Амброзия Паллады

      Адела сидела на одной из отрывистых от пола балок на самой высокой точке уцелевшей части замка. Солнечные лучи приятно обдавали её тело, знойный ветер ласкал раскрасневшуюся кожу даже под тканью атласного платья, юрко обвивая некоторые изгибы. Охваченная пламенным восторгом от созерцания жгучего солнца, Адела тем не менее изредка хмурилась, поглядывая куда-то ввысь, — и точно венцом украшена глава её ореолом птиц. Не живое существо, а каменная статуя богини Паллады в священном храме. И пусть без золотого шлема, эфеса меча, выглядывающего из поясных ножен, и без колчана с луком за прямой спиной, — в глазах читалось глубокомыслие, а грудь широко вздымалась, выдавая великую храбрость.       Выше, на соседней балке, в тени чердака копошились пернатые: ласточки по своему обыкновению прилетели сюда и загнездились в недрах уже восстающего одра каменного вурдалака. Радостно вились они вокруг рыжеволосой девчонки, и птенцы, которые учатся летать, то и дело опускались ей на голову, плечи, руки, а она вымученно улыбалась им.       Очевидно, что эти животные чувствуют всякую неприкосновенность, некую святость мироздания, любящую и охраняющую их, — одним словом, непорочность, которую люди уже не постигают. От этих мыслей в голове пропадало ощущение блаженного убежища, и наступала ледяная пустыня, что остро колола еще некогда бывшим человеческим разум.       Адела поджимала под себя колени, скрытые длиной белой тканью, отмахиваясь от звонких песнопений своих, так называемых, гостей. Не стоило им ей доверять, совсем не стоило…       Вспоминая свою нечеловеческую силу, родившуюся где-то в чудовищных подземельях замка, девчонка рассуждала: она не стала Богом, что до этого тщетно исходил адскую пустыню, а после — попал в благословенный оазис. Вполне понятно, что невероятными кажутся все лорды деревни в глазах её жителей в воцарившийся век учёного невежества и пошлых мыслей. И для одних сельчан господа — это божества, или люди, наделенные божественной властью, однако для других — безумцы. И ускользает от людей истинное величие этих отшельников, отбросов общества, таких воистину бунташных, неподдельно хитрых. Большинство из них, по воспоминаниям Аделы, или, по крайней мере, госпожа Димитреску и госпожа Беневиенто, напоминают людям предместья о Средних веках. И если кто-то признает святость Матери Миранды, то остальные, догадываясь о злодеяниях, считают необходимым существование подобных душ, чтобы уравновесить их собственные, дабы на смертном одре были прощены все их грехи, совершённые за прошедшую жизнь. Адская колея бытия.       Кто же она?       Адела не хотела причислять себя теперь к этим дьявольским созданиям, однако то, что шевелилось внутри неё заместо человеческого духа, было несомненно сильнее и властнее, чем что-либо когда-либо встречавшееся на её пути. Всякий раз оно придавливало её точно к земле, не давая подняться, выбивая весь воздух из лёгких. Сопротивляться было бесполезно. Однако и сама рыжеволосая особо и не пыталась, нежась в объятьях своей любви каждую ночь, — самые смелые, потайные, изуверские и грешные мечты прошлого её сбылись.       Адела нахмурилась ещё больше, снова услышав над ухом писк птичьих младенцев. Птенцы ласточек снова спустились к ней, путаясь своими выступившими отроческими перьями в её волнистых огненных волосах. Одного из них она вдруг поймала рукой, несильно сдавливая в соей хватке. Сердце за брюшком даже не колыхнулось, продолжая биться в своём размеренном темпе, хотя пташка пару раз клюнула девичью ладонь, желая оказаться на свободе. И через пару мгновений ласточка, точно герой, восседала на указательном бледном пальце Аделы, — и этот нахохлившийся вид так её рассмешил, что в тени чердака раздался едва уловимый женский смех.       Эта жизнь, звонко поющая, была так хрупка, и, кажется, отголосками страшных мыслей, Адела понимала свою госпожу сердца, хозяйку замка, как никто другой. Всё это, как лихорадка, пустило свои корни, как только рыжеволосая пленницей вступила за ворота замка, дало медленные всходы, вскормленное соками смятения, орошённое дождем из слёз. И, наконец когда оно созрело, вызвался величественный варварский образ земли, которая сотрясается, изрыгая пламя, и звёзд, разлетающихся осколками, и неба разверстого надвое, точно книга.       И огненоволосая находила прекрасным мотив трепыхающегося сердца, тела, окутанного холодной агонией и тьмою. Удары мук, падающих в разум, перекликались суровым эхом, точно облекающим саваном из грубого холста и наделяющим смерть очертаниями сурового творения.       «Однако, песнь эта, — говорила госпожа в один из дней, когда скрипучие звуки граммофона пронзали уцелевшую округу, — Постигающая и вдохновенно отражающая глубину стиха, этот мелодичный период, который льётся, выражая в неизменности поочерёдно мольбу и смятение, волнует меня порой так же, как твои сначала тихие, а потом становящиеся громче с каждым мгновением любовной муки, стоны. Трогает меня так же, как и «Cantarile Bisericii», в котором порой нет ни такого мощного размаха, ни этого раздирающего вопля искусства, но есть что-то удушливое, словно могильные недра, гробовой вход, где слышатся голоса неупокоенных, кричащих в свой последний миг в агонии, мертвецов, и безутешных, полностью поверженных, тех, кто ещё жив, — мне это, как ты знаешь, весьма по душе».       Адела изумлялась этим мыслям, оставаясь всякий раз наедине с самой собой, пытаясь углубиться в свою душу. Эта наставшая жизнь не была похожа на бытие в роли прислуги, наоборот — она удлиняла время. Сколько уже мгновений девушка провела в этих начавших вновь восставать развалинах? Сколько дней тому назад вкусила она плоды истинной любви? Это казалось таким далёким. Должно быть, её жизнь действительно замедлилась, удвоилась, а может, и совсем остановилась. И, однако, рыжеволосая совсем не скучала, легко применилась девчонка к новым порядкам, не посещали её больше прежние сомнения, не страдала она никакой мигренью. Никогда она не чувствовала себя так хорошо! Леди, что дарила ей заботу и ласку по вечерам, стала царицей её личного оазиса, — из-за этого чувства рыжеволосая была буквально готова на всё.       Стоило этим хитросплетениям вновь заползти в нить её размышлений, Адела совсем и не заметила, как взгляд её сапфировых глаз с упоительным ожиданием вонзился в тельце затрепыхавшейся в кулаке ласточки. Дух пташки был не так силён, совсем слаб, и вдруг он весь хрустнул в девичьих, казавшихся ласковыми, руках, рёбрышки задвигались под сжатыми в трепетаньи перьями. Когда мелкие кости тот час же вонзились в тело, чересчур звонкие для такой маленькой птички вопли стихли. Белая ткань окропилась тёмной кровью молодого существа.       «Какая чарующая водительница духа, как же несравненна её могучесть! — восклицала в воспоминаниях леди замка. — Какая дивная картина! — прибавляла она, когда в замок на днях были доставлены новые картины, одну из которых удалось им всем тайком разглядеть из-за плотной ткани, скрывающей величия художества».       С непритворной жуткостью во взгляде Адела откинула от себя вязкие ошмётки, вытирая руки о собственное платье, — и казалось бы, отстирать его до прежней белизны, становилось невозможным с каждым таким мигом. Но сердце её гулко билось, грудь начала часто содрогаться. Она, заколдовавшая чужой жизнью, приборами первобытных убийц, походила жестокой осанкой своей на суровую ведьму, на богиню, властную и кровожадную. Голубые её глаза теперь казались темнее, когда она поднялась в тени чердака одной из башен, яркие губы алели на округлом лице.       Госпожа не говорила ей об этом, но когда жизнь, начатая творением, в предвидении окончания своего, которым её обрекут, ждёт от ужасных тиранов довершений — последнего удара, первобытная власть просыпается где-то в самых потаённых чертогах души, — и это ощущение было ослепительно прекрасным.       До Аделы внезапно донёсся грубый деревенский глас, от которого она успела отвыкнуть. Девушка вздрогнула, по её спине прошёлся холодок, алая дымка, что застилала взор, пропала перед глазами, а разум, колотившийся мгновениями ранее в безумном сладострастии убийства, начал приходить в себя.       Девчонка, оглядевшись по сторонам, прошла вглубь черного отверстия, зияющую чернотой пасть чердака. Пора было возвращаться к своей госпоже, которая, будучи вся в хлопотах, наверное, уже её потеряла. И Адела, не смея больше задерживаться, в разгорячённом, как котёл, помещении, покинула его с лёгкой улыбкой, предвкушая момент воссоединения с госпожой, совсем не замечая, как весь выводок птиц совсем умолк за разглядыванием крохотного кровавого пятна.

***

      Был разгар середины лета, с его непрекращающимся темпом дождей и знойной жары. В замке, как никогда ранее, закипела жизнь, а всё потому что пришло наконец время его воскрешения: деревенские рабочие, а кто-то даже приехал из других мест, трудились, не покладая рук, вот уже почти месяц. Новая кладка кирпичных стен начала вырастать на месте пышных, разросшихся, как болезнь, развалин. На лице леди от созерцания того, как её жилище начинает приобретать прежние размеры, постоянно играла улыбка. Она сменила своё драное одеяние, бывшее некогда сересовой сорочкой, на скромное платье: болотный цвет, непышная юбка, никаких воротников, никаких вычурных складок, рюш, тесьмы, — но тем не менее, запылала госпожа прежним изяществом. И если раньше у неё наблюдался утомлённый и грустный вид, то сейчас женщина могла сеять эхо смеха по оставшимся нефам и залам, от которого сердце Аделы постоянно замирало, да и сама рыжеволосая вставала как вкопанная, тот час же заалев до кончиков ушей, с расползающейся улыбкой на устах.       Претерпев крики красильщиков стен, зазывания пилящих доски, предлагающих выпить чего покрепче своих собутильников, и миновав колонну бодрых мужичков, несущих мешки гипса, Адела оказалась в оперном зале, перед театральной сценой, где посреди занавеса перерезано нависал балкон. Стоило ей подойти ещё ближе, взору её открылась нижняя часть занавеса, где изгибалась небольшая старая подковка оркестра, полностью опустевшая уже давно, и навряд ли полнившаяся кем-то ещё помимо голов троих замковых дочек.       Из-за постоянно снующих туда-сюда рабочих, тёплые испарения заволокли залу, — они замешались с разнообразными выделениями сброда предместья: слюной, потом, — они были насыщены острой пылью ковров и выколоченных кресел. Запахи дешёвых самокруток и мужчин становятся всё сильнее. Туманнее горит газ, нависающий над сценой, повторяемый зеркалами, отражёнными с одного конца оперного зала на другой. И через всю эту какофонию Адела едва пробралась, и из-за густой стены тел почти не видно веселящихся в своей манере Бэлы, Кассандры и Даниэлы. В разрыве, на миг образовавшемся меж двумя мужицкими головами и контурами плеч, рыжеволосой точно стали видны утончённые изгибы трёх бестий, веселящихся на сцене, вытанцовывающих дикий пляс.       Но вот миг, и искры снова посыпались в глазах, стоило только рабочим сместить своё направление куда-то в другую сторону. Скрип досок, деревенский ор, состоящий из сплошных ругательств, пьяного смеха, непотребных шуток несётся в унисон, понемногу замедляя свой полёт, застревая где-то в ушах. Девичьи плечи вмиг налились тяжестью, спина засутулилась, чело склонилось вниз и брови его двинулись к переносице, — Адела сделалась злой. Ей неприятна была здешняя атмосфера. Она ненавидела этих снующих туда-сюда деревенщин. Как она не могла раньше замечать всей этой жалкости, где нет ни капли роскоши?       Она ведь и сама когда-то была такой.       И как только леди выносила её обычный вид служанки, где пестрила чернота без всякого намёка на чарующий блеск?       Нет, это всё пустое. Уже и неважно, кем она была раньше. Важно то, кто она сейчас. Рассматривая людей, которыми вот уже несколько недель постоянно полнился замок, Адела видела безрассудное пьянство, панибратство, нелепый тупой галдеж, — казалось бы, все были на каком-то глуповатом веселе. Однако, рыжеволосая отчетливо ощущала миазмы страха. Замок, что был построен на стыке долин предместья, являлся как бы ключом, открывавшим путь за горы. Все волны современной жизни у подножия этой могучей устрашающей крепости, этих высоких, покрытых холодных налётом стен, разбивались; и больше ничто не могло оживить этот позабытый уголок, вдохнуть свежий поток воздуха в застоявшуюся здесь, как болото, жизнь. И когда замок пал под натиском небывалой силы, в деревне пошёл слух, будто бы настал конец тамошним злодеяниям, ведь с некоторыми разрушившимися его шпилями действительно пропал ореол мрачности и таинственности, что наводил на сельчан необъяснимые чувства нечто ужасного. К счастью, вся эта мелодия кошмара не живёт только за пределами крепости, не замыкается в пламенных окнах, — она охватывает всю землю, ибо шагает по ней сама Смерть, воспевая величайших страх веков, ещё не родившихся, и в настоящем, и времён умерших.       И всё же в душах деревенщин оставалась какая-то смутная тревога. А тех, кого занесло сюда по воле госпожи замка, дабы возвести эти мрачные стены вновь… Им всем не повезло: несмотря на отвращение, несмотря на ужас, который охватывал их по утрам, стоило толпе найти очередной труп рабочего, им приходилось осматривать покойников за тем, чтобы отправить семье на похороны. Пока ватага пыталась определить, чей мужик помер, всех сельчан обдавало тошнотворным пресным запахом вымоченного в собственной крови мяса, — от этого пробегал холодок. Нередко с умерщвлённых кусками отваливалось мясо, кости распарывали взмокшую кожу, лица казались вспухшими и бескостными, будто кто-то напрочь раздробил их одним тяжеленым ударом.       Они все старались побороть свой страх, разогреть в себе небывалую мужественность на ребячество, но помимо этой воли, стоило им только увидеть очередное тело, организм их восставал, отвращение и ужас пронизывали всё их существо. Стройка доводила их до кошмаров, до судорог, которые душили. Поэтому почти каждый рабочий ходил поддатым, за версту разило дешёвым алкоголем, на чей запах Адела хмурилась, кусала губы и сжимала кулаки.       В какой-то момент смерти сельчан в замке прекратились, и те задышали легче, их чувство отвращения не становилось столь удручающим. Тогда они превращались в обывателей, трезвых и весьма любопытных. По залам был слышен девичий смех, наполненный молодостью, игривостью и весельем, — так смеялись дражайшие дочери хозяйки. Наверное, в тот момент никто так и не понял из них, что притягивали к себе особой насильственный вид смерти, которая в иной раз принимала зловеще-странный, причудливый облик.       Мужичьё с небывалым интересом разглядывали снующих туда-сюда тела трёх девиц. Бесстыдно выставленная нагота, запятнанная кровью, всё равно влекла к себе и завладевала вниманием. Они видели женщин, лет двадцати, крепких и утончённых телом, переливавшегося нежнейшими оттенками белого и синего; на губах их застывала полуулыбка, голова у каждой слегка наклонялась вправо, обнажая вид на тонкую шейку и заманчиво напряженную грудь, чей вид был слишком непристойно низко скрыт.       «Хоть и мертвецки бледные они, но до чего талия их узка!» — часто раздавался гогот, и долго рассматривали рабочие трёх бестий со всех сторон, отдаваясь какому-то трусливому вожделению.       Однако все это было лишь сладкой прелюдией, аперитивом к пышному ужину, — славной традицией, переданной дочерям от матери. И с тех пор ватагу рабочих продолжало держать в тисках тягостное чувство, отвращение, которое они подавляли в себе спиртным и глупым поведением.       Сейчас бывшая служанка искала Бэлу, чтобы в очередной раз завести странную беседу. Пока леди была занята делами, Адела была предоставлена самой себе, и хоть в прошлом она и являлась камеристкой, знавшей устройство замка досконально: от замковых темниц до покоев господ, — всё же леди не подпускала её к делам строительства, но девчонка и не обижалась, — понимала, что хозяйка хочет насладиться этим процессом единолично. Оттого и пришлось рыжеволосой искать себе занятие на продолжительный рабочий день, и среди галдежа и сквернословия рабочих это было сделать не так уж и легко.       — Присоединяйся к нам, — услышала Адела, что однажды случайно наткнулась на трапезу трёх дамочек.       Несмотря на навязчивые мысли, что блуждали в рыжей голове достаточно продолжительное время, она ответила:       — Воздержусь, спасибо.       Тогда одна из дочерей Альсины, Бэла, странно взглянула на Аделу, и вырванные из своей среды, опьяняющие, бросающиеся в голову зверства выдохлись. Охотничья добыча обесцветилась в глазах старшей из сестёр, потеряла свои соки.       Необычная компания для неё. Однако пока рабочие слонялись по замку, а дочкам леди уже надоело пугать их, Бэла вдруг предпочла компанию Аделы, нежели чем, заниматься… А чем они обычно занимаются? Рыжеволосая точно не знала, так как не водила дружбу с тремя бестиями, ведь воспоминания, где плескалось море крови, что была пролита по вине девушек, казалось, невозможно было предать пелене забвения.       Адела вовсе и не возражала, но предпочитала молчать, да и сами сестрицы не особо рвались с ней вести беседы. К тому же рядом с девчонкой время часто проводила лишь одна Бэла. Так как днём рыжеволосая забиралась на самую высокую, уцелевшую, после разрухи, точку замка — чердак, то и блондинка спешила за ней. И рой мух, что раньше казался невыносим своим жужжанием человеческому слуху, теперь саму Аделу вовсе не раздражал. Винила она в этом ту самую чудовищную силу, поселившуюся чудом в ней.       И обычно Бэла сидела рядом, свесив ноги вниз, и наблюдала за своими сёстрами, что резвились где-то внизу, у обломков старого сада.       Однако в какой-то момент стенания Аделы нельзя было не заметить, и светловолосая с ней заговорила:       — Любовь — это адские муки, признай.       Бэла тогда даже не взглянула на неё, присевшую рядом, смотрела перед собой, просветлённым взглядом, до жути пугающим, кровожадным, — таким, который Адела сотни раз видела, будучи служанкой замка, когда охота трёх сестёр подходила к апогею своего действа и был слышен хруст костей, страдальческие вопли, дикий смех и рёв голодного зверя.       Однако её это больше не пугало — всё то, что приводит в ужас обычного человека в этом месте. Паллада боялась другого.       — Хотя, разбитое сердце — вот, что ад. Однако, если и хлещут там языки пламени, то только в виде остывающего пепелища. Поначалу ты продолжаешь любить того самого человека, но после нескольких кошмарных пожаров, разожжённых тобою же, остается лишь его призрак, который блуждает по разрушенному замку, вот здесь, — Бэла вдруг развернулась к рядом сидящей девчонке и с маниакальным взглядом тыкнула ей в грудь. — И в страдальческих грёзах он танцует, как тебе угодно, смеется и продолжает улыбаться, как ты того захочешь. И, по-твоему же велению, порой будет призрак страдать в адских муках, будет сдавливать его невозможная боль, а среди развалин — раздаваться чудовищные вопли. Ведь так велит твое разбитое сердце.       На какой-то миг между ними воцарилась тишина, но воздух был до жути нагрет, и рыжеволосой казалось, что вот-вот они с Бэлой и впрямь вспыхнут, словно в преисподней. До того ей сейчас сталось невыносимым, и хотелось удариться в слёзы, как обычная девка после тяжёлых крестьянских воскресных работ.       — Ты отомстила ему?       — Кому? — вопрос Бэлы был полон искреннего удивления, будто бы она мигом ранее вовсе и не рассуждала про любовь — самое важное чувство на свете.       — Ну, тому… кто воздвиг твоё пепелище…       Блондинка, заслышав ответ, дико расхохоталась в своей излюбленной манере, хотя была в этот раз и иная нотка в поведении — тот самый оттенок, что прорисовывался в её и других дочерях настроении, когда хозяйка замка рядом, их любимая мать. Она стёрла выступившую влагу в уголках глаз и резко поднялась. Ветер затрепетал в складках её замаранного нынешним буйством действий замка платья, свет заиграл там, просвечивая все изгибы девичьего тела.       — Ну и рассмешила же ты меня: я не сумасшедшая, в конце-концов, — тёмные уста натянулись в улыбке на мертвенно бледном лице. — Посмотри, где я и кто я!       Бэла натянула юбку платья, обнажая ноги, начиная танцевать свой излюбленный танец. И в закатных лучах как-никогда казалась девчушка живой, прилипшие от жары волосы к её лбу, шее, ключицам блестели в танце. Кровь бросилась той в голову, а хрупкие на вид руки сжались, являя скрытую в теле невиданную мощь, — и то ли богиня, представшая в своей прекрасной суровости, то ли животное, не сознающее своей реальной силы, готовое в припадке слепой ярости загрызть любого до смерти.       — Такая месть не приносит душевного успокоения, — блондинка взглянула на свои руки. — Не счесть проклятий, что сорвались с моих уст… Однако судьба сама его покарала: у этого человека нет даже могилы. Он — никто, его имя забыто, не осталось у него потомков. Но стоит отдать ему должное: благодаря ему я здесь, и моё же имя может кошмарить всю здешнюю округу, до тех самых гор, что видны на горизонте, ни один человек мне не соперник, у меня есть любимые сестры и мать — это главное.       — Меня не это заботит, — вдруг почти шёпотом проговорила рыжеволосая, удивляясь тому, что вдруг нашла ещё кого-то в этом замке, кому она может довериться помимо его хозяйки.       — Разве? — разочарованно воскликнула Бэла. Всё её маниакальное величие спало, девушка присела обратно и, поравнявшись с собеседницей, внезапно выпалила: — А я думала, что ты слоняешься с грустной миной по замку от того, что днём не можешь любовно вешаться на шею моей матери!       Адела, зардевшись тот час же и заслыхав непристойные для себя слова, которые, однако, не были лишены доли правды, возмущенно зашипела, но тут же была прервана смехом блондинки:       — Прости-прости, не могла не пошутить! Чем же ты тогда так встревожена?       Адела, отвернувшись обратно и приковав свой взгляд к открытому небу, замолчала. Завидев, как запылал в пожаре облаков шпиль деревенской косой церквушки, видневшийся отсюда, она почувствовала, что к ней возвращается мужество. Вскоре торжество заката сменилось молчанием пепельного неба, и на нём начали загораться первые звёзды, хитро поблёскивая, навеивая вдохновение в ум всякого, кто взглянет на них.       Среди молчания, воцарившегося под сводами затхлого чердака, две девицы продолжали сидеть, и безжизненная бледность их лиц, казалось, усилилась. Вдруг Бэла широко зевнула, а рыжеволосая заговорила с нахмуренным лицом:       — С недавних пор я ищу смысл в восстающих золотыми линиями сводах, в кровавых и убийственных сражениях, продолжающих там полыхать. Но не могу отыскать там хоть одной здравой идеи, всё будто на потеху над человеческой жизнью, а смысл? И какова роль возмездия за совершённые деяния? Неужели, и в правду, Бог оставил эти места?       Адела повернулась к Бэле, в её сапфировых глазах заметали молнии, заставляя последнюю на миг вздрогнуть и ощутить позабытое чувство пробежавшего холодка по телу. Давно она не видела такого зрелища на чьем-либо лице: девчонка вмиг загипнотизировалась безбрежным желанием узнать ответы на свои вопросы, и нервы её напряглись так, что зубы щёлкали.       Бэла, заволновавшись, сама того не осознавая вдруг выдала:       — Божественная справедливость — вера тонкая, и Бог оставил эти земли, здесь ему стало тесно, — светловолосая весело хмыкнула, — Не осталось тех, кто в округе может ему довериться, да и он сам, кажется, не знает, кого спасать, а кого…       Девушка вдруг запнулась, на миг её привычно бледное лицо заалело. Адела заморгала пару раз слишком стремительно, удивляясь, не причудился ли ей сей образ.       — Не люблю я все эти серьёзные разговоры. Мама лучше знает, как правильно, спроси у неё, — отмахнулась старшая из дочерей и показательно отвернулась, махнув копной волос и скинув чужую хватку со своих рук. Однако, кажется, маска ребячества не работает с этой рыжеволосой девчонкой:       — Она занята, не хочу нагружать её своими мыслями…       Бэла недовольно цокнула и завозилась от возникшей дилеммы. Изнемогать от распри гнетущих дум и стараться разрушать наваждение — всё это было не в её духе, поэтому она быстро проговорила, так и не повернувшись к своей собеседнице:       — Я расскажу тебе историю, однако ты потом взамен выполнишь одно моё любое желание. Торги не уместны, такова плата!       — Я готова, — для Аделы не было никаких преград.       Она несмело улыбнулась, когда Бэла поднялась. И глядела рыжеволосая на одну из дочерей леди, что заметалась в каком-то, почти бешенном, припадке по чердаку, как глядела бы она на волка, на существо другой породы. Её особенно взбудоражило сознание, что зверь, до сего момента усыплённый приятными девичьими беседами под заходящим солнцем, теперь сорвался с цепи и в бешенстве готов был укусить. Но кого? За что?       Адела мысленно дала себе слово молчать, когда Бэла начала рассказывать, чтобы не предотвращать вдруг возникшую в мыслях той беду. Почему тело этой девушки, растерзанное и вылепленное тысячами тысяч мух не было подвержено казни, а преобразовано беспокойным возбуждением танцовщицы, утончённым величием убийцы? Ей нужно было знать ответ на этот вопрос.