёпотом. После будуара они разместились на канапе в своеобразной гостиной, где стало очень жарко. Они ещё о чем-то говорили, и во время разговора, полы пеньюара Аделы, в который её закутали после горячей ванны большие руки, разошлись, и взгляд леди не мог не заскользить по её в наклоне млеющей голове, к розоватой шейке и груди. Альсина улыбалась тёплой улыбкой: этот пылающий, заставляющий краснеть девичьи щёки огонь обжигал, обжигал даже уже её лицо, эта замкнутая, заставленная роскошью комната, пропитанная ароматом любовных веяний, эти волосы оттенка полной меди соблазняли её, будили мечты и углубляли их драму, ту самую сцену, игру, которую она вознамерилась разыграть с самого начала. Какой-то тайный и любовный расчёт зародился в её чёрством сердце зверя.       В красных отблесках свечей Адела виделась полностью обнажённой, кружева и кожа розовели пуще прежнего, тело, налитое огнём, просвечивало сквозь тонкую ткань. Госпожа, сидящая возле её ног, целовала девичьи колени, совсем не ощущая изящной материи, сохраняющей прелестный цвет кожи. Почувствовав себя на последнем рубеже затопления волной необъяснимого желания, Альсина взглянула снизу вверх, встречаясь с полным развязности взглядом — кажется, напротив уже давным-давно утонули в самом большом шторме алканий, который только можно было представить.       С рыжих волос до сих пор продолжала редкими каплями стекать вода, а сама девушка сильно покраснела до ушей, что краска залила полностью её шею. Губы лихорадочно дрожали, а руки схватились за ткань пеньюара, не зная, куда себя деть. И стоило горячим, но мимолётным поцелуям пробраться чуть выше колена, с уст девчонки наконец сорвался первый стон, а сама она съехала вниз по спинке канапе, утопая в мягких подушках.       Женщина, сжигаемая страстью в шумном водовороте, рождённом меж бархатных стен её покоев, находила в этом очаровании своеобразную остроту собственным чувствам. Вскоре она позволила прикоснуться и к своему платью, стягивать ткань и поглаживать по плечам маленьким ладошкам. Сама целовала девчонке руки, слыша смех, когда её поцелуи доходили до той стороны, где проходят вены и где так нежна кожа. А затем материнским тоном, переходящим в томность, шептала, как красиво молодое тело.       И если раньше Адела напоминала куклу, игрушку с заводным механизмом, которая лишь принимала ласку и которую не стоило бояться, то теперь бестия обладала очаровательнейшими пороками, своими неровными касаниями даря сладкий трепет. Обе были готовы отдать всю свою жизнь бесконечности мига, океану страсти, архипелагам любви, светящимся лихорадочным пламенем, сеющим ветра стонов. Адела полностью была захвачена этим ощущением — и ни единой подавляющей мысли, неведанной пустой, перед которой опускается душа.       И Альсина тоже, следуя за ней, блуждала по этим отдалённым безднам. Глаза рыжеволосой, захваченные истомой, представляли себе и находили там, где их не было, блестящие созвездия, лиловые и жёлтые звёзды Кассиопеи, зелёную Венеру, красные глины Марса, голубые и белые солнца Ориона. Ведомая всем этим, девушка трепетала, становилась, прикрывая глаза, ошеломлённой, чувствуя, как же ей хорошо от блаженства, распространявшегося волнами по ногам, ставшими слабыми и мягкими.       Поначалу ей было странно ощущать себя так, словно всё её тело засочилось смолой: на лбу выступила испарина, спина, единственно прикрытая лёгкой накидкой, покрылась влажными мурашками, которые особенно остро ощущались в районе поясницы, и между ног было очень мокро. То ли от большого влажного языка, который своим кончиком что-то проворно вырисовывал, то ли от того, что она сама была чересчур пресыщена этими ласками.       А может быть всё вместе? Ей бы, всей разрумяненной, не хотелось думать сейчас об этом. Она просто делала. Девчонка и не догадывалась, что с ней приключилось, просто вдруг словно в неё вселился бес, или ещё кто похуже, перешедший к ней волнами этой сладкой агонии от госпожи: никакого страха в собственных горящих, как у массивного сфинкса главного зала, очах, только чудовищно соблазняющий взгляд и позы стоящей на коленях и наклоняющейся, пристально смотрящей на демона воплоти этого места. И эта весьма грубая поза могла спугнуть любого мужчину, ввести его в настоящее полуобморочное состояние, и поэтому она не для них… Не достанется никому.       Жар не спадал пару дней. В комнате, обитой шёлком, постоянно стояли сумерки. Служанки, что заходили сюда подать пищу и зажечь свечи, не стали лекарством — огонь горел недолго, погружая обеих в темень, полную какого-то волшебства и чуда, где тысячекратно обострялись ощущения и чувства.       Немногочисленная прислуга, которой было позволено входить в эти душные покои, очень быстро перестала смущать Аделу. Одним ранним утром (или это был вечер?) девушка заметила из-за тканей собранного балдахина, как по комнате спокойным шагом ходит одна из гувернанток. Она, естественно, старалась делать вид безучастной, хладнокровной, видавшей много чего служанки и что нисколько не смущена представшей картиной: повсюду валяется одежда, а сидящая в одном лишь халате госпожа прорезает мрак красной точкой, закуривая гаванскую сигару, и сама рыжеволосая, млеющая рядом в приятно холодящих шёлковых простынях, — но получалось у неё плохо, ибо плечи потряхивались, а её глаза то и дело бегали из угла к кровати алькова. Это всё в какой-то момент стало Аделу даже забавлять, и она совсем перестала стесняться, не оборачиваясь ни на кого постороннего при звуке и вкусе поцелуев.       И от одно взгляда на такую девчонку леди замка вся преображалась, и в её глазах появлялось выражение чувственного блаженства. Рыжеволосая, как кошечка, ласкалась к ней, опьяняла её поцелуями, которые расточала мимоходом, неожиданно отдавалась ей за каким-нибудь углом, дверью, предметом мебели в комнате, и это удерживало хозяйку — она не спешила уходить к работе, которая продолжала её ждать в кабинете.       Хотелось, чтобы весь мир остался в долгом ожидании. Но хаос жизни совсем не терпелив.       — Что это? — задала вопрос Адела очередным утром, осторожно, но с нескрываемым любопытством выглядывая из-за плеча женщины, что сидела к ней спиной и держала в руках загадочную, раннее невиданную шкатулку.       Кажется, жар их страсти стал спадать. Они подолгу сидели вдвоем на ложе, соприкасаясь лбами, чтобы слышать дыхание друг друга в грохоте тишины. Через ровные промежутки сигара госпожи вспыхивала совсем близко с рыжеволосой, окрашивая мрак красным и бросая бледный, розовый отблеск на лицо Аделы. Она была так прелестна при свете этих мгновенных вспышек, что леди даже поражалась.       Позже хозяйка стала безучастно ходить по комнате, оглаживая каждую её деталь: повсюду во мраке сверкали горящие уголья неопалимых лоз, уголья, горячий пыл которых питали раскалённые каменные листья всех оттенков зелёного: лучистой зелени изумрудов, зеленовато-голубых аквамаринов, ударяющийся в желтизну циркона, лазоревой берилла. Повсюду раскинулись ягоды из рубинов и аметистов, висели гроздья гранатов и альмандинов. Росли шасла из хризопразов, оливина и кварца, излучая сказочные искры — красные, фиолетовые, жёлтые. Эта ненормальность, эта болезнь госпожи к камням, кажется, передалась и девчонке, ведь та с таким участием водила пальцами по очередному украшению, вброшенному на мягкую перину их любовного ложа, что в её глазах отражался блеск заманчивости.       Так госпожа в каком-то напавшем на неё порыве перебирала всю комнату, пока не нашла кое-что.        — Отголоски прошлого, — Альсина осторожно огладила пальцами правой руки сундучок, а в её глазах что-то застекленело, совсем не по-печальному, наоборот — с какой-то затаённой злобой. Однако женский голос её был равномерен, а дыхание оголённой груди — спокойно, как и всегда.        Рыжеволосая почесала нос, натягивая одеяло до подбородка, совсем неуклюже стараясь подобраться поближе, так как ей совсем ничего не было видно: ни яркости камней, ни отсвета пышущей тонами керамики, как ей по началу представлялось в голове — но и всего этого не было, поэтому, когда девчонка подобралась к леди совсем близко, удобно опираясь на хозяйскую спину, та удивилась.       Вместо разрубленного рельефами камня, здесь был обитый свиной кожей, окованный железом ларец, с металлическими петлями, оклеенных также кожей и расписным полотном, на котором чётко прослеживались белокурые ангелы, оттенённые, как на старых рисунках, золотистым фоном. И в правду, тот сундук казался совсем истрёпанным временем.        — Что-то ценное? — Адела закусила губу, тяжело вздыхая.        — Не совсем. Там одна зараза, ценная она или нет — это кто и как взглянет, — Альсина раскрыла коробку, и девушка приподнялась, желая рассмотреть все внутренности маленького ларца.       Там хранились бело-серые камни — жемчуг, но какой-то уж слишком серый, не такой заманчиво блестящий…        — Что-то с ним не так… — Адела задумчиво вглядывалась в бусины, стараясь понять, что же вызвало неприкаянное чувство от взгляда на тёмное содержимое сундука.        — Он поддельный, — женщина загребла горсть в руку белых камушков. — Его изготавливали из чешуи рыбы уклеи. Чешую толкут, превращая в кисель, который нужно бесконечно перемешивать, пока воду, щёлочь, чешую не пожрёт гниль, — всё это при малейшем повышении градуса температуры становится настоящим очагом заразы, так что такое производство развёртывали в основном в погребах. И чем всё это старше, тем больше оно ценится. Закупоривается в бутыли, как вино, и хранится в тёмной сырости, время от времени вновь перемешиваясь в щелочной воде.       Затем, когда подходит срок, молодые девушки (а чаще всего этим занимались именно они) вдыхали через трубочки в подходящие для жемчужин сосуды всю эту смесь, промывая всё это спиртом, так же, в общем-то, вдувая его через трубочки, чтобы внести твердость в новорожденный жемчуг. Затем, чтобы придать стеклу нужного цвета, сохранить его амальгаму, остается только накапать воска. Тогда, если цвет получается надлежащего серебряного оттенка, то любой обыватель даже из-за столичных закоулков не прознает о подделке.       Сложно изготовить таким образом «жемчуг» среднего качества, а такой, что почти не отличить от настоящего — необычайно трудно. Тот, что в моих руках — самый дорогой из таких, но даже ты смогла понять, что с ним что-то не так, — Альсина обнажила зубы в белёсой улыбке, опасной и хищной, такой привычной для себя.       Адела улыбнулась в ответ. Ну конечно, она смогла отличиться, ведь училась у лучших.       — А зачем он Вам? — спросила она, подперев свою щёку, укладываясь рядом, снова принимая кошачьи повадки, чем заставила леди опять её заласкать по спине, затылку и плечам.       Госпожа приоткрыла рот, вдыхая воздух, готовясь что-то ответить. Девушка смерила её выжидающим взглядом, но женщина так ничего и не произнесла. Она застыла словно мраморная статуя, полная смерти, однако веющая дыханием интимности. Леди взглянула на девчонку, проваливаясь во взгляд сапфировых глаз. И когда он успел стать столь преданным?       Возможно после того, как напуганная пташка поделилась своими страхами?       Альсина скользнула по рыхлой коже своего лица, сегодняшним утром наполнившимся треклятыми трещинами от одного взгляда на этот чёртов ларец, вмещающий себя этот проклятущий жемчуг, и наконец произнесла:       — Напоминает мне кое-о-чём. У меня был муж, которого я ненавидела с первой нашей встречи. Впервые он явился ко мне с игривым выражением лица, с толстой сигарой во рту и заговорил о лошади, на которую хотел поставить в ближайшем гандикапе . Его отец тоже меня ненавидел и всё время твердил своему сыну при виде меня: «Ну что, сынок? Гложет вам сердце этот дьявольский червь? Спору нет, она шлюха, как и все эти женщины нового века, но признайся, что лицом она похожа на куклу, со своими чёрными волосами и глазами, как огонь! А ты будь рад поддаться и положить крест на наше государство! О, да хранит нас Господь, Андрей! Забыл, будь здоров? Словно баба и зонт — не одно и то же! Оба выворачиваются и предают тебя, когда погода дрянь!» — кажется, Адела услышала треск в руках свой леди, но она не спешила отниматься, так как женщина продолжила:       — У меня была опекунша, старушка, злобная тётка. Её звали Иоанной. Она собирала в своём поместье с третьего десятка лет своей жизни бедных сироток, весьма не дурных собой и очень способных. Злости моей на них всех не было предела, и поэтому их всех ждал мучительный конец, — хозяйка снова взяла в свои руки россыпь жемчуга, всматриваясь в его бледный искусственный отблеск. Наверное, он бы не селил в ней такие противоречивые чувства, не заставлял бурлить её внутренние воды, если бы не был столь важен и памятен.       И Адела вся встрепенулась, подпрыгнула, как кошка, испуганная громким звуком, завороженная одной только мыслью о прошлом леди, и приготовилась внимательно слушать одну из удивительнейших историй, рассказанных госпожой этого ужасного замка.