Три полоски на кедах под теплым дождем

«Безумцы меняют мир».

Записка валялась на полу между обувной полкой и дверью в ванную, когда они с Полей вернулись после обеда, по-хорошему вымотанные первой половиной дня настолько, что вдруг пришлось оценить благость тихого часа. Миша подобрал сложенный вдвое листочек в клетку, очевидно, пропихнутый под дверь, и так и застыл одной ногой в расшнурованной кроссовке — от недоумения. — Глянь. — Он решительно сунул записку Поле. Поля без особого интереса пробежался взглядом по словам. — Ну и? Миша презрительно фыркнул и с ревностью выхватил листок обратно. — Ты у нас много видел любителей коммуницировать зашифрованными записками? Вот именно. Несмотря на то, что собирались здесь либо дети из семей класса чуть выше, чем среднего, либо всевозможные победители олимпиад, конкурсов и фестивалей, словом «коммуницировать» из них в нормальной разговорной речи тоже пользовались далеко не все. Может быть, Мишина беда была в том, что изо всего моря олимпиад он решил выиграть именно ту, что по французскому. Избавившись от второй кроссовки, он прошёл в комнату и с наслаждением рухнул на кровать. Решительно расправив записку в единый ровной прямоугольник, Миша устроил ее перед собой на вытянутых руках и перечитал снова. Никаких опознавательных признаков, кроме довольно витиеватого почерка, но в отсутствие возможности провести судебную лингвистическую экспертизу вряд ли это могло помочь в установлении авторства. Верхний край листа заканчивался характерным отрывом, но, опять же, допрашивать всех, у кого есть тетрадь на пружинке... — Это точно никто из наших, — задумчиво протянул Миша вслух, методично прокручивая записку через все ракурсы. — И точно никто из младших. Вот ты как думаешь, может... Поль? Поль, ты слушаешь? С кровати Ипполита в ответ донеслось равномерное дыхание. Миша привстал на локте и лишь закатил глаза, внутренне умиляясь: Поля спал поверх покрывала, раскинувшись звёздочкой, с безмятежным лицом человека, которому нет никакого дела ни до записок, ни до их таинственных отправителей.

***

По-настоящему оценить привилегию более позднего отбоя можно было только под завистливыми взглядами мелких, которых ненавязчиво разгоняли по комнатам без пятнадцати десять. Миша подумал об этом, дожевывая кекс, который в тот вечер полагался на сонник. Было тепло и безветренно, но уже почти стемнело, как темнеет только в конце июня — настал волшебный, сине-зеленый вечер, в котором белые корпуса пансионата переставали выглядеть прозаичными панельками конца советской эпохи и превращались в сказочные крепости и замки, сколько бы тебе ни было лет. Цвета флажков, гирляндами натянутых над дорогой, ещё можно было различить, но для того, чтобы не наступить в лужу, уже приходилось всматриваться. Поля провалился все равно и, как полагается, промочил ногу в спальном носке, и ежевечерний вожатский обход застал их тихо ржущими над попыткой устроить пострадавший носок на приоткрытой форточке. Поля спал в любимой зеленой пижаме, Миша — в старых спортивных штанах и большущей футболке с щитом Капитана Америки. — Поль, — сказал он в полной тишине и темноте, когда оба наконец угомонились, улеглись по кроватям и смогли перебороть в себе желание насмехаться над бедным носком. — Как ты думаешь, кто все-таки… — Миша, — неожиданно устало вздохнул Поля — так, что по его тону легко было определить, что опять закатил глаза. Для тринадцатилетнего подростка он подозрительно часто закатывал глаза. — Забей. Надо будет, объявится. Спокойной ночи. Миша вздохнул, пожелал спокойной ночи в ответ и перевернулся набок. Вскоре Ипполит засопел, а у него сна не было ни в одном глазу. Может быть, потому, что жизнь в окружении кучи братьев и сестер учит тебя засыпать в любой обстановке, а Мише вечно мешало шило в стратегически важном месте. Так или иначе, сомкнуть глаза ему не удалось. Как чувствовал. Спустя полтора часа мучений, когда уже перевалило за полночь, Миша готов был начать считать злополучных овец, но тут с улицы раздался странный стук. Ему, конечно, могло первый раз показаться, но секунд через десять стук повторился еще раз, теперь настойчивее, и у Миши попросту не осталось других вариантов — только свесить ноги с кровати и тихо, стараясь не разбудить Ипполита, пробраться к окну. За распахнутой шторой был подоконник, вид на дорожку, пробегающую вдоль их стены, и исключительно довольное лицо с живыми смеющимися глазами и вздернутым носом. Сережа. Миша почувствовал, как брови сами ползут наверх: о Сереже он знал только, что это один из многочисленных Полиных братьев, который привез гитару и пользовался необычайной популярностью у граждан обоего пола. Ну а теперь, определенно, еще и то, что Сережа стоял за его окном и активно жестикулировал, показывая, что Мише немедленно нужно выбираться к нему. С третьей попытки старая деревянная рама поддалась. Миша уселся на подоконник, свесив обе ноги на улицу, и громким шепотом поинтересовался: — Ты что здесь делаешь? — Ничего, — таким же громким шепотом неудавшегося подпольщика сообщил Сережа. — Безумцы. Меняют мир. Поля задолбал рассказывать, какой ты классный. Как будто я сам не знаю. Идешь? Миша обернулся с опаской покосился на Полю, но тот дрых, повернувшись к нему спиной, и не думал просыпаться. Либо — очень талантливо делал вид. Миша активно закивал: — Спрашиваешь… Трава под голыми пятками оказалась холодной и мокрой, но о том, чтобы взять кроссовки, Миша подумал только стоя на улице. Но Сережа, подбросивший ему записку и вытащивший гулять после отбоя через окно, принес гитару, и у Миши не было ни единого повода не улыбаться. Начинался двадцать четвертый день лета.