Сын зимы

      И снова вьюга, снова снег, снова ледяной ветер. Но с небес ярко, как летом, светило солнце, снег так и блестел, словно миллиарды крохотных алмазов, вьюга - и не вьюга была вовсе, а так, лишь вёрткая змейка, не поднимающаяся выше лошадиных копыт. Деревья не шумели, не трясли голыми ветвями, и высокие, до небес, сосны, попиравшие острыми иголками голубые просторы, не роняли с пышных вершин снежные сугробы. Генерал Барклай-де-Толли, сдерживая строптивого гнедого жеребца, стоя на широком скальном уступе, наблюдал за своим отрядом, находившимся внизу. Там, под уступом, расстилалась бескрайняя ледяная гладь пролива Кваркен. Пролив этот считался опасным местом: летом на кораблях по нему не ходили (уж больно мелок, того и гляди, сядешь на мель), а зимой он хоть и замерзал, но часто покрывался полыньями, припорошёнными снежной пылью, и оттого можно было провалиться под лёд там, где этого меньше всего ожидаешь. К тому же, в этих краях, в Финляндии, нередки были бури, ломавшие ледяной покров. За последнее время такое случалось дважды, и Барклай беспокоился, чтобы буря не пришла в третий раз, ведь на календаре март, сорвав все его планы. Война шла уже около года, и совсем скоро должен был наступить перелом, и Барклай-де-Толли полагал, что перелом этот должен произойти благодаря ему. Именно его отряду предстояло выйти к одному из важнейших шведских городов - Умео - и, если всё пройдёт удачно, заставить шведов вступить в переговоры о перемирии.       Половина пути уже была пройдена. Сейчас отряд остановился на маленьком необитаемом скалистом островке Вальсгорне и скоро должен был выйти в открытое море. Впереди была только гладь Кваркена. Вокруг - ни души. Шведских войск поблизости не наблюдалось, но и свои были далеко: случись что - и на помощь прийти некому. Барклай-де-Толли верил, что любые опасения беспочвенны: отряд хоть и невелик числом, но драться будет до последнего. Генерал поднял голову и посмотрел на небо. Солнце клонилось к закату, расцвечивая сизую дымку горизонта в рыжее золото, и лёд под его последними лучами также окрашивался в цвета осеннего леса. Сегодня идти было поздно, отряд двинется в путь завтра на рассвете. Барклай-де-Толли пришпорил коня и, аккуратно съехав с уступа, норовя каждый раз поскользнуться на обледенелом камне, направился в свой шатёр.       Ординарец сразу же подал ему письмо от жены. Теперь на бумаге красовалась подпись: "Генерал-лейтенанту М. Б. Барклаю-де-Толли от Е. И. Барклай-де-Толли". Михаил Богданович улыбнулся, вспомнив события, произошедшие после ухода императора из его дома в Мемеле. На следующий день адъютант государя принёс рескрипт о повышении Барклая в чине и награждении его несколькими орденами. Что там тогда началось! Елена Ивановна тут же обрушила на генерала поток упрёков за то, что он умолчал о визите царя. Увещевания Лины и демонстрация первого письма Александра помогли мало, и Елена Ивановна, немного успокоившись, гордо удалилась, оставив несколько пристыженного Барклая и ошеломлённых Баталина и Бартоломея, сидевших в комнате через стенку, навострив ушки. Три дня госпожа Барклай-де-Толли демонстративно избегала мужа, а на четвёртый день генеральские нервы не выдержали, и Михаил Богданович пришёл извиняться. Сделал он это весьма своеобразно: при помощи самостоятельно приготовленного завтрака, что с одной рабочей рукой было непросто. Лина, конечно, помогала, но кофе, известной любительницей которого была Елена Ивановна, Барклай варил сам. Госпожа Барклай-де-Толли, узнав об этом, снова напустилась на мужа, сказав, что не стоило так себя перенапрягать из-за неё. Разумеется, она простила Михаила Богдановича, к великой радости всех домочадцев...       Писала Елена Ивановна как всегда, с множеством предупреждений, с беспокойством за здоровье мужа, только-только начавшего поправляться. Целый лист был исписан с двух сторон мелким убористым почерком - всё сплошь рекомендации. Михаил Богданович пробежал глазами по строкам, особенно не вчитываясь, и отложил, намереваясь передать его позже лекарю. В голове вдруг возник образ Багратиона, такой, каким его видел Барклай два года назад: странный, потерянный, тоскующий. На генерала снизошло озарение: причина подавленного состояния князя теперь была ему ясна. У Багратиона не складывались отношения с женой, Екатериной Павловной, в девичестве - Скавронской. "В браке, устроенном по расчёту, из-за средств, из-за богатства, но без любви и даже уважения, никогда не сложится ничего путного, - подумал Барклай-де-Толли. - Если моя память не изменяет мне, княгиня Багратион уехала за границу едва ли сразу после свадьбы и, по слухам, сейчас строит козни против России в каком-то то ли австрийском, то ли прусском городе. Слухами земля полнится, не стоит им верить. А князь, видимо, любил её, коли так тосковал, да и до сих пор, верно, любит". Барклай вдруг почувствовал, как что-то неприятно защемило в груди, между рёбрами. "Неужели мне всё-таки его жаль? - пронеслась непрошеная мысль. - Мы редко видимся, почти друг друга не знаем, наши отношения вовсе не дружеские, но почему мне так жаль князя? Оттого ли, что я обладаю тем, чего у него не будет никогда? Хотя... Почему же никогда? Может, и будет. Когда-нибудь. Если княгиня даст согласие на развод или одумается и вернётся в Россию. Может, и у славной четы Багратионов будет своё семейное счастье".       Генерал снова взял письмо жены, ощутил его шершавую поверхность. Правой рукой провёл по буквам - там, где остро отточенное перо касалось бумаги, остались незаметные, но ощутимые впадинки. Да, теперь, после операции, проведённой Виллие в Мемеле, к руке вернулась чувствительность. Михаил Богданович потом долго разрабатывал её, заново переучивался писать правой рукой, что, кстати, было значительно легче, чем становиться левшой, вернее, пытаться это сделать. Но держать шпагу в правой ладони Барклай уже не сможет. Виллие, как только операция закончилась, честно предупредил его, что израненная рука полностью не восстановится никогда. "То, что удалось избежать ампутации, - уже большое чудо", - так он, кажется, сказал, одной этой фразой выразив мысли всех, кто был рядом с генералом. И сейчас, два года спустя, рука всё ещё плохо слушалась его, часто немела и сильно ослабла. "Но это ничего. Это можно поправить, - подумал Михаил Богданович. - Я жив, я в строю, я снова служу своей родине, я защищаю свою семью. Большего мне и не надобно".       Внезапный порыв ветра распахнул полог шатра. Пламя свечи затанцевало на фитиле и едва не погасло, Барклай вовремя успел прикрыть его ладонью. Но несколько бумаг слетели со стола и улеглись под ним, точно первый выпавший снег. Михаил Богданович подобрал их и, обернувшись ко входу, заметил, что мягкая створка полога завернулась на сторону. Барклай вышел из шатра и осмотрел окрестности. Внизу горели огоньки сотен солдатских костров, слышались голоса, пение и даже, кажется, бренчание чьей-то гитары. Небеса преобразились до неузнаваемости. Ещё на закате большую часть их пространства скрывали тучи, но теперь тучи куда-то ушли, гонимые ветром, и глубокая тёмная синева засверкала миллионами серебряных искр. Прямо над головой висел ковш Большой Медведицы, на западе робко показывались три звезды Пояса Ориона, а рядом с ними сияли Семь Сестёр - Плеяды. Вдруг откуда-то, скорее всего, из созвездия Рыси, что рядом с Большой Медведицей, упала и покатилась по бархатной мантии ночи крохотная капелька. Мелькнула - и тут же пропала, словно и не было её никогда. "В народе говорят, когда звезда падает, желание загадывать надо, - Барклай стоял у шатра и не спешил отрывать глаз от неземной красоты, и не хотелось ему уходить. - Я, к несчастью, не успел. А и надо ли? Нечего мне желать, всего у меня в достатке. Но, пожалуй, одно желание всё же есть: я бы хотел увидеть царство справедливости на всей земле, чтобы всё было по чести, и сильный приходил на помощь слабому. Но, боюсь, на моём веку этого не случится". Вселенная, бесконечная и прекрасная, молча с ним соглашалась.