Плыви

Оставаться в живых – непростая работа, Оставаясь в живых, что-то даришь взамен. (с)

В народе она завоевала доверие сразу же - не прошло и недели с её возвращения, а в городе уже говорили: не зря Элистан выбрал девчонку в наследницы. Вот с титулом "девчонка" пришлось побороться - пока её волосы не тронула благословенная ранняя седина, её отказывались величать Верховной жрицей (не в лицо, конечно, упаси Паладайн, но в повседневных разговорах и пересудах, которые сложно не слышать, когда слух твой стал так остёр). Однако в уважении не отказывали. Ещё бы - она была с ними в самый тяжёлый час, в самый трудный год; так же, как все, трудилась среди руин, благостно работала в жаркий день до седьмого пота, пока было что возвести заново, с фундамента, и восстановить, кого спасти и исцелить. В упорстве Крисании Таринской никто бы не отказал - и в нежности: она оставалась среди людей и дарила им свет, пока не встал на место последний кирпичик их общего дела. Потом - удалилась в храм и стала куда реже показываться на улицах города; но прихожане помнили и паства в то время была так многочисленна, как никогда прежде. С каким вниманием они прислушивалась к исполненным мудрости проповедям, читаемым возлюбленной (теперь уже не только небесами, но и простыми смертными) дочерью Паладайна! Слепота придала её облику особую хрупкость, и никто бы не смог после первого взгляда определить, какая сила скрыта в этом измождённом теле. Сила духа - и сила воли. Крисания ни разу не выдала, как напугана она была, ошарашена и растеряна, как надломлена посередине. Праведный труд утешал её - он помогал побороть немощь мыслей, укреплял веру, которая - сложно представить - чуть было не пошатнулась. Пожалуй, всё-таки не совсем так: Паладайн никогда не переставал быть жрице близок и дорог, как отец, нет, даже лучше и родней; потому-то она и сердилась на него как на родителя, который не уберёг её от бремени её же ошибок, не указал вовремя верный путь сквозь тьму. Он должен был опекать её - и он баловал её без меры, чему она только радовалась, пока не осознала, что её не поддерживали, но испытывали. От неё ждали правильных решений, на неё полагались... Крисания верила в Паладайна сильнее и чище, чем кто-либо другой на всём континенте - это одно не изменилось в ней даже после того, как она прошла сквозь Бездну. Но так уж случилось: на долгом своём пути в этот благостный храм, к месту под этим высоким сводом Верховной жрице довелось познать иную веру, не менее сильную, чем прежняя. Рейстлин так же потрясал её и делал явными вещи, которых Посвящённая не замечала прежде. Он поражал её, он убеждал её безропотно следовать - и одолевал в каждом из поединков воль. Она должна была вывести его на свет, а вместо этого он увлёк её во тьму и оставил там на растерзание чудищам, которых сам же и выдумал. И всё же что могло быть сладостней, чем бороться за него каждый миг, отстаивать его правду, чувствовать его поддержку и заботу в минуты испытаний, которые иначе Посвящённая не смогла бы вынести? Это вовсе не отличалось от службы Паладайну - разве что Рейстлина Крисания, конечно, любила по-другому: куда более земной, греховной и оттого яркой любовью. Союз с чёрным магом подпитывал гордость - гордость всегда была свойственна этой жрице Света больше смирения. Что ж, она выбрала - и заплатила свою цену. Со стороны, с течением прожитых лет глупость, неопытность и наивность, которые Крисания показала в этой игре вместо других, лучших своих качеств, которыми должна была блеснуть, виделись ей всё отчётливей и всё более тяжким грузом давили на плечи; и всё же первые годы, когда боль ещё была свежа, оказались самыми непростыми. Пережитое зудело на сердце беспрестанно кровоточащей раной, никак не желающей зажить. Глубоким порезом - трещиной между жрицей и её Богом. Виной, которую тебе прощают, но глубоко внутри ты знаешь: не должны. Переступить этот разлом, змейкой вившийся в жухлой траве, оказалось неожиданно, но почти неодолимо сложно. Блудная дочь вернулась домой - она делала всё, что от неё требовалось, но долго не знала, как возвратить себе прежнюю ясность помыслов и устремлений, собрать себя заново по кусочкам и сызнова сделать целой. В плохие дни ей казалось, что каждому видно, как она истекает недобитой внутренней тьмой сквозь сколы и выщербины, плохо держащиеся швы, наложенные неумелой рукой. Исцеление заняло куда больше времени, чем должно было. Наверное, потому, что Крисания пыталась простить не себя - Рейстлина. Думала не о себе и даже не о Паладайне - о нём. Карамон писал ей, к тому же, не раз, но Крисания совсем не читала его писем (ведь не могла - вот досадное упущение оставшегося Маджере; но никого и не просила прочесть), даже не распечатывала - жгла в камине, чураясь того, что могло содержаться в них. Себе она это объясняла тем, что хочет, чтобы он остался в её памяти рыцарем, спасшим её от смерти, от этой позорной кончины, от этой тьмы без конца, чуть было не поглотившей её без остатка. Правда была, конечно, куда прозаичней и заключалась даже не в страхе подвергнуть опасности безупречную репутацию Верховной жрицы. Нет, Крисании хотелось, чтобы Карамон уменьшился - в её мыслях и в истории её жизни - до точки, чтобы она вовсе о нём забыла - и обо всём, что случилось тогда. Может, она так и не простила всем тем, кого судьба собрала в Башне в ту страшную ночь, своего спасения. Необходимости жить с грузом воспоминаний - быть праведной и правой на глазах у стольких; быть лучше, чем она себя ощущала на самом деле. Это же нелепое отрицание произошедшего стало причиной поползших по Палантасу слухов: глава Братства не жалует Даламара, мага Башни. Они перестали называть его тёмным эльфом, хотя он не сменил одежд, да и о подробностях случившегося немногие были осведомлены: в общих чертах люди знали, что ученик Рейстлина Маджере помог спасти город. Маги говорили: он своё испытание прошёл, пусть и не так, как многие до него; а став главой Ложи Чёрных Одежд за особые заслуги перед жителями Кринна и выдающееся мастерство в своём ремесле, тут же принялся ратовать за отмену столь рискованной - для каждой из сторон - проверки юных чародеев на прочность или хотя бы уменьшение её опасности. Надо сказать, аргументы Даламар выдвинул весьма весомые. Не раз и не два в ходе разбирательств по делу было упомянуто имя Маджере. Впрочем, обо всём этом Крисания знала лишь понаслышке. В аудиенции магу Башни она отказала твёрдо; и то сказать, вряд ли он по-настоящему стремился поговорить, раз испросил её лишь единожды. По городу пошли разговоры, нельзя было не обращать на них внимание - когда ты и без того слеп, притворяться глухим обходится втрое дороже. Крисания объезжала приюты и богадельни, щедро жертвовала всё, что осталось, а если у храма кончались средства - помогала трудом и своим примером. Она научилась ориентироваться в пространстве на удивление хорошо. Что ж, воображение у неё всегда было богатое. Например, она представляла в красках, что спасает Рейстлина и целый мир, заводя обоих всё дальше в Бездну... Слепота показала ей, как важно смирение, и этот урок Паладайну она так и не смогла простить. Усмирить гордыню - может быть, получилось; но, опять же, и спустя много лет после того, как всё закончилось, память о том, что предлагал ей чёрный маг Маджере, оставалась свежа, как будто не минуло и дня. Это было воистину прекрасное испытание - но Крисания не прошла его. И как долго потом она разрывалась между желанием забыть о нём и сохранить навечно - между страницами дневников или за стеклом, нечто хрупкое и опасное на вид, но даже притягательное в своём неестественном уродстве... Предать забвению или чтить памятью - что из этого стало бы бОльшим благом для её самой и её паствы? Из чего получилось бы лучше извлечь урок? Даламар молчал, Карамон перестал писать... Можно сказать, всё сложилось как нельзя чУдно и она указала им на их место - уменьшила их до точки в своей истории, а точнее - в её неудавшемся черновике, перепачканном чёрным так, что стало не видно белого; оставила позади и занесла перо, чтобы начать писать всё сначала. Читала проповеди, работала вместе с братьями и сёстрами - или просто проводила время в храме, чувствуя, как приходят, уходят и возвращаются прихожане, сидят на скамеечках, возведя очи к узорчатому потолку в немой молитве, омывают руки и лица. Может быть, ставят свечи. Свечи - это было не совсем обращение к Паладайну, они могли бы считаться и за непростительный отголосок диких верований, но Элистан разрешал их, считая, что они даруют людям надежду. Встав во главе Братства, Крисания, лучше всего знающая, как без неё паршиво, не нашла себя в праве отнять у паствы такую малость, безобидную ересь, хоть никогда не одобряла этой старой традиции. Свечи ставили не о возлюбленном Боге, но о своих любимых - каждая из них символизировала человека, которому нужна была помощь. Или, может, того, о котором хотели помнить. Считалось, что сами стены Божьего дома должны помочь мыслям и чаяниям просителей воплотиться в жизнь (тем более, что ставить свечи за себя запрещалось - это нарушило бы равновесие, уничтожило бы хрупкое таинство момента и навсегда погубило бы чудо метким ударом в самое сердце). Кому-то - облегчить страдания, кому-то - передать весточку на ту сторону; юная, заносчивая Крисания, никогда и ничего не терявшая в своей жизни, кроме, может, красивого гребня с усыпанной драгоценностями рукоятью, поглядывала на опускающихся на колени перед небольшой, залитой воском выемкой свысока, с пренебрежением. Теперь она хотя бы могла понять их. Сама она тоже начала ставить свечку со временем. Не сразу, немного позже. После того, как переговорила с Карамоном. Он знал её лучше всех - разве мог он оставить её в покое? Отступились, наслушавшись восхитительно написанных проповедей, насмотревшись на благие дела, и маг Башни, и Танис-полуэльф, тоже однажды попросивший о встрече. Они прогулялись по саду в неловком молчании - Верховная жрица чувствовала, как хочется её спутнику завести разговор, но он не находил слов, а она не стремилась облегчить самовольно взваленную им на плечи ношу. Посвящённая оставалась холодна и чиста, как зимний день далеко от людей и тревог, за городскими стенами, и Танис поверил ей - царственно склонённой в добровольном смирении головке, сложенным на груди в молитвенном жесте рукам. Он не смог заговорить с ней о тьме. Он сам себе не поверил - памяти и твёрдым фактам, ведомым немногим посвящённым. Рейстлин бы презрительно рассмеялся над этим, без сомнений, - уж он-то не давал чувствам затуманить разум; это его и погубило. Карамон - нельзя не отдать ему должное - достаточно ждал в стороне - или, может, ответа на письма, - прежде чем явился самостоятельно. Оно и верно - от Утехи до Палантаса путь неблизкий, к тому же, Тика, если верить слухам и пересудам, подарила ему двух чудесных сыновей - и носила под сердцем ещё одно дитя. Былая гордыня ещё не оставила Крисанию до конца - самой себе она признавалась, что боится, как бы бравый воин не завёл снова речь о любви. Причиной его визита оказалось не это - и если прежняя дева Таринская была бы обижена подобным поворотом событий хотя бы втайне, то у Верховной жрицы нашлись дела поважнее, чем кичиться собственной красой, к тому же, наверняка увядающей. Ослепнув, Крисания стала куда меньше следить за собой. И то верно - она же не могла больше смотреться в зеркало. Причудливые причёски заменила простая коса, наряд лишился последних следов былой роскоши. Умывать лицо студёной водой несколько раз в день - нехитрая наука, даже если тебя окружает вечная темнота; впрочем, кого ни спроси из тех, кто знал её раньше, с годами Посвящённая стала ещё прекрасней, по-настоящему расцвела: в ней чувствовалась теперь спокойная сила, цельность, приходящая с опытом. Кто-то говорил, что особенно красит её отпечаток пережитых скорбей - бледная тень, залёгшая меж бровей морщинка неуёмной тревоги... Крисания не спрашивала. Она давно уже предпочитала молчать. Карамон явился к ней ранним утром под своды храма, ещё закрытого для прихожан. Лязгнули доспехи, которые он, если верить пересудам, нынче предпочитал не снимать надолго; тяжёлый шаг зазвучал ближе, и жрица, вдруг испугавшись, выставила вперёд ладонь в немом приказе остановиться. Маджере не замедлил исполнить, более того - чиркнул по белому камню длинный меч, висящий на поясе, и Посвящённая поняла, что воин опустился перед ней на одно колено. - Моя госпожа... Она впервые заметила, как похож его голос на голос Рейстлина. Перепутать было бы вовсе не сложно, если бы не абсолютная разность интонаций. Остановить и успокоить себя Крисания не успела - сердце в её груди рванулось с места и, так долго медлившее без дела, почти совсем застывшее, взяло разбег, который едва ли могло вынести. Одной мысли о том, что Рейст мог бы вернуться к ней так внезапно и необъяснимо, хватило, чтобы спутать все мысли, и с лица возлюбленной дочери Паладайна будто соскользнула на землю, разбившись, фарфоровая маска возвышенного, благостного равнодушия. Да, вот это была надежда - чем безумней, тем крепче. Вот поэтому в храме ярко горели свечи и к высокому своду возносились лёгкие струйки дыма, словно цепочки из пузырьков воздуха к самой поверхности воды; сама Крисания не могла этого видеть, но ей так рассказывали, к тому же, ей казалось, она чувствует лёгкий приторный запах и тепло на кончиках пальцев. Одного только Карамона в предчувствии чего-то важного она попросила искренне: - Говори! Может, ей нужно было ещё раз услышать его голос, чтобы развеять иллюзию. Так давно уже непарный близнец Маджере рассказал ей правду о случившемся той весенней ночью в Башне Высшего Волшебства, не утаив ни детали. Крисания верила ему, ей казалось: не может быть, чтобы кто-то решился соврать о подобном. Но в то же время... Лишь один раз она прервала его - когда, завершая свою недолгую повесть, Карамон, так и не вставший с холодного каменного пола, гулко промолвил: - Он любил тебя, Крисания. Он остался там ради тебя. - Это не вся правда, - возразила Верховная жрица, и губы её так побелели, что, казалось, сейчас она упадёт в приступе удушья. Это заставило воина подняться на ноги - и когда он привлёк её к себе, праведная дочь Паладайна не отшатнулась - может статься, у неё не хватило сил. - Да, - признал Карамон, обнимая её, наверное, крепче нужного, так крепко, что помялась простая белая мантия, а из груди Крисании исторгся то ли вздох, то ли смешок, то ли стон, так долго сдерживаемый ею, вставший комом у неё в горле и едва не убивший её на месте. - Но я показал ему будущее и он понял: всё, что он сделал, было напрасно. В последний миг он узнал, к чему его вела жажда власти, и пожелал спасти тебя, поверив, что ни на что другое он уже не способен. Это тоже звучало как ложь - неосознанная, во спасение, вероятно, такая, в которую сам Карамон верил искренне и без тени сомнения. Крисании очень хотелось быть выше этого - но она никак не могла заставить себя отстраниться. После так долго окружавших её темноты и холода живое тепло грело так приятно... Стать бы проще, сойти на ступень ниже... Разве не была бы она с радостью принята в семью Маджере в любом статусе? Она бы возилась с племянниками Рейстлина, она бы обращала к свету учеников Даламара, уча их сочетать несочетаемое и искусно балансировать на тонкой грани, о которой знала лучше, чем любой из ныне живущих. Карамон назвал бы в её честь свою новорождённую дочь... Но могло ли это стать её судьбой? Нет. Пожалуй, то была бы не она - кто-то лучше. В конце концов, приняв в себе эту слабость, стремление к простым и понятным вещам, Крисания бы навсегда изменилась - перестала бы быть такой, какой её запомнил Рейстлин, более того, впервые оказалась бы с ним не вровень, не на одной ступени. Конечно, самой себе Верховная жрица объясняла отказ по-другому: она слишком значительна для жизни города, чтобы отвлекаться на подобную ерунду - на то, из чего, вполне возможно, не выйдет ничего путного. Пока что нужно думать о людях, не о себе, но, может быть, позже... Через пару лет или через пять... В старости... Так она и простилась с Карамоном - толком ничего ему не ответив, благословив напоследок искренне, но рассеянно. Он всколыхнул в ней, казалось, давно отгоревшее, и над углями сердца вновь заклубился дымок. Мог ли Рейст погибнуть ради неё хоть отчасти? Подумать об этом хоть уголком сознания, выходя на последний бой? И Крисании, всё давно для себя решившей, новая неуверенность казалась губительней смертоносного яда. Так она обратилась к свечам. Сделала первый шаг - и, окончательно определившись с собственными чувствами, вдруг вышла из тьмы на свет, гордо подняв голову, проплыла по мягко освещённому проходу вплоть до укромной ниши, заросшей воском. В первые несколько раз за Верховной жрицей по пятам следовала послушница, быстроногая и сметливая, привыкшая помогать госпоже в незнакомых ситуациях и подсказывать, куда двинуть руку, где лежат вещи. После Крисания освободила девушку от этой обязанности, освоившись с новым делом. Это оказалось совсем не сложно. Она зажигала свечу от другой, а после подносила к огоньку и основание, чтобы размяк воск, - устанавливала на холодный камень и ещё некоторое время держала с лёгким нажимом, давая свече время застыть и окрепнуть на новом месте. И долго ещё размышляла, не вставая с колен, забывая, как может быть к ним, неуклонно стареющим, немилосерден белый мрамор. В такие моменты возлюбленную дочь Паладайна мало кто решался потревожить. Но люди шептались - они и не представляли, как хорошо разносит их голоса по храму тихое эхо; как обостряется слух, когда глаза застилает тьма. - Чья судьба её так волнует? - О ком она так скорбит? - Почему именно сейчас? Многие верили, что Верховная жрица возжигает свечу с мыслями о своём наставнике и предшественнике. Кто-то слегка кощунственно уверял, мол, она скорбит по погибшим родителям и прочим своим родным. Как, их больше не было среди живых? Крисания узнавала это от слишком громких шёпотков, отражающихся от стен и витых колонн, тоже чем-то неуловимым напоминающих свечи. Она покинула отчий дом и не обернулась, променяла его на Божий дом и не поморщилась. Были среди сплетников и злые языки, утверждающие, что избранница Паладайна вовсе не так свята, как хочет казаться. О ком она вспоминает, устремив невидящий взгляд к свету? О покинувшем её любовнике? О мертворождённом ребёнке? Карамон бы понял - один из всех, ещё бы, после тех новостей, которые он ей сообщил. Но бравый воин Маджере если и покидал теперь Утеху, то лишь ради славных битв со всё ещё не дремлющим злом. Крисания решила сама, что справится без чьей-либо помощи, и, сказать по правде, у неё получалось вовсе не плохо. Любители позлословить замолкали быстро - даже в полумраке, окутывавшем храм ближе к закату, фигурка Верховной жрицы почти светилась кипенно-белым, а узкое, бледное лицо её сияло и серебрилось ярче Солинари. Паладайн всё ещё любил свою праведную дочь и оберегал её на избранном ею пути. Всего только раз Крисания заговорила с кем-то о Рейстлине - это вышло случайно, непреднамеренно, но она была осторожна и осмотрительна даже в момент отчаянной искренности. К тому же, так вышло, что собеседницей её стала девушка, которую вежливо называли под узорчатым сводом храма "блаженной", чтоб не сказать грубее и не прогневать Бога. Она числилась одной из послушниц, но мало чем могла помочь своим братьям и сёстрам - обычно просто бродила по внутреннему двору, что-то напевая себе под нос. Люди любили её за кротость и лёгкий нрав, хотя некоторые особенно склонные к ворчанию члены Братства повторяли, что пользы от неё не больше, чем от овражного гнома. Сильнее всех бедняжке нравилась Верховная жрица - часто можно было заметить уголком глаза в просторных, полных воздуха коридорах следующую за Посвящённой, прячущуюся от взглядов за колоннами рыжую, конопатую тень. Так говорили люди. Крисания только слушала. В том числе и звук шагов за своей спиной. Она не подозревала о том, что девушка умеет говорить, пока однажды поздним вечером, погрузившись по своему обыкновению в раздумья, не услышала, как кто-то опускается на колени рядом с ней. Некоторое время двое провели в молчании - воздух дрожал от тепла свечей, а с улицы доносился редкий, но резкий посвист ветра. После послушница поёрзала, видимо, устраиваясь поудобней (привычная к долгим часам молитвы Крисания не шелохнулась), и, решившись, спросила: - О ком ты грустишь, пресветлая жрица? На это можно было бы сказать что угодно. Назвать любое имя или звание. В конце концов, просто промолчать, притвориться сосредоточенной на своих глубоких раздумьях - кто бы обязал главу Братства отвечать на вопросы безумицы и кто осудил бы за отказ от этого? Но Крисания никогда не бежала битв и, ей нравилось думать, не поворачивалась спиной к страждущим. Может, блаженной и в самом деле необходимо было это узнать? Может, от того, какие слова произнесёт сейчас Посвящённая, зависело что-то и в её судьбе? Кроме того, говорить хотелось - накануне минуло десять лет; иногда тоска ударяла в голову крепким красным сладким вином, так похожим на вкус на кровь. Крисания вдохнула и выдохнула. Улыбнулась - оружие, как она узнала за последние годы, порой даже более верное, чем острый меч или смазанный ядом кинжал. - О своём женихе. Это звучало почти благочестиво. К тому же, жених у неё действительно был когда-то - и кто бы поведал ей, что с ним сталось? Честно сказать, жрица и не хотела знать. Она забыла его - голос, слова и жесты - легко, как всю свою прежнюю жизнь. Всё меньше теперь имело значение, кто был ей раньше мил, а кого она презирала; более того, кем сама она прежде являлась. Ей оставалась та, кем она нашла себя как-то утром, проснувшись затемно: благочестивая, светлая жрица, которая никогда не оступалась и служила безупречным примером заблудшим душам, как до этого Элистан. Она так и не решила, оставить прошлое позади или тащить с собой - а между тем, оно уходило само. В никуда, по-кошачьи тихо, не оставляя следов. Послушница удивилась - за десять лет слепоты Крисания узнала, как слышать это в дыхании, неловко выдержанной паузе, шорохе поправленного нервным жестом подола белой тоги. Была ли блаженная хотя бы красива? Умела ли обращаться должным образом с этим опасным даром? На мгновение прежняя гордыня вернулась к Верховной жрице так ярко, как это не случалось уже многие годы; и ей подумалось, пришло во всё ещё смиренно склонённую голову: а вот быть бы мне всем Матерью... я могла бы научить лучше всех... Помутнение прошло, обрывисто и резко было прогнано когтями испуганной дикой кошки, до крови впившимися в ладонь. Крисания спрятала руки в рукава и сказала самой себе: я стала бы ужасной матерью даже собственным детям, что уж там говорить о другом. - Могу я спросить, - послушница, забывшись, тронула Посвящённую за плечо, заставив её резко вздрогнуть и очнуться от грешных мыслей, но не заметила и даже не извинилась, - что с ним сталось? Я думала, у жриц не бывает женихов... Возлюбленная дочь Паладайна ответила на это решительным кивком: - Так и есть. Нам нет другого дома, кроме храма, и нет другой семьи, кроме паствы, - она помолчала, подыскивая слова. - У меня был жених до того, как я стала жрицей, - не ложь - до того, как она возвысилась по-настоящему, познала, что достигнуть света в глубочайшем из смыслов можно лишь после падения в бездонную пропасть тьмы. Что было раньше - гордость и самолюбие, невежество, слепота; да, пожалуй, тогда Крисания видела даже меньше, чем сейчас. Руки и их касания принесли ей больше знания, чем ясные глаза. Взяв ещё одну паузу, жрица задумалась о том, как объяснить случившееся дальше. Ответ нашептало ей сердце - вынесло на язык солёной волной: - Он уехал. Уплыл. Далеко. Разве не правда? Разве нельзя поверить? И Крисания бывала в диких землях, в других частях света, несла веру в отдалённые уголки исследованного мира... Тогда это казалось ей скучным, зато теперь всё шло впрок - ей вовсе не составило труда представить Рейстлина там: как всегда, преследующего свои цели, защищающего свои интересы, но - может ли такое быть? - с редкой памятью о том, что осталось позади. Они и теперь в мыслях жрицы друг друга стоили. Они отпустили друг друга сами. Их не заставили. Это был выбор - хоть в фантазии - для обоих. Крисания всегда прекрасно умела вообразить невесть что, а лучше - только искренне и беззаветно поверить в это. И она улыбнулась снова - свечам, светлому храму, конопатой послушнице, у которой в глазах задрожали слёзы: - И вы не знаете, что с ним? - Нет, - дала ответ жрица. Нет - потому что она не видела всех тех ужасов, что довелось лицезреть Карамону. Не она проводила Рейстлина в вечный сон. Она сама задремала ненароком, прижавшись щекой к сильному плечу, а проснулась - дома, в доме Боговом, единственном своём настоящем доме. Разве Маджере не величайший маг? Разве не мог он обмануть наивного брата? И оказаться прямо сейчас где угодно - хоть бы и за её спиной... Но Крисания ничего не увидела бы, даже если бы обернулась. Она подавила этот порыв - последний из терзавших её. И наступила тишина. Штиль на море - не одном из нанесённых на карту, но каком-то чужом; одной лишь деве Таринской было под силу поднять на нём волны, заставить разбушеваться шторм игрой на арфе с облупившейся позолотой и простыми струнами, натянутыми на каркас дешёвого дерева. Верховная жрица вернулась вновь к занятиям музыкой после перерыва длиной едва ли не в целую жизнь - она побуждала последовать её примеру и остальных членов Братства, утверждая, что сосредоточенная, погружающая в себя с головой игра возвышает и очищает душу. Не врала - стоило завести простую мелодию, как вокруг тут же становилось свежо и просторно. Светло - но Крисания тихо нашёптывала себе, что просто на миг закрыла глаза. Она тоже была на палубе корабля, плывущего в никуда. Рейстлин любил шторма - даруемый ими вызов. В её мечтах он всё ещё стремился к цели, которой, впрочем, никак не мог достичь. Он загорел и окреп, управляя судном, скулы его обветрились, он стал улыбаться чаще. Он горел ждущей его за морем кульминацией всех чаяний - и Крисания полюбила мечтать о том, как является ему в этом странном сне то ли водным духом, то ли смертной тенью, следуя бесшумно по правому борту. Недолго - только пока не стихнут звуки арфы над залитым лунным светом двором зачарованно застывшего храма. Только пока не погаснет свеча. Только когда нет никаких других дел. Только на полчаса... Она приходила к нему и просила его: плыви, Рейстлин. Всё дальше и дальше отсюда. Никогда не возвращайся, но и не забывай меня - никогда. Обещаешь? Это единственное условие. Только так я смогу отпустить тебя - и очнуться от сладостного забытья в собственной аскетичной спальне на верхушке башни. Вспомнить, что я уже не смогу увидеть, хотя всего мгновения назад перед моими широко открытыми глазами проносились пенные буруны, крылья чаек и и твой торжествующий взгляд. Я всё ещё слышу твой бурный, как море, смех - ах, нет, это всего лишь последний отзвук колеблющейся струны. Но ты плыви, Рейст. Не думай об этом, плыви. Никогда не жалей, что оставляешь меня позади.