Любовь моя

Ты мой ум, моя страсть, моя гордость Любовь моя (с)

Возвращение домой радует Рауля больше, чем ему хотелось бы показать. Загонять лошадей по разбитым сельским дорогам под проливным дождём - не самое разумное, юноше всё же уже минуло двадцать, но Д'Артаньян не находит в себе сил возразить, осадить: в конце концов, он был (и есть) не лучше; в конце концов, его тоже по икрам не только дождевые капли холодной плетью хлещут - его подстёгивает вплоть до хлопьев пены, снегом сыплющихся изо рта, застарелое нетерпение, перегнившая жажда встречи. Так и выходит, что старый и молодой скачут почти что вровень - виконт де Бражелон замечает это и уголком рта усмехается, упрямо пришпоривает коня, чем-то враз напоминая Атоса в его лучше годы - закушенной губой, вьющейся по ветру тёмной прядью, дьявольской решимостью в красивых и умных глазах, так похожих на лошадиные. Никому из них не хочется проиграть в шуточном состязании, но силы уже на исходе - дают о себе знать старые и новые раны; и когда Рауль с полувздохом-полустоном припадает к шее скакуна, Д'Артаньян, не радуясь форе, тоже смиряет бег своего жеребца, чтобы остаться рядом и поддержать, если станет хуже. Пусть всё будет поровну, честно. Всадники переглядываются - тихая радость всё же важнее скорости. Они послали вперёд слугу - в поместье уже готовят на стол всё самое лучшее из погребов и с подворья; служанки со смешливыми гусиными лапками в уголках глаз, перешучиваясь, застилают кровати. Молодой хозяин возвращается домой, да не один, а со старым другом. Графу де Ля Фер тоже не сидится на месте - он самолично наблюдает за всем происходящим, даже - верх неприличного нетерпения - разок заглядывает на кухню, впрочем, тут же притворив за собой поплотнее дверь, сделав вид, что этого не было. Не помогает - и в малейшую щёлочку успевают проскользнуть упоительные запахи. Теперь они наполняют коридор - и в маленьком, тепло натопленном доме становится ещё уютнее, если такое вообще может быть. Слуги своё дело знают - всё будет сделано в срок, как положено, а что на сердце всё равно неспокойно - в том нет их вины. Причина совсем другая. Заслышав со двора лошадиное ржание, хлюпанье грязи, переходящее в цокот подков по вычищенному двору, и радостные возгласы, граф де Ля Фер спешит на крыльцо, не подумав даже одеться теплее или укрыться чем-нибудь от дождя. Он, правда, не сходит вниз по ступеням, но терпеливо ждёт на самом верху, пока всадники спешатся и отдадут поводья конюшему и его помощнику. Рауль, конечно, быстрее - летит, чуть ли не спотыкаясь, разводит руки для объятий, не успев задуматься, что, возможно, настало время вести себя сдержаннее, осмотрительнее. Это ли не славно - граф не напомнит ему о приличиях, не в этот раз. Д'Артаньян медлит внизу, давая воспитаннику и опекуну время нарадоваться встрече. Он хлопает коня по шее, гладит по морде, благодаря за долгий путь; перекидывается парой слов с прислугой, прежде чем неспешно подняться, на ходу покачивая тяжёлой от бессонной ночи головой. Затёкшие в дальней дороге ноги, годы украли у них резвость, но шевелиться они всё ещё способны. На верхней ступеньке, меж тем, немного утихла бурная радость встречи - и хозяин поместья вдруг сам делает несколько шагов вниз, чтобы обнять невольно, незаметно растерявшегося от такого приёма капитана мушкетёров. Конечно, любой будет рад тому, кто целым и относительно невредимым вернул домой его дитя. Не в этом ли дело? Д'Артаньян оттого скомкано произносит приветствия, всё одно заглушаемые дождём, и взволнованно поднимает над другом шляпу - не простудиться бы ему. Мало чему этот жест поможет - с полей льёт, прохудилась и тулья, но, может быть, внимание и забота в достаточной мере способны согреть - по крайней мере, на лице графа расцветает улыбка не менее приветливая, чем та, которой он только что дарил воспитанника. Затем, конечно, наступает время скрыться в доме, переступить порог. Д'Артаньян мнётся, не проходя далеко; и пусть они с Раулем заранее уговорились, что останутся оба, в чужих стенах сковывает странная неловкость - он и был-то здесь до того всего пару раз, едва ли помнит расположение комнат и радушность приёма, к тому же, в прошлом несколько умеренную борьбой между фрондерами и мазаринистами. - Я точно вас не стесню? - спрашивает с удивительной для него долей робости, оглядывая высокий, строго белеющий даже сквозь полутьму потолок. - Мы проезжали пару неплохих трактиров, к тому же, меня ждут обратно в Париж, чем скорее, тем лучше. - Шарль! - имя слетает с языка Рауля так легко, что граф невольно ёжится - что за манеры. Видно, на войне уже не в чести держать себя в руках и на расстоянии, как в приличном обществе. Или, может статься, это что-то особенное? По крайней мере, Д'Артаньян улыбается, несколько удивлённый, но, напротив, позабавленный таким обращением. - И не думайте об этом! - продолжает с жаром юноша. - Вы обещали мне погостить хоть пару дней! Нам столько всего нужно рассказать, не смейте же оставлять меня здесь одного, ведь сам я обязательно что-нибудь забуду или перепутаю! - Пылкий, как женщина, - в любых других устах это могло бы звучать оскорблением, но не в этих; глаза смотрят в глаза и улыбаются так же тепло, как губы; капитан мушкетёров всё-таки отдаёт подоспевшей прислуге шляпу. Он всё ещё не уверен: - Для начала мне неплохо бы получить разрешение у хозяина дома. Граф, вы позволите мне составить вам компанию? Должно быть, вам хотелось бы провести недолгий отпуск наедине... Я всегда могу подождать Рауля в Париже, если такова будет ваша воля. Да, долгая разлука и друзей заставляет держаться холоднее обычного; впрочем, услужливость Д'Артаньяна скорее свидетельствует о его желании угодить, чем о стремлении уехать. Да и что эти пять лет в сравнении с прошлыми двадцатью? Никто из них не успел измениться сильнее, не считая, может быть, седины, отвоёвывающей всё большие плацдармы на не покрытых теперь головах. Атос смотрит ему в глаза, спрашивая и уговаривая жестами - нежным взглядом, протянутой рукой - вместо слов, сторонником которых никогда не являлся, прежде чем произнести-таки: - Останьтесь! Вас я не видел настолько же долго, а в доме достаточно комнат, чтобы никто из нас не был стеснён, - пусть фраза скована вежливостью вернее, чем путами, упрятана в приличия, словно в застенки Бастилии, несложно понять - это просьба; и Д'Артаньян кивает, ведь просьбам графа де Ля Фер он никогда не умел отказать. Рауль кажется прямо-таки неприлично счастливым - если он не рвётся выразить это, то лишь потому, что не знает, кого из друзей ему заключить в объятья первым. Останавливает себя, задумавшись, смиряет нахлынувшую радость - и то верно, ему бы поучиться холодной вежливости у шевалье Д'Эрбле; граф, который раньше и в этом мог служить примером, должно быть, стал сентиментальней с приближением старости. И он доволен - не медлит с приглашением к столу, по собственному опыту зная, как важно подкрепить силы после безудержной скачки. Час уже поздний, стало быть, после ужина все отправятся в постель, оставив разговоры на следующий день, - горничные постарше, за свою жизнь ни разу не покидавшие Блуа, по каким-то своим приметам утверждают, что к утру распогодится, и граф склонен верить им как себе, раз уж их скрипучие прогнозы - так могли бы звучать голоса управляющих судьбою богинь - ни разу его не подводили. Оба путника мало едят - Д'Артаньян слишком устал, хоть и пытается этого не показать, бодрясь, под столом потирая отдающий глухой, лающей болью шрам на бедре, а Рауль возбуждён и взволнован встречей - ему не терпится начертить для отца планы сражений на старых картах, рассказать о нравах испанцев, с которыми ему довелось сойтись в поединке и которых он шутя пленил в одиночку. Все воспоминания о славных битвах уже покрылись пусть тонким, но слоем пыли, оставляемой временем, так значит, нужно смахнуть её скорей, пока ничего не исчезло бесследно! Первые победы так сладостны - граф не делает замечаний насчёт поведения за столом, но внимательно слушает, изредка задавая вопросы, всегда уместные и отчётливо показывающие, насколько он всё-таки в самом деле заинтересован. Д'Артаньян больше молчит и пьёт - вино успокаивает боль в разнывшихся от погоды старых ранах; но следит за собой пристально, не желая опьянеть в присутствии друга, столь нетерпимого нынче к этому человеческому пороку оттого, что прежде страдал им сам. Так и получается, что капитан мушкетёров выходит из-за стола раньше воспитанника и опекуна - негромко желает им доброй ночи, но оба слишком увлечены беседой, чтобы заметить, тем более, успеть откликнуться. Лишь Атос после смотрит ему вслед и вроде бы хочет окликнуть, но воздерживается и сам выпивает, быть может, лишний бокал. Д'Артаньян, которого в приготовленную комнату провожает сухая, высокая служанка, находит, что давненько не спал в такой мягкой постели; было бы странно, не будь в доме графа де Ля Фер всё идеально выстирано, выглажено и устроено так, чтобы только угодить гостям. Снять с себя пыльную, грязную одежду - тоже тот ещё труд, когда пальцы от усталости плохо гнутся, но завязки и рукава - отнюдь не самые страшные враги, с которыми приходилось биться капитану мушкетёров, и он одерживает блистательную победу. На небольшом столе приготовлены свечи и книги, бумага для писем, перо и чернила, но он, только смыв с себя дорожную сутолоку чуть тёплой водой, сразу же ложится - как назло, потом оказываясь слишком измотанным, чтобы легко заснуть. Приходится долго ещё смотреть в высокий, опять же, белый потолок, прислушиваться к далёким шорохам и невольно представлять себе лицо старого друга - счастливое и всё ещё красивое, лишь больше облагороженное временем, точно лики мраморных статуй, извлекаемых из-под земли, где они пролежали сотни лет, нетронутые, неосквернённые, по-прежнему чистые. Селянки не обманывают - утром рассвет золотит подушку, пробуждая разместившегося на ней воина ото сна и заодно напоминая, что прошлым вечером он забыл задёрнуть шторы. Осенью светает поздно - гораздо позже, чем капитан мушкетёров привык вставать, ну так на то он и в отпуске, чтобы никуда пока не спешить и не терзать себя ранними подъёмами, которые, сказать по правде, никогда не были ему по вкусу. Облетевший вплоть до последнего листика сад представляет собой жалкое зрелище, особенно когда небо ясное и на его фоне все крючковатые сучья кажутся трухлявыми, как старики, зажившиеся на свете; и всё-таки, поднявшись, Д'Артаньян какое-то время смотрит в окно, наслаждаясь видом простым и мирным, попутно обратив внимание на то, что вчерашняя его одежда, уже выстиранная и выглаженная, лежит на том же стуле, где он её с вечера и оставил. Это невольно вызывает улыбку - непривычный к такой заботе даже от Мадлен, капитан мушкетёров мимолётно ласкает ладонью форменный рукав лёгкой ткани, под пальцами рябящей, идущей зыбкими складками, и присаживается обратно на кровать. Так его и застаёт Атос - вошедший без стука, тут же извиняется: - Я думал, вы ещё спите. Моё нетерпение побеседовать с вами было так велико, что, боюсь, я уже заходил к вам несколько раз, - сухой смешок, сжатая в горсть бородка с проседью - сильнее граф де Ля Фер смущаться не способен. - Доброго утра, - исправляет он за собой ещё одну оплошность, призывая тем самым на лицо собеседника широкую, пусть и сонную ещё ухмылку. - Как вам спалось на новом месте? - Мне снились вы, - честно отвечает Д'Артаньян. Он, нимало не смущённый ранним визитом, потягивается и принимается шарить под кроватью в поисках сапог, которые оставил там вечером. Хорошая возможность выгадать время для ответа, если бы пришлось что замалчивать, но он уже не юнец, а сны его - невинны, как только могут быть. - Только вот мне никак не припомнить, к чему бы это. - Можно поспорить, к сытному завтраку, - фыркает граф в усы, тоже уже изрядно проперчённые. Треклятая обувь никак не попадётся под руку - приходится наклониться ещё пуще, до такой степени, что на глаза подвенечной фатой, снежной пеленой внезапного бурана падает задравшаяся сорочка, кипенно-белая, не иначе, собственно графская, невзначай взятая взаймы прошлой ночью, а точнее - вежливо уложенная в изголовье без права отказаться. От неё едва уловимо пахнет лавандой, и Д'Артаньян смеётся, тихо ругается - цветочные запахи чем-то зыбким, ускользающим и сладким напоминают юность. Быть может, потому, что тогда цвёл, благоухая, он сам? Сейчас всё не так - даже мимоходом скользнувший по пояснице сквозняк заставляет опасаться - не застудить бы. Опять же, ноющие лишь немногим меньше по сравнению со вчерашним шрамы... Д'Артаньян барахтается в сорочке, словно утопающий, принявший отчаянное решение спасать себя самостоятельно, а Атос тихо стоит в стороне и смотрит - он почти боится подойти и коснуться, помочь. Сапоги находятся под стулом, на котором развешана одежда, - удивительно, как можно было этого не заметить (как можно было об этом промолчать). Капитан мушкетёров одевается, не прекращая говорить, как он всегда это делает, когда волнуется; граф - так уж повелось - больше слушает. Он странно рассеян - не подумал присесть или позвать слуг, чтобы застелили кровать, расправили складки... Старый вояка привык всё делать сам - и не удивляется; разве что самую малость, когда Атос, внезапно оказавшийся ближе, чем ожидалось, без слов и предупреждений поправляет загнувшийся воротник, приглаживает почти отеческим жестом, впрочем, приобретающим заметно иную окраску от того, что в глаза смотреть избегает - отходит при первой же возможности, как умеет, непринуждённо опирается на спинку стула. Д'Артаньян не находит себя в праве - ну или попросту не способен - этому помешать. Зато за завтраком, оказавшимся и вправду сытным, более того, вкусным, он веселит воспитанника и опекуна историей об одной испанской королеве, которая, мол, выпала из седла, зацепилась ногой за стремя и вынуждена была проехаться по земле лицом и прочими подробностями своей особы, пока придворные, не смевшие коснуться её даже с целью спасения её собственной жизни, безуспешно пытались утихомирить и поймать взбесившуюся лошадь. Рауль разрывается между благородным волнением и желанием засмеяться - у него до сих пор всё на лице написано, и так отрадно, когда всё настолько просто. Атоса развеселить труднее - да и может ли он смеяться над бедствием в королевской семье? Только смотрит пристально - теперь-то, когда их разделяет добрая половина стола. Д'Артаньян не ловит взгляд и обрывает историю на середине; так неожиданно, что виконт де Бражелон с нешуточным волнением переспрашивает: - Чем же всё это закончилось? Рассказчик пожимает плечами - в данный момент он увлечён попытками наиболее благовидно справиться с варёным яйцом, не вызвав при этом усмешку или вовсе тщательно скрытое, но неподдельное негодование графа. Когда он так смотрит, всё становится куда сложнее. Даже легкомысленно ответить: - Почём я знаю? Может, она умерла. Рауль, привыкший иметь испанцев в своих врагах, всё же живо переживает любой печальный конец. Это свойственно юности - в её обычае чутко откликаться на любую беду, особенно когда с трудностями сталкивается особа королевских кровей. Между тем, нельзя не признать: по отношению к своим ближним виконт не менее чуток - заметив сомнения старшего друга, мгновенно разрешает их, показав, как надо, с необидной непринуждённостью, выдающей отменное воспитание. Д'Артаньян же, в свою очередь, с львиной яростью набрасывается на яйцо - всё лучше, чем поднять глаза и увидеть, как смотрит граф де Ля Фер - всё ещё смотрит, можно поспорить. Радость встречи немного утихла и улеглась, так что теперь он лишь изредка дарит воспитанника полным нежности взглядом - остальное время ему не отвести глаз от того, как диковато капитан мушкетёров обращается со столовыми приборами. Знания есть, просто навык утерян за время долгих походов. Месяц в Париже - и всё встало бы на круги своя, но месяца у них не будет; вряд ли, сказать по правде, их отпуск продлится дольше недели, да и то - при условии, что на границе не случится ничего выдающегося. - Вы мало едите, - негромко замечает граф. Д'Артаньян, никогда не страдавший отсутствием аппетита, ухмыляется, что никак не вяжется с его заметно бледным лицом. - Это и не плохо - в моей семье все склонны к полноте, особенно на склоне лет. Рауль отмечает каламбур звонким хохотом; впрочем, тут же затихает, смущённый. Рауль - то, что не даёт атмосфере за этим столом окончательно стать мрачной и даже гнетущей. Завтрак кончается скоро - молодость ест жадно и быстро, а старости легко испортить аппетит. Они выходят на прогулку в сад - пешие, памятуя о вчерашней скачке; отстав от виконта на несколько шагов, старые друзья - по-разному, но оба с любовью - наблюдают за тем, как радует его каждое знакомое дерево, на которое он забирался, будучи ребёнком. Говорят мало, всё больше - о погоде; здесь ясно, свежо и так хорошо, да, в Испании, пусть даже на границе, солнце гостит неделями, но здесь оно появляется реже, надо наслаждаться моментом, ни в коем случае не упускать возможности... Здесь в небе ни облачка, но где-то неизбежно крадутся, сбиваясь в стаи, грозовые тучи. Не совсем внутри них обоих - если подумать, много говорить, тем более, о чём-то важном никогда у них не выходило, да и не было в этом нужды - всё значительное, невероятное, восхитительное, достойное историй у огня зимней ночью они всегда переживали вместе; можно поспорить, и будут. Жизнь друг без друга похожа на сон - взять хоть те бесконечно долгие двадцать лет, когда каждый день ничего не происходило, время проходило - мимо, утомительно и бесцельно. На что они были потрачены - обоими? Д'Артаньян и про себя-то не знает, хотя про Атоса представить может - у него был Рауль, конечно, стоивший всех положенных на его воспитание усилий. Лучшая тема для разговоров, которую можно себе представить. Не надо называть имён, уточнять, что речь идёт именно о нём; как будто им больше и обсудить нечего. Они беседуют, перебирают по косточкам маленькие подвиги и поздние возвращения к месту ночёвки; шрамы, оставленные шпагой, и отрезанную как-то прямо посреди дня прядь волос, остаток от которой резко и горько топорщился после сирым огрызком разрубленной пополам змеи, - кто носит её теперь на шее в кулоне? И чью же, отданную взамен, хранит мальчишка у себя на груди с яростью тигра? Переговариваются и смеются, согретые единой радостью, общей нежностью. Отцовская любовь так благодатно слепа - граф де Ля Фер ни капли не удивлён тем, какое участие старый друг принял в судьбе его воспитанника; могло ли быть иначе? Шагает неспешно по старому саду, цепляясь взглядом за верхушки деревьев: то ли степенность благородства, то ли подкрадывающаяся, подбирающаяся для прыжка старость. Капитану мушкетёров это непривычно - он то и дело норовит ускориться, забывая, что торопиться никуда не надо. Здесь - не война; может быть, не такая - меткий выстрел в то место, где случайно, на долю мгновения касается руки кисть, сжатая в горсть, не желающая дотронуться даже нечаянно, но влекомая чем-то более внушительным, чем сама сила, что держит людей на земле, а птиц - в небе. Д'Артаньян разглядывает подогнутые пальцы и малокровные полумесяцы ногтей, отпечатавшиеся на ладони, серьёзно и строго - после поднимает глаза на лицо друга едва ли не впервые за всю прогулку. - Вы кажетесь уставшим. Не присесть ли нам? - Нет, и не думайте, - выжимает Атос из себя улыбку силой рук и неизмеримой гордости. - Просто немного кружится голова. Всё равно мы скоро уже вернёмся к крыльцу, если пройдём по этой тропинке... - дальше можно бы и не слушать, и так понятно, но Д'Артаньян кивает из вежливости, а стоит графу замолкнуть, лёгким, естественнейшим из движений перехватывает его под руку, точно милую сердцу даму, исторгая из груди его тяжкий вздох. Чувствовал бы Атос себя хоть немного лучше, он бы непременно возразил. Так же - сохраняет за собой благое право не замечать; делать вид, что всё в порядке, всё так и было задумано. Честно сказать, это не может не вызвать в благородной душе капитана мушкетёров тихой, себялюбивой благодарности - да, да, вы правы, несомненно и как всегда, это должно было произойти, нам стоило сойтись ещё немного ближе, так нам завещали и наметили не иначе как на небесах; поручили, как план действий при внезапной атаке со стороны тоски, мало что оставив на наше личное усмотрение, словно не доверяя нашим изрядно заржавевшим ловкости и смекалке, так никогда не развившимся умениям читать друг в друге с лёгкостью - право, это сделало бы всё таким простым и мелким, невыносимо пошлым. Нет, лучше уж продвигаться на ощупь, больше руководствуясь касаниями, чем словами; осторожно брести под густо переплетёнными голыми ветвями, ловя слабые, рассеянные солнечные лучи на кончики ресниц, и, если молчание падёт, не пошатнувшись под его весом, рассеянно думать странные мысли, слушая, как дышит спутник, невольно подстраиваясь под этот едва уловимый ритм. И вправду, конец пути оказывается ближе, чем можно было предположить. Так близко, что замечать его вовсе не хочется. Д'Артаньян сухо покашливает, внезапно почувствовав неловкость от продлившейся так долго близости; граф, выпустив его руку, оглядывается по сторонам - он только заметил, что Рауль давно уже не с ними. Кто знает, куда деваются мальчишки? В какие дебри они заходят, в какие бездны падают? И где те двое, которые, должно быть, нашли бы друг с другом общий язык даже легче, чем пара старых друзей, прерывающая ставшее вдруг неуютным молчание разве что поспешным побегом? Эти-то сорванцы куда запропастились? В самом деле, Д'Артаньян удаляется к себе - не обернувшись и не усомнившись. Он хочет подумать; старость пуглива - сесть в кресло и неспеша перебрать в себе каждое впечатление, повторением уверить себя, что теперь уже не забудется; и, конечно, потерять в траве на сонных лугах, выронить из кармана в долгой скачке, расстроиться, разозлиться, послать всё к чёрту. Даже этого не выходит - в комнате, что неожиданно, ждёт Рауль; переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо пританцовывая по комнате, заглядывает в лицо и расцветает улыбкой, едва открывается дверь. - Шарль! Я так долго вас жду! - Вы знали, где я, - усмехается Д'Артаньян, и в глазах его в мгновенном предчувствии славной забавы, юношеской проказы зажигаются нехорошие, но яркие искорки. - Отчего же не нашли? Вы ведь выросли здесь... - Лишь оттого, что не искал, - красивое, тонкое лицо дышит наивной самоуверенностью. - Ведь признаюсь, - виконт де Бражелон, выдавая себя только больше, оглядывается на дверь, чтобы убедиться, что она плотно затворена, прежде чем решается продолжить говорить, - что моё к вам дело... В нём нет ничего зазорного или предосудительного, но мне отчего-то - может статься, это не более чем ребячество - так не хотелось бы, чтобы о нём узнал господин граф, что я и вам-то решился сказать лишь потому, что без вашей помощи мне не справиться. - Что же вы задумали, юноша? - в кресло, о котором уже начало мечтаться, Д'Артаньян всё же опускается; но погрузиться в мысли не спешит. Ему нравится поддразнивать Рауля, никогда не понимающего правила игры, подтрунивать над ним, зная, что мальчишка, в сущности, куда безобиднее и мягче, чем когда-либо был он сам. Это - от графа де Ля Фер; такого, каким он так редко решался выглядеть в компании друзей, может статься, из вполне оправданного опасения остаться непонятым. Д'Артаньян, между тем, был бы рад сойтись с таким Атосом покороче, хотя бы теперь, когда и его неутомимая, яростная жажда драки несколько угасла и отныне лишь приятно согревает, точно догорающий в осенней ночи костёр. И светлеющий сумрак ясно показывает, как близок рассвет. - Ничего плохого, клянусь вам! - мальчишка слишком близко к сердцу принимает ленивое растягивание слов. Он вовсе не создан для интриг - это хорошо; Атос тоже не был, а когда участвовал в них, то всё-таки поневоле, из нежелания бросить друзей один на один с бедой - или из неизбежного благородства, ставшего уже притчей во языцех. Нет, Рауль, пожалуй, даже хуже - хорошо, что ему не жить при Ришелье; и от любых роковых красавиц с лилией на плече будет кому уберечь, уж об этом они позаботятся. - Разумеется, - мягче обычного успокаивает Д'Артаньян. - Мне как никому другому известно ваше доброе сердце. Так чего же вы, чёрт возьми, хотели? - ругательство вырывается само собой, вызывает недоумевающий взгляд. В этом доме браниться не принято - ещё одно напоминание о том, насколько же не к месту здесь старый вояка, за долгие годы службы ко многому утративший чувствительность. Впрочем, оправдание есть - треклятое бедро совсем разнылось. Стоило ходить поменьше, уйти к себе чуть пораньше... Нескончаемая война изматывает и самых сильных - духом, телом. Понимая, что это - вовсе не то место, где он смог бы отдохнуть в полной мере, покинуть Блуа Д'Артаньян всё-таки не готов, раз уж его до сих пор не гонят прочь. Но, может быть, скоро станут. - Вы вряд ли помните Луизу, - Рауль ломает руки, точёные сахарные пальцы. И вправду, извлечь из круговерти имён такое маленькое и тихое... Конечно, навеки скрылось в темноте лицо, а голос её никогда и не звучал в этих зарастающих седым волосом ушах, но каким-то чудом воскресить в памяти хотя бы сухое описание всё-таки удаётся. Как уж тут не улыбнуться, даже если нечаянно, против воли? - Очаровательный предмет вашего обожания, прав я или нет? Всё ещё густо краснеет, надо же. Не отвечает прямо - ещё бы, неразлучная прежде парочка не виделась много лет. Оба они сильно выросли и, безусловно, изменились. Вдалеке от столицы нравы попроще - может, девочку уже прочат кому-нибудь из окрестных дворян. Если так, тем больше поводов увидеться с ней именно теперь, и Рауль вторит этим мыслям: - Я хотел бы нанести ей визит, но нахожу неприличным явиться с пустыми руками. Вы же прекрасно знаете, что сталось с подавляющим большинством моих средств пару ночей тому назад... - А как же, - фыркает в усы Д'Артаньян, изрядно позабавленный одним воспоминанием о произошедшем - а уж тогда, в первый раз услышав о случившемся, он едва мог сдерживать попросту гомерический хохот. - Не зря говорят, что азартные игры - великий грех. Ну а на ту хромую лошадь вы поставили не иначе как от отчаяния, не терпя полумер, - ведь, право, если нести потери, то лучше уж вовсе оставаться ни с чем, - виконт выслушивает шутливую, но всё же отповедь безропотно, однако, можно поспорить, и без тени раскаяния; впрочем, надеяться исправить безбашенную юность - всё равно что намереваться повернуть реки вспять и заставить солнце взойти на западе. Д'Артаньян, зная, что ему это не удастся, предпочитает пребывать в безмятежном спокойствии - а что до денег, то меж друзьями не бывает в этом проблем. Трудность, скорее, в том, что приходится встать, чтобы добраться до прикроватного столика, на котором возлежит дорожная сумка со всем её содержимым. Развязывая мешочек с серебром, капитан мушкетёров благородно не спрашивает сколько. Лишь между делом интересуется: - Что думаете подарить даме? Рауль заминается. - Серьги, - выдавливает из себя, словно сам не уверен в ответе. Правда, стоило бы подумать об этом раньше - и хоть Д'Артаньян сам не знаток в таких делах (Мадлен вовсе неприхотлива, ей лишь бы был рядом кто-то; да и кто именно - не так уж важно, никогда не было), всё же он колко увещевает: - Разве после стольких недель на границе вы что-то смыслите в моде? Помилуйте, у женщин семь пятниц на неделе - украшения, которые вы купите, перестанут цениться за то время, пока вы, счастливый, скачете к даме сердца во весь опор, предвкушая сладостное воссоединение, - наслаждаясь произведённым эффектом, полностью прикованным к нему вниманием, капитан мушкетёров, сам того, разумеется, не замечая, выдерживает почти театральную паузу, прежде чем продолжить: - Знаете, что вечно? Цветы. - Цветы? - лицо Рауля приобретает задумчивое выражение, но ненадолго - ученик стремится превзойти учителя: - Цветы поздней осенью, в ноябре? - Вы не понимаете, - Д'Артаньян щедро ссыпает в подставленные лодочкой ладони горсть монет и прищёлкивает языком, как будто он вправду имеет хоть какое-то представление о трепетных тайнах женской души. - Тем больше будет значить для неё ваша услужливость. А чтобы окончательно растопить юное, без всяких сомнений, впечатлительное сердце, расскажите Луизе о ваших дальних странствиях по цветочным лугам, где каждая травинка напоминала о ваших беззаботных, счастливых днях; и что губы её алее маков, а глаза - нежнее незабудок... Монолог, также задумывавшийся шутливым, по-видимому, приводит Рауля в лирическое расположение духа - он несколько секунд стоит неподвижно, вытянувшись по струночке, прикрыв глаза, возвышаясь над наставником, можно поспорить, как физически, так и духовно, вплоть до того, что это уже смешно. Затем, конечно же, отмирает - и взгляд его проясняется в пику ноябрьскому небу за окном, снова потихоньку заплывающему тучами: - А ведь так оно и бывало! Знаете, вы совершенно правы! Бог мой, что бы я без вас делал! - Если уж вы и со мной умудряетесь вытворить такое... - д'Артаньян, предчувствуя скорый конец беседы, довольно растягивается в кресле. Даже ненамеренное его ворчание вполне себе благодушно - Шарль вполне обоснованно ожидает заслуженного поцелуя в лоб и принимает его без всякого удивления. Пылкий мальчишка! Решительно, граф пытался быть строгим - не получилось; нынче он пытается строгим хотя бы казаться, но не упущен ли момент... Впрочем, что бездетный капитан мушкетёров может смыслить в воспитании детей? Если не принять во внимание то, что он по зову службы так часто имеет дело с подобными впечатлительными юнцами, конечно. Хлопает дверь - только их и видать. Можно поспорить, теперь не вернётся до вечера. Конечно, лучше бы он остался - старым друзьям обоим, кажется, не слишком-то хочется беседовать наедине. Так оно и бывает, когда между и насквозь длинной тенью пролегает этакая недомолвка, рассекая живое и яркое, тёплое... Впрочем, она никуда не девается вот уже много лет. Можно было бы и привыкнуть - или расстаться, чтобы судьба никогда больше не скрестила ни пути их, ни шпаги. Жаль, ей по нраву дурные шутки - но хоть можно винить её в том, что только расслабившись, чуть ли не задремав, Д'Артаньян вновь распахивает глаза - дверь тихонько скрипит, открываясь, и в комнату неспешно входит - скорее уж вплывает - Атос, задумчивый с лица, даже почти что хмурый. - Прошу прощения за несвоевременное вторжение, - так его, тысяча чертей. Чем старше они становятся, тем меньше уважения и благоговения вызывают эти словесные экивоки. Прежний трепет перед безупречным воспитанием сменяется - нет, не гневливым нетерпением, но принятием. Так принимают в другом маленькие недостатки, неопасные слабости и пристрастия, и Д'Артаньян кивает, пытаясь вернуть себе недавнее благодушие, невольно вцепляясь пальцами в подлокотники в нехорошем предчувствии спора. - Я проходил по коридору, и мне показалось, что я слышал голос Рауля, доносящийся из вашей комнаты. Он ведь был здесь только что, не так ли? Неужели мы опять с ним разминулись? - Всё так, и, боюсь, надолго. - Не сказал ли он, куда направился? - отцовское сердце словно чует подвох. Да, граф де Ля Фер мог бы рассказать виконту, что дарят на долгую память молодым почти до неприличия девушкам из приличных семей. Он дал бы денег - больше, чем смог капитан мушкетёров, как бы он ни был щедр. И, несомненно, для графа не будет обиды страшней, чем узнать, что его готовностью сделать всё для воспитанника бесстрастно, а впрочем, и беспристрастно тоже пренебрегли. Дело Д'Артаньяна - попытаться этот удар смягчить; оттого он неохотно признаётся, теребя отросший ус. - Отправился навестить свою старую подругу. - Как? Луизу? - Атос вскидывает брови, и рот его тревожно приоткрывается, словно расходится шов на и без того неплотно прилегающей заплатке; но больше ничего - не так уж он и изменился. - И вы не остановили его? - Мальчик соскучился, - но красноречивее этих слов - тихий вздох. Укор за не преподанный в срок урок хороших манер - нечто гораздо больше, чем просьба присмотреть за неопытным виконтом на поле битвы, но, в общем-то, капитан мушкетёров сам виноват - годами он делал слишком многое. Он уже почти забыл, с чьим ребёнком возится, - а может статься, напротив, всё это время помнил слишком хорошо. - Разве есть в этом что-то зазорное? - Нет, - взяв себя в руки, твёрдо отвечает граф тем тоном, которым обычно припечатывают: "да". - Так я и думал. Я, - оправдывается, конечно, ведь обвинение в подслушивании было бы попросту оскорблением - и никогда не было бы произнесено, - невольно услышал окончание вашего разговора. Вы дали ему денег, не так ли? Сколько? Я тотчас же верну всё до су, не беспокойтесь. - У меня и в мыслях не было, - решительно, волнение - особенно из-за таких пустяков - зачастую смешит, когда читаешь его, как по книге, в чужом лице. Д'Артаньян в своей жизни прочёл достаточно лиц, однако не слишком-то много книг. Может, проблема отчасти и в этом тоже? Как бы то ни было, это не повод думать, что он совсем ни в чём ничего не смыслит. - Послушайте, не стоит. Вам может быть больно об этом узнать, но Рауль - больше уже не мальчишка. Вспомните сами, часто ли вы просили у родителей в его возрасте? Другое дело - занять у друга; как правило, виконт де Бражелон разумно обращается со своими средствами и, не сомневаюсь, вернёт мне долг со следующего жалования. - Мои родители, - спокойно и даже сухо ставит в известность Атос, - были уже мертвы к тому моменту, как мне исполнилось двадцать. - Я сожалею, - говорит Д'Артаньян, сам понимая, как неуместно звучит; тем не менее, он слышит об этом впервые и, признаться, несколько растерян неожиданной откровенностью. Только и может, что добавить: - Но всё же, мне кажется, я знаю вас, так что позвольте предположить: даже сложись всё иначе, вы были бы слишком горды, чтобы просить. Граф невпопад улыбается - по крайней мере, что-то похожее на улыбку трогает его губы. Незамедлительно понимая, что, раз разговор был начат с такой темы, он, несомненно затянется, мушкетёр взглядом предлагает собеседнику присесть. Атос приглашение принимает - тихо опускается в кресло напротив, поставленное словно нарочно, а может, и вправду нарочно, в ожидании встречи - как знать; и долгим взглядом смотрит то ли в висок (начинает болеть, не промедлив ни мгновения), то ли в дальнюю стенку (на полустёртое стараниями служанок и времени, а всё-таки заметное ещё винное пятно), но никогда - на губы, никогда. - Вы правы, - только и сознаётся. - Впрочем, как всегда, - будничная уступка в чём-то настолько важном могла бы казаться странной, но граф поражён не той гордостью, которая слышит только себя и верит в правильность только своих поступков. В молодости - возможно; что-то же двигало им, когда он вежливо, но твёрдо, без следа былой нежности обнимал заклеймённые плечи, чтобы подвесить и подтянуть. Это было где-то здесь, возможно, на одном из деревьев, мимо которых они проходили нынче же утром, и при мысли об этом даже бывалому вояке сложно сдержать туго натянувшуюся готовой в любой момент порваться тетивой дрожь между лопаток. Когда он взволнован, он странно разговорчив в самой надоедливой из манер. Удачно - из Атоса, коль скоро его терзает тревога, лишнего слова не вытянешь, а нужные сложно найти им обоим. - Согласитесь, девочка - не худшее из созданий, что первым могло пленить его грёзы, - улыбается д'Артаньян невольно жалея, что хозяин не предложит выпить, нашаривая глазами глаза, призывая к беседе - хоть бы и ни о чём, о прошлом, помянутом уже не раз. Казалось бы, что остаётся людям в их возрасте? Особенно тем, кто добровольно отсёк себя от радости битвы. - Помните, вы рассказывали мне о статуе, пленившей ваши грёзы? - лучше уж так, переслушивать старые истории в который раз; может, беда Атоса в том, что он редко повторяет что-либо дважды. Портос, тот был бы рад вспомнить, например, их былые подвиги в Англии, но для графа де Ля Фер громче победных труб тогда звучали - будут звучать и впредь - имена Миледи и Мордаунта, угрожающий гул опускающегося ровнёхонько на королевскую шею лезвия. Он и сейчас молчит - цельная глыба мрамора у нежарко разведённого, кротко тлеющего очага. Тяжёлый в большей степени, в больших оттенках, чем самый благородный камень. - И со мной это было, - в отчаянии признаётся Д'Артаньян, готовый поведать другу любые глупости, лишь бы не выносить затяжного, давящего молчания, ложащегося на плечи едва ли не могильной плитой - для чего-то, чему так никогда и не дали родиться. - Мне вроде как было двенадцать, когда я влюбился в картину, изображавшую Юлия Цезаря. В общем-то, с тем же успехом это мог быть и Александр Македонский - портрет принадлежал перу местного художника, рисовавшего при отсутствии обширных знаний в области высоких материй, но с безусловным наличием некоторого таланта. Papa картину не любил и вряд ли сам сумел бы объяснить, зачем купил её, - может, она и вовсе досталась ему в подарок от какого-нибудь давнего друга, пожалевшего денег на что-то приличное. Полотно осело на чердаке - болталось на крючке под потолком, словно туша в лавке мясника, и собирало пыль, не подозревая, в какие щели умеют протискиваться озорные мальчишки, спасаясь от вполне заслуженного, но всё равно не кажущегося справедливым наказания. Шарль охнул в голос, впервые сдёрнув наброшенный поверх отрыв ткани, торжественно-багряный, сам по себе предвещающий триумф. Может, художник мало что смыслил в древних преданиях (как, в общем-то, каждый в их скромном селении, слишком солнечном, чтобы много времени проводить в библиотеке; не говоря уже о том, что дворян в окрестностях были единицы и наведывались в гости они разве что по крупным праздникам), но лица у него выходили живые. И он улыбался - гордый, овеянный славой мужчина с картины, кем бы он ни был. Чувствовалось, что ему не в тяжесть весь мир держать в ладонях так же, как он сейчас одной рукой ласкает рукоять меча, а другой - почти кокетливо поправляет готовящийся соскользнуть край тоги. Мужчина этот был - взрослость, и сила, и опыт. Разрешение всего того, что нельзя. Будущее, славное и громовое, а как иначе? Прежде лучшее из тайных убежищ Шарля располагалось у ручья, под раскидистой ивой с шевелюрой достаточно густой, чтобы не пропускать внутрь взрослых, да и вообще никого, кроме, разве что, редких бродячих собак, дружелюбных к тому, кто никогда не жалел для них утащенного с кухни пирога. Это было славное, тёплое место, где воды звенели слаще дальних колоколов; и ему мальчишка предпочёл раз и навсегда тёмный, пыльный чердак, где он мог часами валяться на щербатых досках и смотреть наверх - там предполагаемый Цезарь во всём своём великолепии восставал против скучных уроков и отцовского гнева, недолговечного, но воистину огненного - следы его долго не заживали на спине и пониже. То было время, когда Шарль ещё читал с настоящим удовольствием, мог просидеть за этим занятием целый день от рассвета до заката и не заметить (в ту славную пору подобное даже не грозило болью в спине). Конечно, таскал из относительно скудной библиотеки, тогда внушавшей трепет своими размерами, книги про славных полководцев, описания грандиозных сражений и полузабытых ныне войн. Много мечтал... Биться под этими гордыми знамёнами и умереть, если понадобится, за человека, который приведёт к славе каждого из своих последователей - и обласкает любимцев, в числе которых, несомненно, быть и единственному сыну захудалого рода... Сложно оторваться от воспоминаний, особенно сладостных теперь, когда прогретый до фундамента ласковым солнцем дом остался так далеко в прошлом; и Атос, как назло, молчит, лишь смотрит внимательней прежнего за тем, какие мысли в ещё более однозначных формулировках, чем в книге, прописываются у друга на лице. Д'Артаньян, заметив, усмехается почти зловредно - это всё от смущения - и рассеянно просит прощения за несобранность, не слишком об этом задумавшись, сосредоточив всю мощь своего не столь уж яркого, но и не безнадёжно скудного красноречия в следующих фразах: - То было светлое, нежное чувство, полное сладких грёз, не отравленное малейшим представлением о том, какой ещё бывает любовь. Зная Рауля, я не сомневаюсь, что с ним случилось по отношению к Луизе в точности то же самое - и если он таков, каким я его считаю, он найдёт, что всё изменилось слишком сильно с их последней встречи, чтобы продолжать жить этой невинной привязанностью. Право, обоим пришла пора повзрослеть, а прошлое принадлежит прошлому - настало же когда-то время и мне завесить обратно впечатливший меня портрет и благосклонно снизойти до кокетливых горничных... Д'Артаньян запинается, чувствуя, что продолжать эту мысль не стоит, дабы не ввергнуть их обоих в ещё большее смущение, но Атос лишь кивает, выражая полное согласие, чтобы затем с прежней удивительной непринуждённостью признаться: - В такие моменты - стыдно сказать - я почти завидую вам: вашей уверенности, вашей способности понять и тому ещё, сколько вы знаете о нём всего, что мне, как будто, никогда уже не узнать, - и лицо графа в этот миг в самом деле так печально, что его собеседник не в силах сдержать нахлынувший пенной волной порыв податься вперёд и ладонью накрыть ладонь. Атос невольно вздрагивает - удивлённый, едва ли не пойманный врасплох; но не пытается отнять руки и в кои-то веки смотрит старому другу прямо в глаза, словно они всё ещё молоды и бесстрашны. Что он там видит - предельно ясно. Годы этого не меняют и уже не изменят. - Я могу рассказать вам всё, что известно мне, - от чистого сердца предлагает Д'Артаньян. - Этого, конечно, не так уж много, но, возможно, будет достаточно, чтобы ваша тревога улеглась, а сами вы вновь полноправно ощутили себя родителем всего-то немного подросшего мальчишки, что, должно быть, нелегко после столь долгой разлуки. - Позвольте, я лишь опекун, - негромко возражает Атос, будто что-то имеет значение, кроме любви, которую он питает к Раулю; будто слова его можно принять за правду. Конечно, ложь даётся ему нелегко, как уж тут не понять; и что за упрямство побуждает его повторять её даже наедине с верным товарищем? Ведь любой зрячий человек, будь он даже вовсе незнаком с обоими, не замедлит уловить в графе и его воспитаннике черты фамильного сходства; чёрт возьми, они и улыбаются одинаково, и грустят похоже. Может, в этом кроется ещё одна причина, по которой Д'Артаньян так привязан к пылкому, чувствительному юноше - сильнее даже, чем готов себе признать, а в мире не так уж много вещей, которые капитан мушкетёров стал бы скрывать от самого себя в пику обычной честности. Если не все они, то многие так или иначе связаны с Атосом. - Пусть так, неважно, - беспечно отмахивается гасконец в ответ с лёгкой усмешкой, как бы говорящей: меня не проведёшь, мне всё известно, но воля ваша, если вы хотите продолжать настаивать на своём. - Я знаю, вы любите виконта как сына, и, поверьте, чувство ваше взаимно - мы частенько беседуем о вас, когда остаёмся вдвоём. Так вот, если сейчас он не с вами, то лишь потому, что, увы, привязанности юности и первые сердечные страсти прекрасны своей новизной, а родительская любовь так привычна, что не кажется чем-то особым. Вот увидите, к вечеру он вернётся - и будет рад сам рассказать вам о том, что я нынче готов вам поведать, а также о многом другом, мне неизвестном. У мальчишки душа нараспашку, не может быть, чтобы он что-то от вас утаил. - Ваши слова, - говорит Атос, явно тронутый - черты его лица разом делаются мягче, словно мнётся под пальцами тёплый воск, - настолько утешительны, что мне непросто им поверить. Но зная, что вы не солжёте другу... - его бледная, лилейная ладонь всё ещё скрыта в смуглых по сравнению с ней пальцах гасконца, южанина, насквозь пропёкшегося за последние годы на немилосердном испанском солнце, но обоим близость, очевидно, не причиняет неудобств. Всё кажется таким естественным и обычным. Предрешённым - вот, опять. Тем, что могло бы случиться и двадцать, и двадцать пять лет назад - и жаль, чёрт возьми, что так не было! - Увы, я не могу искать успокоения в собственном опыте - как я уже сказал, родители мои покинули меня слишком рано. Но вы-то, верно, хоть раз возвращались к себе домой с тех пор, как впервые оказались в Париже? Д'Артаньян не спешит с ответом - ему не хочется стать причиной того, что улёгшееся было беспокойство примется за графа с новой силой; но на этот вопрос нет хорошего, ласкового ответа - и в конце концов приходится проронить, нехотя, досадуя на самого себя и на поворот, который приняла беседа вместо того, чтобы снова перейти в лёгкое и беззаботное, поверхностное русло: - Я хотел бы сказать "да", но не могу. - Как? - несколько озадаченно переспрашивает Атос. - Вам же было всего восемнадцать, когда я имел счастье узнать вас! Неужели вас никогда не тянуло навестить родных? Да, можно и так сказать. Но тема эта, признаться, капитану мушкетёров неприятна. Он предпочёл бы говорить о Рауле - больших надеждах, которые он подаёт, и сыновьем почтении, которое питает к опекуну, и не подозревая, кто воспитал его на самом деле. Когда происходишь из такой семьи, пусть даже якобы не по крови, тебе открыты многие дороги, недоступные уроженцу провинции, у которого в уютном домишке, где он вырос, по пальцам можно пересчитать слуг, да и те ленивы и дерзки сверх меры. Д'Артаньян-отец не хотел для отпрыска такой судьбы - сам он стяжал славу на поле брани, однако её оказалось недостаточно, чтобы навсегда забыть о невзгодах судьбы и жить безбедно; и вот, сыну предстояло позаботиться о семейной чести. Он получил прекрасное образование, особенно по части военных искусств - и отправляя его в столицу, одаряя последними напутствиями, papa никогда и не ждал его назад... А хотел ли вернуться Шарль? Вряд ли - собственно, там он и остался, дома, вечно счастливый и беззаботный так искренне, как это возможно только в детстве. В путь пустился молодой Д'Aртаньян, готовый сразиться с целым миром, если потребуется - и потребовалось, так или иначе. Говорить обо всём этом - лишний раз ворошить прошлое, давно уже не тревожившее, - как-то не с руки, коль скоро можно ограничиться суховатым: - Мать умерла родами спустя пару лет после моего отъезда; отец же хотел видеть меня мушкетёром больше, чем видеть воочию. Теперь и он уже давно отошёл в мир иной. - Разве вы не единственный сын? Я думал, вы наследуете поместье, - было бы, что там наследовать... Едва не срывается с языка. Впрочем, Атос, кажется, и сам понимает, что зря задал пришедший ему на ум вопрос. Как заставить кого-то столь охочего до битвы и до славной интриги прозябать в захолустье в полном одиночестве? Такая участь не всем подходит, не всем по нраву, а Д'Артаньян в своей жизни только и мечтал, что стать мушкетёром, после же - никогда не желал иной судьбы. Как он переживёт затяжные дожди, неухоженный сад, тишину полей с догнивающим жнивом? Как бы мог - опустевший родительский дом и невыносимое летнее пекло, которое разве только в детстве казалось благословенным? - Имение я отписал моему кузену, присматривавшему за отцом в последние годы. Я слишком люблю Париж, чтобы с ним расстаться, - улыбка широка, но сложно назвать её искренней. Столица давно не распахивала перед ним тяжёлые врата - конечно, придётся завернуть туда по неотложным делам перед отправкой в обратный путь, но как с возлюбленной, по которой тоскуешь, ищешь долгого свидания, а не мучительной обоим короткой встречи, так и въезжать в Париж по-настоящему следует лишь в конце затянувшейся войны, со знамёнами и счастливым гвалтом толпы, пенящейся по обе стороны заполонённой вернувшимися дороги. Это - сладостно: сотни и тысячи счастливых встреч, наполняющих единое мгновение. Остальное - практически равносильно поражению и бессилию, сухим объятьям Мадлен, нашедшей себе очередного щедрого кавалера на время его отсутствия и теперь избавляющейся от нового поклонника ради старого с заметной неохотой. - Неужели вы думаете там же провести старость? - брови Атоса недоумённо вспархивают с насиженного места, и пусть он не умеет поднимать всего одну так ловко, как это делает д'Артаньян, подобное проявление обычно тщательно скрываемого удивления тоже достаточно красноречиво. - Говорят, воздух столицы вреден, особенно для тех, кому немного осталось, - капитан мушкетёров пожимает плечами, не зная, что бы ответить, и улыбка его становится несколько виноватой. На этот счёт у него имеется пара мыслей, но произнести их вслух значило бы сильно огорчить старого друга - это кажется несправедливым и неуместным, к тому же, он продолжает: - Приезжайте лучше сюда, ко мне. От Блуа до Парижа не так далеко, как кажется, а вы вовсе меня не стесните - напротив, для меня теперь нет ничего желаннее, чем каждый день проводить в вашей компании, совсем как в молодости. И все слова, которые могли бы быть сказаны, Д'Артаньян проглатывает, прикусывая язык. На это невозможно ответить: "Я предпочёл бы не узнать старости, моей лучшей наградой за годы усердной службы была бы смерть в бою. Я видел, как тяжко даётся упадок сил нашему дорогому другу де Тревилю, и нет для меня участи горше, чем повторить его судьбу; знать, что в этой последней битве мне не выстоять, как бы я ни был отважен и ловок". Да и не счёл бы Атос это оскорблением? Он, кажется, весьма доволен своим положением дел, своим устроенным хозяйством и тем, как незаметно, по крупинке, пока ещё не задев гордости, уходят силы и утекают дни, - способен ли он понять, что собеседник его так жить никогда не смог бы? Или продолжит уговаривать, увещевать - тогда, чего доброго, возьмёт верх. Ведь видеть его каждый день - это тоже сладостная награда, ради которой многое можно стерпеть. Лучше многих прочих, с годами стремительно теряющих цену - золота, почестей, славы. Мысли поглощают, затягивая в водоворот, и Д'Артаньян невольно медлит с ответом, сам того не замечая, - столь многое в один момент проносится сквозь него, меткое и острое, словно удар навылет, губительный и бесстыжий. Что чувствуют, когда понимают, что дальше нет ничего? Столько лет молиться о том, чтобы не сорвать с губ смерти поцелуй раньше срока, и вот теперь всерьёз подумывать об обратном... - Вы молчите, - невпопад замечает Атос, не отводящий пристального взгляда, точно почувствовавший слабину, долго скрываемую старым другом и вот теперь нечаянно обнажившуюся, беззащитную, словно ждущую, когда на неё нацелятся - и слегка заржавевшая меткость, дай боже, не подведёт. - Не спешите отказывать, - он всё истолковывает правильно - и ещё хуже. - Не ищите к этому повод, не надо. Я слышал, вы отвергли просьбу Портоса, так похожую на мою - он жаловался мне в одном из писем, - но всё-таки подумайте хорошенько. На склоне лет всем нужен дом, сын мой, дом, где вас ждут и вам рады всегда, а не просто временное пристанище. Как уморительно теперь это звучит - сын мой! Д'Артаньяну не удержаться от усмешки, впрочем, как всё этим проклятым вечером, отравленной грустью, - давно ли он не знал слов приятнее, давно ли делал всё, чтобы услышать их ещё только раз? Когда это их макушки успела побелить благородная седина? Когда они стали называть мальчишками двадцатилетних? Разве не были сами они только что юны, разве не верили, что это никогда не пройдёт? И не сомневались, что у них ещё так много времени, чтобы со всем разобраться... - Пожалуйста, - подняв взгляд, гасконец обнаруживает, что Атос уже прижал смуглую, огрубевшую от шпаги руку, так порывисто отданную ему в пользование, к своей груди, словно ценнейшее из сокровищ. Должно быть, со стороны они так смешны - но не их вина, что годы прошли слишком быстро, а сердца остались всё теми же: пылкими и гордыми, готовыми смириться в угоду разума и молчать, сколько потребуется, - но не остыть. - Над этим стоит подумать, - всё же вырывается у Д'Артаньяна, заранее вознамерившегося ничего не обещать; не готового остаться, не собирающегося доживать, выдерживать испытание всеми страстями - и смотреть, как они медленно увядают под гнётом времени. Дело, видимо, в том, что сейчас ребячливо кажется: они бессмертны. Мучительны и опасны... - Вы же знаете, когда вы говорите со мной так, я никогда и ни в чём не умею вам отказать. Мгновение - они смотрят друг на друга немного по-новому: оценивая возможного будущего соседа, осознавая, что случайным образом оказались слишком близко - впрочем, странно было бы ожидать иного, учитывая этот нечаянный жест, громче слов говорящий о привязанности и преданности. Некрепко стиснутые пальцы осторожно касаются лёгкой, явственно дорогой ткани рубашки, ощущая тепло под ней и внутри, легонько поглаживают - одно это могло бы быть сочтено возмутительным, если бы речь шла о даме. Но этим ли смутить мужчину, к тому же, воина и отца? А если нет, откуда этот неяркий, но броский, так похожий на хмельной румянец, заигравший у Атоса на скулах? - Неужели и вправду ни в чём? - говорит в нём не величественный дворянин, но человек, повесивший свою жену и после пропивший свою молодость, человек, завтракавший в только захваченном бастионе под вражеским огнём, человек, в конце концов, умеющий идти на риск и забывать себя - вряд ли только это можно причислить к положительным качествам. Теперь всё - одно, всё - равно, всё - не имеет смысла и времени; и каждый раз, когда они вот так сходились, мгновениями позже силой заставляя себя разойтись, ярко вспыхивает в памяти. С каждой попыткой это всё горше - и неясно, что бы случилось дальше, если бы с силой не скрипнула дверь: звук этот приводит обоих в чувство, как ушат холодной воды, опрокинутый из окна на мартовских кошек. Атос отшатывается быстрее - стало быть, жива ещё память тела, некогда умевшего с безукоризненной ловкостью уворачиваться от ударов. Этот мог бы быть страшнее многих - в приоткрывшуюся щель Рауль тихо зовёт: - Шарль, здесь вы? - Конечно, - подаёт Д'Артаньян голос как ни в чём не бывало, не хрипнув и даже не вздрогнув - похвальное равнодушие в пику затуманившемуся взгляду. - В чём дело, мой друг? Я думал, вас не следует ждать до вечера. - А всё-таки я вернулся, - слышно, как барабанят в нетерпении пальцы по дверному косяку - лишь немногим громче вновь хлынувшего за окном дождя. - В поместье Лавальер пусто и тихо, а управляющий, вышедший меня встретить, сообщил мне, что Луиза давно уже в Париже! Должно быть, её представили ко двору, - мальчишка, ослеплённый любовью, не в силах вообразить себе меньшее, более того, с ним согласиться - в его мыслях прекрасная дочь захудалого дворянского рода достойнее многих из тех дам, что он видел в столице и за её пределами. Бедняга - приваливается к двери и горестно вопрошает: - Что же мне делать, Шарль? Я бы так хотел видеть её! Д'Артаньян бросает короткий взгляд на друга, но от того не добиться и слова - знать, не хочет обозначить своё присутствие. В этом, впрочем, не было бы ничего постыдного - куда больше вопросов их положение вызовет, если Раулю вздумается открыть дверь шире и заглянуть внутрь. Он, тем не менее, не спешит поступить подобным образом, мнётся на пороге - то ли не хочет беспокоить товарища, то ли пытается скрыть свои слёзы. Ему все говорят, что мужчине не подобает быть чувствительнее женщин, что плач и стенания стоит приберечь до времени, когда некуда будет деться от настоящего отчаяния... Д'Артаньян, например, молчал, стиснув зубы, и терпеливо ждал, когда этот момент настанет. Прислушивался к себе внимательно, но всё-таки упустил, сам того не заметив. Было ли это хорошо и правильно? Никто теперь не рассудит. - Тише, Рауль, - бросает он с искренним состраданием. - Будьте со мной честны: как сильно вам это нужно? Что вы готовы сделать для этого? Сильна ли ваша любовь, как прежде? Какое-то время ответа не слышно. Всё замерло: старые, крепкие стены, качавшиеся прежде ветви яблонь за окном, двое у кресел своих в разных, но одинаково нелепых позах и печальный юноша, такой красивый, что впору бы его самого наречь Любовью, если бы ему не заговорить с таким лихорадочным, едва не капризным беспокойством в голосе: - Я не знаю! Не знаю - и всё. Д'Артаньян кивает, словно этого он и ждал. - Тогда - не делайте ничего. - Как! - коротко выдыхает Рауль за дверью. Можно представить, как он жмётся к старому дереву, обездвиженный, словно ему трудно выстоять в буре охвативших его чувств, не согнуться, не рухнуть, в конце концов, на пол. - Неужели просто остаться здесь? Но ведь... - Будь вы уверены в том, что она всё так же вам дорога и что жизнь ваша без неё немыслима, невыносима, - мягко, но твёрдо перебивает Д'Артаньян, - вы бы никогда не сказали: "не знаю". Невозможно не выделить среди прочих человека, к которому день и ночь рвётся ваше сердце. У настоящей любви не возникает сомнений, - взгляд его против воли обращается на графа, слушающего, затаив дыхание, так смотрящего, что это пережимает горло, и тогда говорить дальше невозможно - по крайней мере, не о том же, не с тем же пылом. Сбившись, гасконец заканчивает тише: - Ступайте, пройдитесь по парку. Подумайте над моими словами. Если вы решите, что я не прав, вы всегда успеете уехать, не так ли? - Так, - в глубокой задумчивости повторяет Рауль. В этот раз за совет он не благодарит - тихо уходит, затворив за собой плотно дверь, даже не спросив о том, где сейчас может быть его опекун. Некоторые бури легче всего переживаются в одиночку. Сквозь этот сумрачный лес проходят без никого - и ничьи слова, трижды полные разума, оправданные опытом, не помогут заблудшему в лабиринте собственной души выйти на свет. До всего надо добраться самому, иначе это не зачтётся, увы. Д'Артаньян, как ни в чём не бывало, возвращается в кресло - говорить ему больше не хочется. Больше не о чем. Он даже смотрит на графа с недоумением, когда тот, напротив, вставая и выпрямляясь в полный рост, да так, что лицо его скрывается в тени - за окном стремительно вечереет, комната погружается в матовый полумрак, - замечает: - Видно, вы много знаете о любви. - Не больше, чем прочие, - звучит ответ, лишённый всякого рода колебаний. - Мне кажется, когда речь заходит о сложных материях, подобных этой, все мы, в конце концов, не более сведущи, чем дети, - что ещё к этому добавить? Да, пожалуй, всем им лучше разойтись по своим покоям - но заявить подобное хозяину дома было бы грубостью, какой не видел свет, и Д'Артаньян молчит, хоть это даётся ему с трудом. Ничего не изменилось - всё может случиться, но не случается; вокруг них или с ними четырьмя обязательно что-то происходит, но с двумя - никогда. Не стоило и надеяться. - А может, - продолжает гасконец в порыве колючей дерзости, беззащитной злобы, вызванной разве что внутренней болью, застарелой мукой, - мне всё же известно побольше вашего. Нет ли такой вероятности? Атос молчит - тихо дышит, и его всё ещё красивые пальцы, пока не скрюченные старостью так, что не разогнуть, впиваются в спинку кресла. В комнате - выстывшее молчание, лишь поэтому отчётливо слышно, как воздух скользит снаружи внутрь и наружу изнутри. Это такой родной, такой милый сердцу звук... Право, в своей естественной простоте он красивее многих стихов, особенно нынче, когда времена изменились и поэзия уже совсем не та. Не такая, как в молодости, и всё не так, кроме, может быть, негромкого голоса, едва ли тронутого временем, раздающегося с высоты, до которой Д'Артаньяну не дотянуться - он врос в обивку потёртого бархата и слился с ней, старый, уставший, из мягкого и гибкого ставший колким, негнущимся. - Я вынужден вам возразить - то, о чём вы говорите, невозможно. Я долго любил и сполна изведал, как это горько. - Неужели от этого чувства вам никогда не бывало сладостно, граф? - по интонациям не понять, что это: вызов, искреннее удивление? Засада, приманка, влекущая прямо в капкан? Никто не смог бы вести богословские споры так, как Арамис, но это лишь потому, что из них четверых он один разбирается так хорошо в учениях церкви. Иначе - о, капитан мушкетёров прекрасно умеет возражать к месту и в срок, подбирать аргументы и выражения лица. И пусть неизвестно, какую игру он ведёт теперь, вновь с напускной расслабленностью растянувшись в кресле, где недавно ещё сидел, подобравшись и сжавшись, Атос отвечает искренне: - Если и было, это никогда не длилось долго и всегда в большей степени требовало жертв, чем приносило радость. Такова сущность любви - может, не зря церковники утверждают, что вся она за немногими исключениями греховна и не ведёт ни к чему хорошему. Д'Артаньян долго молчит, дослушав реплику до конца, словно обдумывает ответ, но поверить в это сложно - слишком беспокойно крутит он головой, а ладонь положил на бедро, на то место, где могла бы быть шпага, и, может, только её отсутствие помогает сдержать издавна славящуюся пылкостью южную ярость. Мир юн на юге - и дети его до старости скоры на колкость, нежность и расправу. Если это нуждается в доказательстве, оно следует - осторожными шагами от приоткрывшегося в жёсткой усмешке рта и по креслам, по напряжённой руке, по седым вискам - до внимающего уха. - Мне жаль вас, мой друг. Не скрою, я всегда восхищался холодным благородством вашего мраморного сердца и праведной стойкостью перед любым искушением, но в некоторых вещах живому должно быть тёплым, если не жарким, а камень так не умеет. В юности я думал, что знаю о любви многое, но сейчас мне известно ещё больше. Я мог не понимать раньше - восставать против несправедливости вечной разлуки, дерзко возражать напускному равнодушию, - однако теперь мне очевидно, какое счастье скрыто в том, чтобы просто чувствовать своё сердце полным время от времени. Я старый воин, душа моя огрубела, я не позаботился даже о том, чтобы в срок обзавестись наследником и ему посвятить свою тусклую нежность - но есть ещё люди, при одном только взгляде на которых мне становится легко и радостно. Да, счастье моё - в том, чтобы страдать за них, из-за них, если так угодно судьбе. Моя любовь к ним - пламя свечи, которую под силу будет задуть лишь смерти; да, оно может обжечь, но даже тогда - согревает. Каждая фраза обрамлена молчанием - словно слова доходят до них с опозданием писем, которые ещё надо перечитать, осмыслить. День, может, два на ответ - или сходить помолиться? Исповедоваться? Бросить нищему милостыню на каменные ступени храма, надеясь, что это зачтётся? И только потом приняться за черновик, думая над каждой строкой, то и дело прерываясь на то, чтобы вернуться к полученному посланию и ещё раз проглядеть его глазами - а потом смять свой отклик не о том и не теми словами, кинуть его в угол комнаты, со злости кликнуть слугу с бутылью вина... Д'Артаньян поэтому не писал ничего подобного и не будет. В разговоре тет-а-тет нет такой роскоши, как часы на раздумья. Нет такой муки. - Вам сильно повезло встретить на жизненном пути таких людей, - наконец, замечает Атос; кажется, в темноте он кивает своим мыслям, но гасконец нарочно отводит взгляд - не хочет показаться назойливее, чем есть. Впрочем, то, что хозяин не бежит от неприятного разговора, тоже говорит о многом. - Я сказал - людей? Боюсь, я оговорился. Речь идёт об одном человеке, - за окном, залитым холодным дождём, зажигают фонарь - резкий свет бьёт по глазам, невольно заставляя зажмуриться. - И, поверьте мне, я не знаю большего гордеца и упрямца. Мне не сказать, что любовь к этой персоне никогда не жалила меня и не причиняла мне боли - это происходит чаще, чем хотелось бы. Но иногда, стоит мне заслышать звуки его голоса... или, может, увидеть, как он откидывает с лица прядь волос... Нет, лучше пусть это останется со мной навсегда. Я не хочу забыть, как ощущается нежность, переполняющая мне грудь, когда я наблюдаю за тем, как он читает письма и лицо его меняет выражения живее, чем когда-либо ещё. Мне дорог даже каждый его упрёк - пусть бы он осыпал меня ими ежечасно, всё приятней, чем никогда не знать его... - Перестаньте! - не выдержав, стонет граф. Он незаметно подошёл ближе - вырос за спинкой чужого кресла, словно подслушал страшную тайну, выболтанную в горячке, а теперь стыдится, злится на самого себя и на несдержанность болезни. - Зачем вы так говорите? - ему попало что-то - в горло, в уголок глаза; нужно переждать тишину от одного раската грома до другого, когда будет предпринята очередная попытка раздвинуть волны руками. Увы, такое чудо может случиться только однажды - и Атос пробовал слишком долго. У него руки болят - махать, грести, не трогать и не прижать. Кажется, он сейчас утонет. - Простите, - грустно отвечает ему Д'Артаньян; может, и это всего лишь ход в шахматах, выпад в фехтовании - особенно сложно понять в густеющем полумраке, когда ни крупице света не блеснуть на ресницах - фонарь качнулся и уплыл куда-то за пределы оконной рамы. - Кажется, я увлёкся. Не пора ли зажечь свечи? - Теперь - о свечах! - за спиной - шаги; граф принимается мерить ими комнату, как до того делал уже не раз. Он редко волнуется по-настоящему сильно, но зато каждый случай, когда это случается, потрясает его до костей. Сердится, каблуки постукивают по паркету. Гасконец, приткнувшийся в кресле, не спешит открывать глаза. Эту песню, в отличие от пиликанья придворных музыкантов, он оценить способен - тихий скулёж ветра, дальний цокот часов и плещущийся вокруг звук хлынувшего потопа, хлёсткий гомон бесцельных шагов. - Вы как будто вовсе не изменились за эти годы! Дождь за окном, кстати, давно перестал. Д'Артаньян блаженно, по-кошачьи жмурится - он же не лгал. - А вы? - Любовь опасна, - принимается Атос подыскивать возражения, словно не услышал; стал бы ещё загибать пальцы - вовсе разобрал бы смех. - Что может быть горше, чем отпускать её раз за разом? - Но способна ли человеческая душа радоваться сильнее, чем когда она возвращается? - Нет, - вырывается у графа, и он на мгновение замолкает, словно забыв, что сказанное должно было быть не ответом, но преддверием очередного возражения; с таким звуком пробка вылетает из узкого горлышка. Требуется момент, чтобы вытереть пролившееся, исправить оплошность. - Нет, но не станете же вы спорить, что любовь бывает неуместна, эгоистична и неправедна? - исправляется Атос тут же, можно было бы сказать - поспешно, если бы это не было так успешно; удачно подхватывает чуть было не оброненную шпагу; в словесной дуэли он едва ли не неуклюж - сказывается отсутствие опыта. У Д'Артаньяна на языке - бурлящая пеной волна, опрокидывающая утлый бот отрицаний. - Если речь идёт о любви настоящей, я рассуждаю так: благотворное влияние, которое она оказывает на сердце, всегда к лучшему, а подарить её кому-то - может ли быть дар щедрее? Истинная любовь - суть самоотверженность, и я не сомневаюсь, что она угодна небесам, в каком бы виде ни снизошла на нас. Такая любовь - уж простите мне эту вольность в высказываниях - не имеет ни пола, ни возраста, ни времени вовсе. Ей всё прощается, любящему - всё зачтётся, во всём свобода, ведь, если он любит всем сердцем, значит, в этом не может быть ничего плохого и постыдного. Атос сухо усмехается в свои раскидистые по сю пору усы - может показаться, приведённые аргументы, как и пылкость, с которой они были высказаны, кажутся ему забавными. При мысли об этом Д'Артаньян меняется в лице и, видно, порывается встать, но силой удерживает себя в кресле. В битве слов и убеждений, в которой оружием и главной ставкой выступают сердца, не меньше стратегии с тактикой, чем в дуэли или в шахматной игре - стоит довести партию до конца, ведь вряд ли им суждено сойтись ещё хоть в одной. Слишком они не любят спорить. Молчать, скрывать своё сердце - то было свойством молодых людей их поколения. Рауль - другой; так, может, вовсе это и не плохо? По крайней мере, таких сцен он, надо думать, избегнет. - Что вы тогда скажете о страсти? - судя по еле уловимому движению воздуха, Атос снова заходит за спинку кресла и остаётся там, можно поспорить, вытянувшийся и складный, словно на приёме у королевы. Что, не хочет, чтобы было заметно, как неуловимо и неисправимо перетекают одно в другое выражения обычно невозмутимого лица? У Д'Артаньяна и на такой вопрос готов ответ - закинув ногу на ногу, он возвещает: - Это - слабость. Может быть, даже грех. Но, если бы о том предоставили судить мне, такое я бы отпустил, не задумавшись. Кому не знакомо желание обладать возлюбленной безраздельно? Не в силах сдержать душу, мы обращаемся к плоти. Хотя, конечно, вы и подобные вам личности, заслуживающие уважения, умеют быть выше подобных порывов... - Мой милый друг, - наклонившись, граф внезапно оказывается так близко, что дыхание его опаляет Д'Артаньяну шею вплоть до того, что он чувствует покусывание прискорбно знакомых мурашек под затылком и на лопатках. - Хотел бы я, чтобы вы были правы в этом, как во всём остальном. Вы слишком хорошо обо мне думаете, вот и выходит, что мне сложно потом развеять ваши заблуждения из нежелания разочаровать вас. - Не бойтесь, скажите, - одно нетерпение подменяется другим. Ласковое подбадривание, жадное неистовство... В самом деле, иногда всё это - одно. И всё происходит сразу. Если б они сидели напротив, можно было бы заглянуть Атосу в глаза, хлопнуть его по плечу или по колену в немом призыве, с красноречивым вызовом - но нет, он скрывается в темноте, поэтому Д'Артаньяну остаётся поглаживать и без того вытертые подлокотники, давя в себе желание обернуться, чтобы ненароком не спугнуть. - Вы почитаете меня неколебимым, а меж тем, ваши рассуждения так хороши, что вы почти меня убедили, - продолжает граф чуть ли не на ухо, словно боится, что их подслушают - ну, или из других, куда менее поддающихся оправданию мотивов. - По крайней мере, я готов признать вашу правоту в одном: мне знакомы не только муки любви, но и радости, приносимые ею. Скажем, гордость, которую испытываешь за дорогого человека в лучшие его моменты. Или же ощущение, что ты будешь прощён и защищён, не будешь оставлен - даже в самый тёмный час. Нежность, когда смотришь, как сердце твоё спит с тобой на одной подушке, - тут, поняв, что увлёкся сверх меры, Атос замолкает, возможно, смутившись. Приходится понукать его, как заробевшую лошадь - Д'Артаньян склоняет голову к плечу, прямо-таки прислушиваясь, и невиннейшим из голосов интересуется: - Что-то ещё? Этого откровения приходится подождать, но ожидание вознаграждается - легко, осторожно тронув волосы на макушке собеседника, будто не в силах побороть желание расчесать их и разобрать на пряди, граф тихо признаётся, нехотя признаёт: - Знал я и страсть. С лёгкой, почти насмешливой полуулыбкой капитан мушкетёров - не без удовольствия, сладчайшего из злорадств - признаёт: - В Париже во все времена жило много красивых женщин. Ну а Миледи одна была чуть ли не прелестней их всех. - В то время, когда я женился на ней, я являл собой образец наивности и нежности - хоть на бумаге описывай, не изменив ни детали, - с досадой отмахивается Атос от нежеланной темы, способной только больше погрузить его в меланхолию. Сегодня речь не о том - призраки прошлого могут отвоевать разве что право упоминания в изящных отступлениях, не длящихся слишком долго. - В те времена я читал слишком много книг - эта женщина была для меня Юноной, весталкой, валькирией, девой из каждой баллады, и я почти боялся коснуться её - вдруг исчезнет или треснет посередине. Так оно, в сущности, и произошло, - самыми кончиками пальцев граф осторожно скользит сквозь пряди чужих волос - должно быть, не желает, чтобы это было заметно, и если ему так угодно, Д'Артаньян ни за что не признается. Только бы не спугнуть. - Нет, настоящую страсть мне довелось узнать многим позже. Это - болезнь, что становится хуже, если её не лечить. Или же - жажда, которую возможно удовлетворить лишь глотком воды; иначе она раздирает вас до костей, а подмена желаемого чем угодно другим (хоть бы и вином) ни к чему хорошему не приводит. Я мало что знал в этой жизни хуже безответной страсти... - Как? - полуоборот головы уже опасен, а впрочем, иногда гасконца слишком увлекает игра, чтобы он мыслил здраво; голову туманит предчувствие скорой, более того, блистательной победы, сгубившее не одного полководца. Девицы на его родине, говорят, напротив, вступают в битву лишь затем, чтобы проиграть её, а впрочем, времени узнать их достаточно близко, чтобы подтвердить это или опровергнуть, у него не было. - Неужели ваша избранница вас отвергла? - Не смейтесь надо мной, - хлёстко осаживает его Атос, не давая перегнуть палку, уж слишком далеко зайти за грань, дальше которой пикантная перепалка превращается в язвительную насмешку, и продолжает, с очевидным намерением выделив начало следующей фразы. - Она никогда не узнала о том, что терзало меня. - Вы так думаете? Говорят, любящее сердце смотрит зорко, - Д'Артаньян всё же оглядывается. Помни он больше из классического образования, на ум бы, несомненно, пришли образы Орфея и Эвридики. В чём-то здесь то же - лицо графа так спокойно и холодно, а ладони он держит чуть ли не за спиной. Может, вправду почудилось? - Мнения на этот счёт расходятся. Другие уверяют, что оно вовсе слепо. Но если оно, забывшееся, и не замечает, что происходит по сторонам, все остальные по-прежнему видят. На это многое можно было бы ответить, но не случается - раздавшийся за окном шум отвлекает обоих. Цокот копыт, конское ржание, крики... Гасконец совсем разворачивается в кресле, Атос и вовсе подходит к окну - дело ясное, он обязан знать обо всём, что творится в его вотчине, может быть, даже лучше, чем о тайных кипучих процессах, протекающих в нём самом. Жаль, окно совсем запотело, а на улице стемнело уже слишком сильно, чтобы разобрать нечто большее, чем силуэт всадника да нескольких слуг с фонарями вокруг. Какое-то время двое проводят неподвижно, прислушиваясь - ко двору и к себе самим. Выйти граф не спешит - знает, что при необходимости его позовут. Им в какой-то мере владеет величественная истома, неудивительная после такой живой беседы. Наверняка его должна мучить жажда; благо, на маленьком столике, скрытом свисающей до паркета кружевной скатертью с пышными кистями, которые делают её почти похожей на шаль, располагается узконосый графин с ключевой водой, накрытый сверху перевёрнутым стаканом. Налив себе и напившись всласть, Д'Артаньян без лишних слов протягивает сосуд другу - Атос принимает так же молча и беззвучно вливает в себя содержимое: только и видно, как трепещет на открывшейся бледной шее крупный кадык. Капитан мушкетёров почти по-кошачьи облизывается - губы у него тут же вновь пересохли. Это не остаётся незамеченным. Ждать вестей не приходится долго: совсем немного - и дверь распахивается уже во всю ширь. Единственный, кто так беззастенчиво мог потревожить покой гостя - конечно, Рауль; присутствие в комнате опекуна нимало его не смущает - юноша, взволнованный и неистовый, как радостный дух скорой грозы, врывается даже без стука и бросается к креслу, совсем ничего не замечая вокруг, готовый едва ли не кинуться капитану мушкетёров на шею. - Виконт, - Д'Артаньян, всё же изрядно смущённый таким обращением, тем паче, в присутствии графа (в полку к этой неподобающей фамильярности уже почти привыкли - где есть власть, там не обходится без любимцев), бросает на него косой взгляд, но хозяин поместья, если и удивлён (наверняка удивлён и даже мысленно негодует), то держит себя в руках превосходно - невозмутимо смотрит в ответ. - Кажется, вы в своих размышлениях к чему-то пришли. - Лучше, Шарль! - схватив друга за руки, будто собираясь поднять и закружить по комнате, Рауль, впрочем, тут же старается осадить себя - присутствие графа наводит на него робость. Однако пылкий восторг буйно цветущей молодости не так легко загасить. - Небеса решили всё за меня! - конечно, ни следа отцовской степенности - благодарность Богу и та вся пылает на этих устах яростной страстью, способной смутить даже праведника. Конечно, старикам оттого немного завидно - оба невольно подаются вперёд, внимательно вслушиваясь в едва ли не сбивчивую от волнения речь, словно припав к живительному источнику, который единственный способен дарить прохладу среди пустынных дюн. - Слышали шум? То приехал посыльный от графа де Гиша; граф здесь, остановился на ночь в соседней деревушке и зовёт меня скрасить ему вечер! - И вы поедете? - с нехорошим изумлением (залегающее в нём недовольство выдают напрягшийся рот и прищурившиеся глаза) уточняет Атос. Прежде воспитанник ни за что не пошёл бы против его воли - он только и ждал от опекуна этих мелких знаков, проявляющихся в лице, чтобы поступить сообразно его желаниям. Однако нынче Рауль смотрит и не замечает их, вмиг ослепнув от радости и смутных, но сладких предчувствий, - выронив ладони гасконца тому на колени, уже тянет руки к графу в сердечнейшем из порывов, словно безмолвно взывает к нему в мольбе разделить кажущееся слишком большим счастье: - Конечно! Я так скучал по нему, так... видит Боже!.. всё это неслучайно! - Атос и этим не сказать что доволен - негромко, негрубо, чтобы не обидеть, но всё же с холодком отпускает, не протянув в ответ раскрытых ладоней: - Едва ли прошло много дней с тех пор, как вы расстались... Заметить столь незначительный упрёк виконт не в состоянии - хотя сердце его, видно, чувствует, что что-то не так, раз он перестаёт тараторить и подходит к графу куда степенней, почти виноватый, словно нашкодивший щенок, который всё никак не может перестать вилять хвостом, даже если понимает, что радость его глубоко преступна. Ему нечего ответить на слова опекуна - счастье оглушает; да и обращается он по привычке к Д'Артаньяну, улыбаясь широко и мечтательно, сочетая во взгляде пылкую решимость с робкой нежностью. - Вы были тысячу раз правы, мой друг! В любой другой день я бы, верно, приписал столь удачное стечение обстоятельств воле провидения, но сейчас я будто всё ещё слышу ваши слова: сердце знает, к кому стремится, и стоит только задать вопрос, чтобы услышать прямой и чёткий ответ. Когда я вспоминаю об этом, всё становится ясным, - Рауль оборачивается и всё с той же искренней радостью скрещивает взгляд со взглядом Атоса. Когда так смотрят, нельзя ругать - и не оправдывать ожиданий. - Благословите меня, граф. Видно, раздосадованный очередной упущенной возможностью побыть с сыном, хозяин поместья вглядывается в отпрыска пристальнее прежнего, должно быть, ища малейший повод отказать - и, конечно, не находя. После - замечает несколько недовольным тоном: - Отчего вы вдруг просите меня об этом? Разве вам предстоит долгий путь или тяжкий бой? - Нет, ну что вы, - в бодром тоне виконта прорезается неожиданно нотка вины - должно быть, ему вспоминается, как он гнал коней, надеясь поговорить с опекуном обо всём на свете; что ж, юность не менее забывчива, чем старость, и эта маленькая тучка рассеивается скоро. - Я вернусь к рассвету, - пылко обещает Рауль, - и буду подле вас целый день. А до того - благословите меня, простите и отпустите. Да, в этот миг оба друга, должно быть, думают об одном: "Вот чей локон бережно храним медальоном на его шее. Вот из-за чего была та дуэль. Вот кого он звал в бреду после ранения в голову". (Всеми этими подробностями Д'Артаньян поделился с другом немногим раньше, во время прогулки.) Но озвучить приговор - это в какой-то мере оскорбительнее и грубее, неприличнее всего того, что может заставлять молодых людей так жаждать встречи; и лицо у Атоса смягчается - уже не мрамор, а песчаник, а то и вовсе золото, гнущееся под пальцами. В конце концов, он знал любовь. - Вы славный юноша, виконт, и моё благословение всегда с вами, как и мои молитвы. - Спасибо, о, спасибо! - смиренно дожидаясь, пока опекун запечатлеет сухой поцелуй на его челе, Рауль, в свою очередь, радостно целует ему руку и уголок расшитого золотой нитью манжета, прежде чем обратить свой взор к капитану мушкетёров. - И вам тоже! - с ним мальчишка, до сих пор странно робеющий рядом с графом, всё же более горяч; может, жарче, чем то допустимо приличиями, - едва не оскользнувшись на паласе, прижимается губами то ли к щеке, то ли вовсе к уголку губы, заставив Д'Артаньяна тихо хмыкнуть, а после разразиться полушутливым: - Вы и на моё благословение можете рассчитывать. Виконт вряд ли слышит - уже мелькает в дверном проёме край его свежевыстиранного парадного плаща, чтобы затем исчезнуть, унося с собой словно спелёнатый, оттого такой приглушённый звук спешных шагов, едва не переходящих в бег. Симфонию завершает хлопок входной двери - всё, можно поспорить, Рауль уже запрыгивает с разбегу в седло коня, предусмотрительно выведенного к порогу, и несётся, не разбирая дороги. В час свидания с тем, кто искренне дорог, все благородные, воспитанные, гордые юноши - не более чем нетерпеливые дети, от волнения забывающие дышать, до боли сжимающие поводья. У гасконца с губ не сходит понимающая, пусть и малость ехидная, всё больше грустная усмешка. Ему, должно быть, думается о том, что ни к кому больше он сам не стал бы так скакать, загоняя коня. Есть всё-таки свои недостатки у зрелости, потери наивности и невинности... Есть и преимущества - разве что их не так много. Атос, оставаясь со старым другом наедине, в некоторой степени даёт волю раздражению, и вопрос его звучит хлёстко, будто отогнувшаяся ветка отвесила звонкую пощёчину - хорошо, если не выбила глаз: - Мне крайне интересно, почему вы не нашли до сих пор нужным сообщить мне о близости между виконтом де Бражелоном и графом де Гишем. Не изволите объясниться? - Почему же, - Д'Артаньян, готовясь держать оборону, принимает вид удивлённый, расслабленный. Можно подумать, столь живая картина первой любви заставила его вспомнить что-то милое сердцу - но это притворство не действует на Атоса. Ему-то известно, что не о чем было забывать, - раз уж эта пышная роза со вчерашнего вечера сызнова принялась жалить шипами обоих ухватившихся за её стебель. Проще выпустить из рук, отвернуться, разойтись. Но мало того, что это трусость, так ещё и аромат её сладок - будто только слаще с каждым прожитым в разлуке годом; в старости - так, как никогда не был в молодости, в пору, когда у них имелись ещё другие увлечения и другие сердечные порывы, нежные и пылкие - не чета этому пронизывающему насквозь сквозняку, этому дикому, колючему кусту, который, впрочем, и теперь ещё в любой момент может охватить пророческое пламя. Такому цветку зато не страшны увядание и гниль - и когда гасконец смотрит прямо, граф де Ля Фер невольно отводит глаза. На что ему быть сердитым? - Не молчите, - торопит, отходя к двери. Они столько раз за этот кажущийся слишком долгим день чуть было не объяснились - лучше заранее подготовиться не к бегству, нет, но к стратегическому отступлению, необходимость в котором вполне может возникнуть. Это уже не совсем о Рауле - какая жалость, иначе, можно поспорить, и спора бы не возникло. - Я не сказал вам, - неторопливо признаёт Д'Артаньян, подбирая слова, - ведь счёл, что вы давно уже знаете. В столице и на границе многим известно о тесной дружбе, связавшей этих благородных юношей. Однако же превращать нечто столь незначительное в тему для разговоров малоинтересно для всех, кроме, может быть, тех, кто проявляет к господам искреннее участие, как мы с вами. В конце концов, такие тесные взаимоотношения - тем более, в юности - вовсе не редкость. Вспомните: разве не были неразлучны во времена нашей молодости некие три мушкетёра да юный гасконец? - Это вовсе не то, - решительно отрицает Атос. Собеседник его в ответ лишь прищуривается и приподнимает бровь - жест вежливого удивления, всегда отменно ему удававшийся. - Вы так считаете? Разве не действовали эти четверо друзей как единое целое, общий организм? Они делили все трапезы, вместе несли службу, скучали друг без друга в часы досуга. Париж удивлялся, видя их по отдельности; это едва ли не становилось причиной слухов. В чём разность, скажите на милость? - Нас было четверо, не двое, - выставляет единственное возражение граф, вновь принявшись расхаживать по комнате. Д'Артаньян словно не замечает этого невольно выдавшего себя, выпавшего из пальцев и разбившегося на кусочки волнения, легко и спокойно отвечает тут же, заранее готовый не согласиться: - Хорошо, возьмём нас двоих. В любой час дня нас можно было найти разыскивающими друг друга: спрашивающими в тавернах и у товарищей, наведывающимися к друг другу домой с непринуждённостью близкой родни... Утром вы нужны были мне, чтобы дать совет; днём вы искали себе секунданта и в первую очередь думали обо мне; вечером, наконец, мы сходились и пили до зари, да так, что хозяева заведений боялись нести нам новые кувшины с вином - но не нести боялись ещё больше. Конечно, в такие моменты с нами были Портос и Арамис - но им случалось отлучаться, и именно тогда, мне кажется, меж нас имели место быть самые задушевные разговоры. Согласитесь, если наша дружба не оказалась теснее, то лишь потому, что наши поиски не всегда увенчивались успехом. На дворе царило не то время, нас увлекали великие события... Но мы были такими. Атос смотрит в его лицо с другого конца комнаты - тихий и бледный, раз - и обнажившийся в своих чувствах, словно из-под снега по весне показались старые кости. Только наоборот - нечто, противоположное цветению, но дерзко спорящее с увяданием, и во взгляде графа сквозит такая тоска, какая присуща обычно неупокоившимся духам и бездомным собакам, но не довольным своей жизнью дворянам. - Нет, не были, - бросает он, горько искривляя рот; мука нанесла свой меткий удар золочёным кинжалом под рёбра. Одними губами добавляет: - Не стали. Это разница между счастьем и горем, покоем и боем, жизнью и смертью. Время в комнате вновь начинает ход - впервые за долгое время слышится тиканье часов, на плечи наваливается усталость, а в желудке принимается бесноваться голод. Они, должно быть, пропустили обед - и если для графа привычно, замечтавшись, забыть о трапезе, то Д'Артаньяна к этому могут принудить разве что особые обстоятельства - вроде сражения, которое он вёл так долго, с таким усердием и упорством, но, кажется, проиграл. Остаётся только опуститься на одно колено и с достоинством принять гибель. - Боюсь, я не в силах спорить, - признаёт, отворачиваясь, неловко обхватывая себя руками, превращаясь из молодого, подающего надежды мушкетёра обратно в старого вояку без своего угла и того, кто мог бы скрасить ему пору грядущей немощи. Да, ранняя смерть - не такой уж плохой выход, но все прелести её осознаёшь обычно тогда, когда становится уже слишком поздно уйти с честью - бегство от ответственности зачтётся за трусость. - Простите - кажется, я неважно себя чувствую. Осенью шрамы часто ноют, от них вовсе нет покоя. Если вы не возражаете, я отужинаю здесь и лягу рано. - Нет, почему же... - граф кажется растерянным. Видно, он не готов был закончить беседу так скоро, он ждал возражений и убеждений. Что ж, горькое разочарование - они иссякли. - Я готов сделать всё для вашего удобства. Нет ли нужды в лекаре? Неподалёку практикует один, очень хороший... - Увы, - Д'Артаньян тихо усмехается, поджав ноги в кресле, отвернувшись на бок, словно готовясь вздремнуть, - раны лечит время, мой милый друг. А иногда не справляется и оно. Атос больше не говорит ни слова - немного ещё стоит в углу комнаты, где очутился, пока вышагивал туда-сюда, и смотрит, тихий, словно печальный образ, который тронь за ладонь - рассеется. Ждёт чего-то, однако впустую. После - всё так же безмолвно накрывает друга снятым с кровати пледом, мимоходом осторожно касаясь чужого плеча, словно попытавшись утешить, но устыдившись, передумав, и выходит, осторожно притворив за собой дверь. По-настоящему гасконец закрывает глаза лишь теперь - сегодня ему открывать их больше не хочется, да и не за чем. Разве что - позже приносят ужин. Восхитительные яства, домашние блюда, приготовленные с любовью и заботой о благе дорогих гостей, наливки и соления - на вкус как зола, но Д'Артаньян ест. Он умеет заставлять себя и не роптать. На королевской службе без этого никуда, как и в жизни - а риск протеста слишком часто оказывается неоправданным. Потом, конечно, насытившийся телом, не душой (если держать её в строгости и не давать себе услышать её стенания, это не будет заметно), ложится, перед тем растерев особым бальзамом взятые в плен судорожной болью ноги, некогда угодившие под упавшую лошадь. Лекарь тогда заметил, что их сохранность - истинное чудо, и о том, как невыносимо будут ныть временами, тоже предупреждал... "Пусть жена о вас позаботится - грелка и шерстяное одеяло никогда не повредят". Мадлен пыталась - но совладать с рвущимся прочь из дома гасконцем ей было, конечно, не по силам. Не женское это дело. Д'Артаньян наловчился справляться сам - не показывать же слабость перед мушкетёрами. Даже получается не запачкать простыни - такие они лёгкие и чистые, мягче лебяжьего пуха, можно было бы сказать, если бы хоть раз в жизни довелось потрепать этих птиц по шее. Нет, благородство не терпит фамильярности - ни в зверях, ни в людях, в любом создании Божьем. Всего лишь ещё одно из них вздыхает и гасит свечи. Можно и не надеяться уснуть легко. Крепко зажмурившись, он пытается сколь можно ярче восстановить в голове события минувшего дня - и сам же злится, когда получается. Чего ради он согласился приехать? Здесь ничего никогда не меняется. Не стоило поддаваться на уговоры Рауля - отец его (вот с кого брать бы пример) твёрже скал и холоднее стали, как и прежде. Разве только чуть подёрнулся мхом и ржавчиной - если вспомнить престранное предложение разделить на двоих старость и провинциальную скуку; маленькую уступку собственным слабостям, которой, разумеется, не суждено стать чем-то большим. Согласиться ещё и на него - пойти против себя самого. Д'Артаньян обдумает это, если ничего иного не останется. Он острее собственной шпаги, а хорошему клинку должно сохранять упругость и даже некоторую гибкость. В таких раздумьях часы проведёшь - не заметишь; тиканье вторгается в мысли, вплетается в их неспешную мелодию, а в окно робко, нетребовательно настукивают ветви растущей подле липы - гасконец помнит её в цвету из какой-то весны, когда он тоже заезжал - проведать и поговорить. Точно так же, помнится, ничего не добился, только натрудил горло пустой болтовнёй, восторженным бредом ещё юнца, бережно несущего в ладонях светоч надежды. Что хорошего в этом упрямстве? Уверенность в собственном всесилии не помогает. Пальцы сами собой сжимаются в кулак - жаль, все правила приличия гласят, что женщин завоёвывают, а мужчин привораживают: кажется, в новый век всё совсем не так. Знакомые звуки старого дома прорезает внезапный шорох - гулко стонет, открываясь, дверь, и в теле Д'Артаньяна мгновенно напрягается каждая жилка. Однако виду он не подаёт - не открывает даже глаза, притворяясь спящим. Зная, как превосходно Атос умеет выдрессировать слуг, разумно предположить, что они не станут ночью шататься по хозяйским комнатам. Мысль о грабителях смешна - даже они не заглядывают в такую глушь. Ну а что до Рауля, который мог бы и вытворить что-нибудь этакое... сейчас его нет поблизости - и не будет. Это чувство, пылающее в сердце мальчишки, берущее полную власть над духом и телом, знакомо гасконцу вдоль и поперёк. Нет, решительно, там, в дверях, не может быть никто, кроме графа, - тихо войдя и по привычке затворив за собой, он долго не решается шевельнуться. Даже дыхания не слышно - не почудилось ли? Что ж, если так, это славный сон, решает для себя Д'Артаньян. Он не готов поставить всё на кон - приподняться на локтях и окинуть комнату пусть даже сонным взглядом - рискнуть спугнуть явление столь редкостное, как граф де Ля Фер, идущий вразрез с приличиями, столь ему дорогими, впитанными с молоком матери, не иначе; или пусть даже сладкой грёзой, которая, несомненно, прервётся, если её не беречь. Итак, двое молчат, боясь двинуть и кончиком пальца. Ожидание оправдывается - в какой-то момент Атос идёт в наступление. Может, со времени его прихода прошло не менее часа, а может, пара мгновений, но, как бы то ни было, он подбирается к кровати, разумеется, широкой по-королевски, и легко, ловко, словно у него не осталось ни малейших сомнений в том, что он собирается сделать, ложится рядом, поверх одеяла. Лишь затем лёгкая вибрация упругого матраца и тёплое дыхание на лице возвещают поворот головы. Граф так близко, что можно задеть его не то что нарочно - нечаянно, и он, разумеется (об этом выходит догадаться не глядя), смотрит с пристальной нежностью, так ему свойственной, зародившейся в сердце и отполированной разумом. - Вы спите? - зовёт он почти неслышно, но Д'Артаньян, разумеется, считает за благо промолчать, не выдать себя, так что он внимательно следит за тем, чтобы не метнулись беспокойно под веками зрачки и не дрогнула ни единая складочка. Удовлетворившись увиденным, Атос отворачивает лицо; должно быть, устремляет взгляд в потолок, а руки складывает на груди, сжав в замок, - есть у него такая чуднАя привычка, и в позе такой он больше похож на слепок с покойника в усыпальнице древнего рода, чем на что-то живое. А всё-таки дышит - более того, говорит: - Я вовсе не скучаю по прежним дням, - начинает тихо, и в голосе его слышна слабая усмешка то ли над самим собой, то ли над положением, в котором он оказался, - я доволен одинокой жизнью, простым трудом и книгами, которые выписываю из Парижа. И вид Рауля, его пылкой юности, не заставляет меня поддаться зависти - я в самом деле не рвусь вновь очутиться на поле битвы и брать себе на душу тяжкий грех убийства. Но, - вздох проносится над комнатой подобно порыву ветра - едва не дрогнули шторы, а сны, если бы они здесь кому-нибудь снились, незамедлительно омрачила бы тень, - вы, приезжая, приносите с собой нечто большее, чем рассказы о славных сражениях. И тогда я решительно жалею, что не мне - последовать за вами в самый сложный бой самой тёмной ночью, - теперь он наверняка улыбается - решительно и грустно, так горько, что Д'Артаньян, только это вообразив, совсем не может сдержать дрогнувший уголок губы. Благо, такая мелочь вовсе не заметна Атосу, ушедшему с головой в тёмную толщу своих давно застоявшихся размышлений, теперь по капле сочащихся наружу. - Вы - моя молодость, милый друг. Вы - бесстрашный воин и знаток дворцовых интриг, хитрый ум, потому ещё вы - моя гордость; и, конечно... Недолгая пауза, видно, служит обоим для приведения в порядок мыслей. Если бы гасконец меньше боялся выдать себя и оскорбить доверие друга (к спящему, неслышащему, ни о чём не узнающему с утра), он бы кусал губы. - Если бы я мог, я бы просил вас уехать, - чистосердечно и в чём-то даже простодушно продолжает граф; он никогда не сказал бы этого напрямик, знай он, что собеседник не дремлет и вовсе внемлет. - Но я не могу - как знать, увижу ли я после этого вас хоть раз ещё, а я не в силах никогда больше вас не видеть - даже если с каждым разом всё труднее вас отпускать. Вы дали мне столько того, о чём я никогда бы не попросил, о чём не догадался бы даже, что оно мне нужно, - но вы знали лучше! - напрягаются и оседают плечи - лёгкий шёлк отражает каждое движение, а камзол Атос, видно, снял, и по этой примете Д'Артаньян понимает, что невольно открыл глаза, что у него попросту не получается не смотреть. Постыдные признания ходят вереницами, держась за руки, одно цепляется за другое из страха, любви и жалкой надежды быть если не прощённым, то понятым - граф сжимает и разжимает пальцы, хваткие, точно раковина на илистом дне, но удержать не может: - Вы, как водится, правы во всём, кроме как в том, что думаете обо мне. Когда мы встретились, я был... разбит. Я шёл ко дну - увы, фигуральному, дну бутылки, - и мне не становилось лучше; но вы были там, видели это всё и посмели преподнести мне казнь, которую я не довёл до конца в первый раз. Скольких скорбей можно было бы избежать, если бы верёвка затянулась потуже... Но тогда - думаю об этом со страхом - этот грех лежал бы лишь на моей душе и я бы уже не выплыл. Вы - злой гений нашего союза - сделали так, чтобы он пал на нас на всех; и вот, груз этой необходимой смерти уже не тянул меня вниз так сильно. Я мог попробовать грести, устремиться наверх - за что и взялся с удвоенным усердием. Да, обычно Атос молчалив, но если начнёшь, то уже не закончишь, если почувствуешь, то больше не перестанешь; всем искушениям поддаться легче, когда распробуешь их наперво и будешь знать, чего тебе стоят они сами и отказ от них. Может, от этой ещё невыносимой простоты казавшихся невозможными вещей, которую они обретают, стоит тебе приняться за них хорошенько, граф улыбается - ласковый и немного надменный, гордый своей тайной страстью, вынянченной в тиши. - Думаете, мог бы я взять на воспитание Рауля, так и не избавившись от пристрастия к выпивке? И если так, что за чудовище этот ваш милый друг, которым вы так похваляетесь и которого не устаёте превозносить? Все думают, что воспитанник помог мне победить зелёного змия, и я не спорю, но вы теперь знайте - к тому моменту, как забота о нём пала на мои плечи, я давно уже встал на путь исцеления. Ребёнок ускорил процесс - а начали его вы. Вы - и ваша вечная вера в то, что я лучше, чем есть на самом деле, что сильнее и чище... Да, - продолжает Атос с чувством, с пылкостью, возникающей в нём столь редко, но всё ещё тихо, а стало быть, не забывая, что исповедуется спящему, - вы не лгали, настоящая любовь и правда творит чудеса с человеком. Но это не всегда, - голос его неожиданно суровеет, да так, что окончание фразы цедится сквозь сжатые зубы, - добрые чудеса; бывают и злые. Конечно, всё не могло оказаться так хорошо, светло и ясно, расцвести так ярко после череды тёмных лет; и подвох заползает Д'Артаньяну в ноздри, вьётся ядовитым цветком, обжигая и наполняя рот слюной вперемешку с отвращением; от графа пахнет вином куда сильнее, чем то предусмотрено правилами приличия - Вы нужны мне, - признаётся он между делом; это легче, чем произнести заповедные три слова. - Я так долго гордился своею праведной выдержкой, благородным молчанием в ответ равно на ваши настойчивые намёки и ваши искренние призывы, а между тем, бывают дни, когда я схожу с ума без вас - по вам. По временам я боюсь, что снова запил и дело в этом, но наваждение проходит, а тоска остаётся. И справиться с ней куда как тяжелее, чем с тягой к бутылке, но я всё ещё не могу... Такая судьба ждёт всех кумиров юности - пасть. И Цезарь был убит на ступенях Сената, и Александр Македонский не довершил начатого, а Ганнибала проклятые римляне гнали, как дикого, бешеного пса... Но способно ли даже падение с такой высоты действительно уронить предмет верного почитания в глазах смотрящего? Безусловно, исчезает восхищение - однако с нами навсегда остаются жалость и нежность, идущие рука об руку. Когда наши кумиры оказываются не способны на что-то, приходится нам подхватить их знамя и довершить начатое самим. Д'Артаньян осторожно скользит ладонью по простыням, пока не нащупывает бессильно рухнувшие поверх чужие пальцы, и тихонько, мягко сжимает их, да так, что поначалу Атос не замечает вовсе. Потом - понимание исторгает из его груди полувздох-полустон, но поздно, руки сплетаются сочными лозами, плечи сталкиваются, отдаваясь восторженной болью, и гасконец с сонной нежностью шепчет, чуть ли не нависая над застигнутой врасплох тенью, пористой глыбой, внутри которой кроется чистое золото: - Не волнуйтесь, друг мой, я сам скажу вам. Я люблю вас - люблю как друга, как брата, но вместе с тем куда сильнее и глубже. Я люблю вас как портрет Цезаря, висевший на чердаке моего родного дома, безвозмездно и преданно, с восхищением вашими свершениями, вашими качествами - и с состраданием вашим слабостям. Я люблю вас как женщину - как Констанцию, только больше, ведь я знал её много хуже, чем вас, и пусть даже это чувство неотъемлемо от самой плотской страсти, оно несравненно больше и чище. Я люблю вас той божьей любовью, которая способна отпустить любой грех, и поэтому говорю - я прощаю вам вашу холодность, и ту жадность, с которой вы жаждете моего привета, и ту скупость, с которой вы не спешите дарить меня нежностью или хотя бы искренностью в ответ. Вы так бедны на ласку, но вы нужны мне - не меньше. Таким, как вы есть, и никаким иначе. Видно, на Атоса сильное впечатление производит это пылкое признание - так откровенно оно никогда ещё не звучало меж ними. Он пуще прежнего вцепляется в протянутую ему руку и молчит - беспокойно бегают глаза, а губы шевелятся, но с них не слетает и звука. Заметив, куда чаще всего устремляется этот в чём-то даже испуганный взгляд, Д'Артаньян перехватывает второе запястье, решительно приковывая пленника к кровати. - И не думайте о побеге. Вы не уйдёте отсюда, пока не дадите мне, обдумав его прежде, ваш окончательный ответ. Граф - в кои-то веки - слушается. Но молчит. Молчит, когда гасконец ревнивой пантерой свивается возле него, прикорнув головой на плече, не обнимая, но близясь к тому, готовясь караулить всю ночь если потребуется. Молчит спустя часы и их биение в стареньком механизме в соседней спальне, подобное току крови под кожей, горящей в жажде касания, утешения, глотка ласки - разве же это много? В общем-то, может быть, дело в том, что обоих быстрее, чем ожидалось, схватывает сон - усталость духа выматывает не меньше, чем усталость тела. Увы, утро тоже к ним немилосердно - часов в пять за окнами снова слышатся крики и ржание, а через какое-то время под дверью раздаётся голос слуги, взывающий к гостю. Атос спит как убитый - приходится проверить жилку на шее, чтобы унять разогнавшееся сердце. Д'Артаньян с тихой бранью влезает в одежду, натягивает сапоги, откликаясь негромко, что он идёт, и тут же какое-то время ещё стоит, не в силах отвести взгляд от графа, мирно дремлющего в его постели, на его подушке, под его одеялом. Его - на эту ночь, и только-то. И толку-то? Бессилие душит и тушит пламя в груди, заставляя озябнуть вмиг, а на дворе ждёт, как оказывается, срочный гонец с границы - проклятые испанцы нарушили хрупкое перемирие, король рвёт и мечет, но не может идти в бой без полка охраны. Его, в свою очередь, некому вести за собой, пока капитан мушкетёров ведёт пространные беседы и поддаётся порывам чувств, которым по всем законам земным и небесным давно пора бы отцвести, засохнуть и рассыпаться в прах. Жизнь не милосердней испанцев - к счастью, Рауль как раз тоже возвращается домой, и его лицо расписано в такую сочную радость, что становится почти незаметной бледность бессонницы. Оно очевидно мрачнеет от заставших врасплох вестей, но на предложение задержаться в Блуа ещё немного виконт отвечает решительным отказом - его преданность занесена для удара, тяжёлая, как булава; к тому же, граф де Гиш, верно, теперь тоже вернётся на границу. Он не из тех, кто бежит от славной битвы. Д'Артаньян тоже бы не бежал - вид спускающегося по ступеням крыльца Атоса едва не исторгает полный муки стон из его груди. Всё почти получилось - но, может быть, и хорошо, что в конечном итоге всё осталось так, как было. В следующий раз, если он, конечно, случится, они начнут партию с давно знакомых позиций и снова возьмутся искать виноватых и правых, что куда спокойнее и привычнее, чем просто испытывать счастье. Слуги спешно готовят завтрак, конюх с помощником седлают лошадей, а граф де Ля Фер, накинувший поверх вчерашнего наряда пышный халат, кутается в него, спасаясь от осенней зябкости, и не сводит с уезжающих глаз. Жаль, времени поговорить наедине больше нет. И формальные пышные прощания, пересыпанные ядовитыми розами вежливых завитков, нагоняя тоску, заменяют едва не сорвавшуюся с губ искренность, лёгкую и мимолётную, свежую, как морская пена на шапках суровых гребней. Им остаётся обняться, быть может, задержать пожатие рук на мгновение дольше положенного - но вновь, как вчера, как днём раньше просветлившееся на рассвете небо ниспосылает - так уж и быть - маленькую милость. Рауль загонял своего коня за ночь, так что он берёт свежую кобылку из графских конюшен и почему-то вдруг не может с ней сладить - почуявшая нетвёрдую от усталости руку животинка брыкается и скачет, мечется по двору под возгласы растерявшихся слуг, гоняющихся за ней россыпью, но в то же время боящихся попасть под копыта. Ситуация могла бы оказаться опасной для неопытного всадника, однако Рауль с детства в седле, поэтому, не боясь упасть, просто ждёт, когда зверь перебесится. Двое друзей наблюдают за ним без волнения - в отдалении ото всех. - Шарль, - неловко, негромко зовёт Атос - обращаться по имени ему непривычно, а во рту оно отдаёт такой странной сладостью... Бьёт под колени плетью, да так, что Д'Артаньян не может не обернуться на него с удивлением. - Ведь я так и не сказал вам, - с неожиданной робостью признаётся граф, - так и не сказал того, что вы ждали услышать. - А, вы об этом, - гасконец резковато пожимает плечами и вновь принимается следить взглядом за утихающей скачкой. - Я, признаться, и не ждал, что скажете. Вы для такого не созданы, милый друг. Я помню, что вам довелось пережить, и могу представить, как вас растили. Безупречное благородство - вот ваш внутренний стержень, и кто я такой, чтобы осмелиться сломать его? Граф приоткрывает рот в несмелом удивлении, переспрашивает: - А то, что вы говорили о любви..? Улыбка Д'Артаньяна скисает быстрее, чем молоко на жаре: - Видите ли, я не сказал вам ещё кое-что. Любовь себялюбива; неужели не согласитесь? Самодостаточна, если вам будет угодно. Я люблю вас - и, как правило, этого мне довольно; разве мне от этого не во всём свобода? Жить становится как-то проще, когда знаешь, что предмет твоего боготворения может быть достигнут не путём молитвы, но посредством нескольких дней пути. А что творится у вас на душе - то, Бог с вами, пусть будет вашим. Может, вы правы, и это никогда не обещало нам ничего хорошего, а теперь мы и вовсе уже слишком стары, слишком устали, чтобы... Атос перебивает это - быстро и пылко, жаляще; удар молнии, вот это что, а не фраза. - Я люблю вас, - так он снова безраздельно завладевает вниманием Д'Артаньяна, порывающегося, видно, что-то сказать, но не находящего слов, оттого затихающего, надвигающего на глаза шляпу, словно бы уходящего в тень. - И буду ждать возможности повторить вам это снова. Буду молиться о вас - о вас обоих - и вспоминать подобно Святому Писанию же ваши слова: вы мой ум, моя страсть, моя гордость, любовь моя. Так что берегите Рауля как сына - пусть для вас он отныне станет (если этого ещё не случилось) суть ничем иным - и обязательно возвращайтесь. Я не верю и никогда не мог, что над нами властна смерть - разве не говорят про любовь, что она бессмертна? Всё правда. Они уже совсем по-другому тянут друг другу руки, обнимаются и целуются на прощанье крепче обычного, пока виконт подъезжает к ним и конюший выводит готового жеребца. Д'Артаньян давно взял привычку не оглядываться, уезжая. В этот раз он несдержан и вечно смотрит назад - так часто, что вызывает немое удивление Рауля. Ничего - будут письма, тревожные сны, тёмные реки и снеговые шапки гор... Всё, изменившись полностью, совсем не изменится, как не становится сильнее или крепче любовь от произнесения вслух. С её именем на устах Д'Артаньяну суждено либо умереть в метель на одном из крутых перевалов, либо вернуться с победой в маленькое поместье, что затеряно где-то в Блуа, среди дорог, перелесков и накрытых скатертью-самобранкой полей. Он в любом случае будет счастлив. Счастлив, как все эти годы. Счастлив - одной только мыслью, ведь этого всегда достаточно, даже если кажется по-другому.