Bite back

Toe a line between sexy and sick (c)

Франциск приезжает в Эрфурт немного раньше, чем император, но по его поручению. По поручению, которое он отдал после долгих часов убеждений и переговоров. Бонфуа не припомнит другого такого упрямого монарха - оно и верно, то были короли, к тому же, вырождающиеся. Это - свежая кровь, и каждый бой, случись он в кулуарах или чистом поле, ещё полон для них общей сладостью, хоть час расплаты, можно поспорить, близок. Ближе, чем кажется, это уж точно - всегда так; невозможно не понимать, когда живёшь на свете столько лет. Именно поэтому стоит заранее подумать о союзниках - Бонапарт не признаёт, не признаётся или попросту не знает, он заводит старую шарманку: "У меня и в мыслях нет затевать войну с Россией, мы не можем допустить столь сильного ухудшения отношений, нет никаких признаков надвигающейся катастрофы..." Ну да, конечно. Если ты человек, всё для тебя хорошо и даже осень кажется пронизанной светом. Властитель на пике своего могущества - Франция прищуривается и смеётся так, что трясутся светлые кудри (со стороны легко спутать с плачем): он уже чувствует первые симптомы подступающей болезни. Солнце достигло зенита, теперь ему только опускаться. Теплее, чище и ярче в империи уже не станет, а значит, пришло время запасаться на зиму. Феликс соблюдает осторожность. Приехав в Эрфурт, он почти никуда не выходит, чтобы не попасться на глаза шпионам, уже кишащим в городе в преддверии важной встречи двух самых могущественных властителей Европы. Накануне примерно намеченной в переписке даты свидания посыльный доставляет на арендованную квартиру платье и тёмный парик. Чистой воды унижение, но на что ещё рассчитывать Польше? Поделенной на три части, угнетённой стране, по сути, переставшей существовать... Он наряжается и даже вертится перед зеркалом. Пустая скорлупа; зелёный шёлк идёт к зелёным глазам. Приходится тщательно выбриться, а впрочем, у Лукашевича никогда не было много волос на лице - светлые, они почти не заметны. Руки с по дурной привычке обкусанными ногтями скрываются в перчатках. Франциск позаботился обо всём - даже прислал жемчуга на шею. Феликс не узнаёт себя в отражении - впрочем, с ним такое уже не первый год. Тело - лишь сброшенная чешуя, ни на что не годная, когда твоя воля запрятана в позолоченный сундучок, расположившийся на тумбочке в спальне Австрии, способность мыслить здраво осталась в подвале одного из варшавских домов (нынче - владение Пруссии), а сердце... Где хранит его Россия, доподлинно неизвестно, к тому же, не стоит думать об этом сейчас. Пудра и бесконечная боль придают лицу достаточно бледности, усугублять нет повода. В городке, где обычно тихо и сонно, как в любой провинции, уже начинают давать по-настоящему пышные балы. Польша знает, на какой приглашён, и появляется с приличествующей задержкой; впрочем, не ему по-девичьи беспокоиться о том, чтобы не показать чрезмерного нетерпения, раз уж он сам настаивал на встрече. Ему потребовалось на это много усилий - он собирает себя в кулак, но не получается, ведь нет ни клочка земли, ничего, на чём бы он мог сосредоточиться, да и не имеется никакой уверенности в том, что пальцы не подведут. На данный момент он больше призрак, чем кто угодно другой или что угодно другое, и совершенно очевидно, что Франция чем-то сильно обеспокоен, раз он собирается выслушать эту ничтожную, на груди кровящую тень, лишь по какому-то недоразумению до сих пор остающуюся в мире живых. Что-то будет дальше? Есть ещё надежда вернуть всё на круги своя? Феликс цепляется за националистов, за повстанческие настроения в каждой из трёх частей, но не знает, стоит ли ему на что-то рассчитывать. Он элегантно шуршит юбками, невольно привлекая внимание окружающих хотя бы своей неизвестностью никому - в смысле, никому, кроме, галантного француза, приглашающего незнакомку на танец. Не иначе как из жалости - она далеко не так хороша собой; к тому же, кажется испуганной - а брови такие светлые, будто их вовсе нет, но то же можно сказать о по-плебейски веснушчатом носе или тонких губах. Отвернёшься - забудешь; удобное свойство, когда находишься там, где тебя быть не должно. Приглашение, разумеется, принимается: Лукашевич знает толк в хороших танцах и движется легко, являя собой образец грациозности юности, но в тоне его нет ни капли довольства по этому поводу: - Мы не сможем здесь говорить. За каждым нашим шагом следят. Франция беспечен, как и положено победителю, и неприкрыто издевается: - Я знаю. Но из тебя вышла такая хорошенькая девушка... От его безупречного французского разит пугающе роскошными залами и лучшим вином многолетней выдержки, отпиваемым из кубка чистого золота. Польша думает о своих голодных, босых детях и до крови грызёт свои губы. Он поочерёдно не чувствует рук и ног, лёгких, а то и перестаёт видеть на пару мгновений. Ему очень хочется сесть, но он продолжает танец без слова жалобы, а его собственный резковатый выговор скорее подошёл бы к угрозам, чем к фразам, полным услужливости, которые он источает сквозь стиснутые от боли и злости зубы. Лошадиные - вот они бы юной красавице не подошли. Зато кусают на совесть. Полвечера - двое уходят так рано, что почти возмутительно невежливо, рука в руке. Наверняка, это позже даст почву интересным слухам - ещё бы, ведь девушку, которую уводит в ночь златокудрый красавец, больше никто не увидит. Этот ещё затравленный взгляд цветом в болотную ряску... и лёгкая хромота, так не сочетающаяся с видимостью невесомости и полупрозрачности... о незнакомке долго не говорят - всё внимание танцующих отнимает полька. Залы полны людей, а городская часовенка, как водится, в такой час пустует - Феликс, поправ все приличия и игнорируя ряды деревянных скамей, присаживается на каменные ступени, даже не разгладив юбку. Если бы было кому следить, он бы себя этим выдал. Франциску, чтобы не стоять в присутствии более слабого, приходится тоже устроиться рядом, в пыли и грязи. Они почти соприкасаются боками, а огоньки последних, догорающих в уединённых альковах святых свечей пляшут по лицам, наполняют глазницы светом, которого не осталось внутри (наружный блистательный лоск в темноте не виден). Остаётся только уронить голову на плечо, чтобы создать впечатление робких возлюбленных, и Лукашевич делает именно это без доли стеснения. Франция притирается щекой к его макушке и нашёптывает почти что на ухо: - Что думаешь о войне? - Она неизбежна, - без тени сомнения отзывается Польша. - Потому что ты так хочешь свободы? - с насмешкой переспрашивает Бонфуа. Он явно не скромничает и времени даром не теряет - ладонью забирается под юбку, другой рукой прижимая к себе, не давая возможности отстраниться. Феликс и не пытается. Дьявольский бал отнял у него все силы - к тому же, не может быть уже ничего настолько плохого, после того как тебя разорвали на части. Всё кажется просто сном, ты ничего не ощущаешь в полной мере. Хочешь победить - удиви, это разве не наполеоновский принцип? Лукашевич тоже продирается к себе под подол и кладёт ладонь поверх пальцев Франциска, направляя и показывая, как лучше. Если он думает, что это сделает собеседника более сговорчивым, значит, вести переговоры будет совсем легко. - Я знаю Россию, а ты нет. Он упрямее, чем тебе кажется. - Он от меня без ума, - Франция ускоряет темп - такой себе способ выбить согласие; впрочем, может быть, это работает с Иваном... Мысль об этом неожиданно тянуще, почти больно отзывается внизу живота, и Феликс в очередной раз заставляет свои только покрывшиеся тонкой корочкой губы закровить, закусывая, - он не доставит Франциску такого удовольствия. Это удовольствие ему и не принадлежит. Этот недостаток восполняется внимательностью, зоркостью взгляда, которых ему не занимать. Больное место нащупано - а может, о нём было известно и раньше. Иначе зачем бы весь этот спектакль? Бонфуа тихо смеётся - ему всё понятно об этом стойком молчании, о сбившемся дыхании. Непогрешимых нет, и если бы ничего не держало Польшу в этом мире, он бы уже исчез - или сдался без боя, неизвестно ещё, что хуже. - Показать тебе пару писем? Я привёз с собой. Возможно, если мне нужны будут уступки, я просто проверну одну из этих штучек... - целует в шею, отгибая и отстёгивая тугой воротник платья, оставляя влажную дорожку до самых ключиц. Феликс не знает, где сейчас находится его желудок, но чувство такое, будто наглотался камней. Да, России такое нравится, это не блеф. Только и позволяет он подобные нежности очень немногим. Державе, мир с которой так непрочен? Из всех - ветреному французу с нелегитимной властью? Да, это задевает, и только больше оттого, что представить не так уж сложно: живое воображение одним взмахом кисти рисует картину, где свежие простыни, а может, стол переговоров, но уж точно звучат не слова. Не они являются главным оружием - не как сейчас. У Польши ноют зубы. Он так хочет укусить в ответ. Огрызнуться. Ощупью находит чужой уж слишком болтливый рот, но впустую клацает челюстями - укоротить вертлявый язычок не так-то просто. Франциск снова смеётся - на этот раз прямо в губы, передавая собственную лёгкость, против воли заставляя вдыхать её глубоко: пока ещё над Парижем не заходит солнце блистательной славы, а победителю можно всё, и он, конечно, тихонько цитирует Наполеона (от дыхания у Феликса дрожат пшеничные ресницы): - Что касается России, то она будет со мною - не сейчас, но через год, через два, через три. Время сглаживает все воспоминания, и этот союз, быть может, был бы самым для меня подходящим... Впервые за вечер Польша просит его: - Перестань. Ты же знаешь, я пойду за тобой и так. Мне нужна свобода. Франция неожиданно отпускает его - чуть не толкает прочь, отстраняется с абсолютно невозмутимым видом. - Хорошо, - поясняет в ответ на недоумевающий взгляд. - Иди. Если, конечно, это всё, что тебе нужно... Феликс медлит. Поправляет юбки. Дело не доведено до конца, и возбуждение болезненно ноет, не думая спадать. Политика - грязное дело, разве не всем им это известно? Нет ничего постыдного в том, чтобы жаждать и умолять, фальшивить и лукавить, льстить и подставлять, подставляться, а после - вонзать нож в спину. Ты не можешь честно впиться зубами в более сильного, но на этом кончаются ограничения. Касаясь Франции, Лукашевич мог бы думать о том, проводил ли недавно ладонью по тому же месту Россия, покрывал ли поцелуями мужественную грудь... готов ли был (не без колебаний, но) встать на колени? Насколько простирается это несвоевременное чувство, и где у него конец - любовь или страсть? Неопытность? Можно поспорить, Франциск тоже не был бы против довершить начатое, пусть даже не на широченной кровати Бурбонов, но перед лицом самого Господа Бога. Таков долг хорошего любовника и отказавшегося от веры революционера (или помазание императора на власть перечеркнуло и это?), к тому же, его выдаёт натянувшаяся спереди ткань штанов. О чём думал больше - об Иване или о власти, собственном безграничном могуществе? В целом, нет особой разницы. И между чёрным и белым - ночью серы не только кошки. Польша протягивает руку: - Письма. Франциск похабно усмехается: - Да, у тебя ещё есть зубки, - ломается, отводя взгляд, а впрочем, уже принимаясь шарить в нагрудном кармане: - Даже не знаю... Я на них ещё не ответил. - Ты почти никогда не отвечаешь, - выдвигает догадку Феликс, толком не сомневаясь в своей правоте. - К тому же, - медлит, но Бонфуа смотрит как сам дьявол в человечьем обличье - приходится закончить, - я могу ответить за тебя, ты знаешь. Союзники делают такие вещи, даже когда не слишком-то доверяют друг другу. Бонапарт и Тайлеран? Франция кивает с улыбкой почти ангельской: - Возможно, у нас выйдет даже лучше, - в его протянутой руке - пара помятых конвертов. Польша отработанным жестом прячет их в декольте и отворачивается. Он хочет услышать шаги за спиной. Он хочет немного побыть в тишине, помолиться, возможно? Увы, так легко ему не отделаться - у самого выхода Франциск замирает, полускрывшись за мраморной колонной, прильнув к ней разрумянившейся щекой, и шутливо, неверяще, совсем не к месту уточняет: - Ты так любишь его? Феликс усмехается себе под нос и, подобрав подол, шурша юбками, цокая каблучками, шагает в противоположную сторону - к алтарю, к тёплому свету. Он хочет оказаться под защитой, он хочет спрятаться - инстинктивно, прежде чем насмешкой и пощёчиной бросить в ответ полунаивное: - А ты вправду веришь, что сумеешь победить? Все ведь знают, что на поле боя Бонапарт почти всесилен. Франция предпочитает, промолчав, удалиться - и, всё ещё сминая в кулаке ткань до скрипа и треска, Польша чувствует себя обманутым, преждевременно проигравшим. Это нечестно - ввязываться в войну, где ты заведомо не окажешься на стороне победителей. Неужели нет смысла верить в счастливые звёзды, всходящие над головой? Плод беспутного вечера на каменных ступенях, покрытых отпечатками ног, а может, и помыслов более раннего времени - страстно любящий юную польку император - может вызвать разве что жалость. И сухой смешок. Все участники этой игры понимают, что пешка ничего не значит: в столице ждёт императрица, а войска - бесконечные русские просторы. Не сейчас - но через год, через два, через три. * В следующий раз в процессе сотрудничества с Францией Польше приходится облачиться не в платье, но в парадный мундир, что не устаёт его радовать. Удивительно, но наряд словно пошит по мерке, несмотря на то, что Франциск уверяет: это форма одного из маршалов. Не сказать, чтобы плохо смотрелось - Феликсу нравятся все эти побрякушки и регалии, он цепкими пальцами пробегается по каждой из них, прикидывая цену. Бонфуа не всерьёз бьёт его по рукам: - Вернуть всё в целости и сохранности! Лукашевич отвечает на это полушутливым взглядом бешеного пса. И всё же, определившись и выбрав сторону, он чувствует себя чуть более спокойным. Теперь всё - либо пан либо пропал; и хотя есть ещё возможность метнуться крысой с тонущего корабля, это позорная мысль, коль скоро корабль до сих пор на плаву, более того - во всём своём великолепии. Непобедим, как и прежде, а может, как никогда; Франциск отворачивается и незаметно кашляет в платок с шитой золотом монограммой (на безупречно-белой ткани пятнышки свежей крови кажутся особенно яркими). Тоже в парадном мундире - ещё бы; но главнокомандующему пристало ждать на месте встречи, а проводить к нему другую сторону переговоров он поручает Феликсу. И доверие будет оправдано. Хотя бы тем, что спокойное лицо Ивана на мгновение дрогнет, нахмурится, когда он различит в полной мере неуловимую, щербатую полуулыбку неторопливо едущего к нему навстречу маршала французской армии. И хоть французский его будет неподобающе плох, ничего страшного - Наполеон тоже до сих пор, говорят, совершает ошибки на итальянский манер; и даже смысловые. Вообще, послушать бы Бонапарта и Александра - наверное, невольно запутаешься, кто из них император Франции; надо будет попробовать во время свидания властителей двух держав... Россия тоже не говорит на русском. Они с Польшей едут чуть позади царя, близко, но всё больше молча; по крайней мере, первую половину пути. Феликс бросает взгляды украдкой, точно прицеливается из ружья; Иван смотрит на расстилающуюся впереди дорогу, не отводя глаз. Он бледен - кто из них не бледен? От недосыпа, усталости и треволнений - в Европе неспокойно, и всем, кто понимает это, никак не жить нормальной жизнью. Александр невозмутим и свеж на вид, ну так ему положено, он всё внимание будет перетягивать на себя, но на Россию взглянуть разок - и по лицу понятно: он едет отказывать. Упрямствовать раз за разом. Видно, почувствовав чужой интерес, в попытке разрядить атмосферу (или напротив) бросает резкое и обвиняющее, обрывисто-недосказанное: - Значит, ты теперь..? Польша спокоен. - Да. Чего ещё стоило ожидать? Феликс хочет спросить, где сейчас его сердце, но всё ещё не готов услышать ответ - или сам знает слишком хорошо. Иван кажется тонким и гибким, как ива, при всём своём высоченном росте - у него в глазах и в то ли серебряных, то ли седых волосах, как нарочно не прикрытых даже треуголкой, что-то мрачное и осеннее, отцветающее и увядающее. Так ли едут на встречу с нежным возлюбленным? Ну, конечно, если придётся дать ему знать, где его место... Хватит ли сил - вот в чём вопрос. И вроде бы Россия уже далеко не молод, но беспокоиться и сомневаться - это осталось с Польшей с их почти общего детства. Он видел, чем это было. Теперь посмотрим, чем стало. - Мы могли бы сражаться вместе, знаешь ли, - говорит Иван так тихо, что голос почти не слышен за стуком копыт по пока ещё сухой земле; стуком комьев о крышку гроба - или вбиваемых гвоздей, но, как бы то ни было, долго этому противоестественному союзу не жить. Сильные мира сего сражаются насмерть, а слабые - жмутся к ним, разделившись по предпочтениям, и подбирают объедки. - Какая-то часть меня всегда будет с тобой, - коротко возвращает ему Феликс банальную истину. - Другие - с Пруссией и Австрией, но я пока не знаю, на какой они стороне. Может, в какой-то момент тебе окажут поддержку три трети меня - неужели тебе этого не достаточно? - Три трети тебя никогда не будут тобой, - шепчет Россия с оттенком нежного беспокойства, - пока ты - здесь, в этом строю, в этом мундире... - он лихорадочен, почти яростен. Польша, не говоря ни слова, окидывает его косым взглядом - их наряды, в сущности, почти не отличаются. Чёрное и белое. Всегда даёт один и тот же цвет посередине. Это - он; это к лучшему, ведь и фениксы возрождаются из пепла. - Что тебе обещал Франция? - через некоторое время вновь заводит Иван, когда, казалось бы, всё уже улеглось и блаженное молчание вновь воцарилось. Может, Феликс выглядел погружённым в мысли, но он не думал - себе дороже - и отвечает сразу же, без колебания: - Свободу. - Он лжёт, - кротко уверяет Россия; роняет и оставляет лежать на земле, но никто не склонится и не подымет. - Он не будет нарушать наш союз, - наивная самоуверенность, полый блеф. Нет даже желания ранить - и Польша молчит, опуская голову. Нет и не надо. Франциск показывал ответы на письма - на те письма, которые Феликс вывел своей рукой, безупречно подделав почерк, и отправил тоже сам. Приятно знать, что в конечном итоге Иван даже не заметил разницы. Может, ему всё равно, чьё вожделение его опаляет; в смысле, вожделение - не ключевой компонент. Льстит и слепит слава. Ну и, конечно, государственные интересы, куда без этого... У Лукашевича почти не осталось ни интересов, ни государства. На въезде в город он легко отделяется от колонны - не испортить бы влюблённым радость встречи, а себе - настроение; отсидится где-нибудь в стороне, а потом расскажет Франциску свои впечатления, которые его не утешат, но к которым он, с другой стороны, наверное, не прислушается. Россия будет с ним ласков... и нежен... и вдвойне осторожен... Первый день, два - если повезёт. Эта мысль вырывает у Польши мрачную улыбку, а Иван, заметив её в последний миг, улыбается искренне, предусмотрительно отвернувшись. В этой игре много сторон - и много интересов; русско-польский вопрос станет одним из самых румяных яблок раздора в целой корзине. * Беседка посреди дождливого сада кажется Польше идеальным убежищем. Сердце бури, спокойствие в недрах осеннего ливня. Он берёт с собой лампу и ставит её у ног, а потом тихо вздыхает, и откидывает со лба слипшиеся от влаги волосы, и крепче кутается в плащ. На улице уже почти стемнело, и в окнах далёких домов тоже видны огоньки свечей - но Феликсу нравится сидеть в полумраке, обняв себя руками, и слушать, как капли стучат по мраморному своду. Он жалеет, может быть, разве что об одном - что это не май, а стало быть, не случится гроза с молниями и оглушительным грохотом... Ну, или разразится всё-таки, но не в небе над головой. Впрочем, как бы то ни было, глупо искать спокойствия и уединения в Эрфурте в 1808 году. Франция переступает порог широким шагом покорителя, и глаза у него узкие от ярости, как у кошки, а шпага на поясе так подрагивает, словно ей не терпится взвиться в воздух и ранить насквозь, не просто до первой крови, но намертво... Польша рассеянно заплетает маленькую косичку из отросших прядей где-то у виска и готовится не слушать ругани. Поначалу Франциску и вправду ни слова не выдавить - он шипит и плюётся непонятными, обрывистыми ругательствами. Уж не на итальянском ли они? Так легко потерять самое дорогое ради достижения ничтожных по вдумчивому размышлению целей - очень в духе Франции. Кажется, в ходе важного во всех смыслах и на всех уровнях свидания двух титанов, встречи двух культур он решил это всем доказать. - Что ты ему сказал?! Что ты с ним сделал? Это твоя вина? Признавайся! - Бонфуа поджимает губы и не глядя садится рядом; впечатывается в холодную скамью с такой силой, что вокруг них поднимается в танце облачко каменной крошки, - удивительно, что не прижал к горлу клинок. Впрочем, пустая бравада, да и не столько во Франциске пыла - тонкого расчёта всегда было больше. Феликс прочищает горло и пользуется данным ему правом голоса: - Винить можно только тебя. Я предупреждал, а ты не прислушался. Россия не пойдёт на уступки. - Как он может не пойти? - взвивается Франция, будто его змея укусила. - Он же... - сбавляет обороты под пристальным взглядом и умолкает. В этом в одном больше искреннего, сердечного и душевного, чем в любых поцелуях на людях и показных заверениях в верности. Бонфуа - хороший болтун. Когда он предпочитает держать рот на замке, можно поспорить, темой их разговора становится нечто личное, и Польша не без сожаления отмечает: всё-таки в чём-то он не фальшивит, есть за всеми этими луковыми слоями лжи (с ними ещё наплачешься) и настоящее. Это так осложняет дело... - Он уже грозился уехать? - уточняет Феликс тоном, не допускающим и тени сомнения в том, что рано или поздно это произойдёт. Глаза у Франциска становятся совсем растерянные, а его прилизанные локоны от влаги ужасно вьются - кудряшки как у пуделя; целая волна в лицо - Польша чихает (он терпеть не может все эти душистые примочки), а Франция, как ни в чём не бывало, елозит, устраиваясь поудобнее головой на груди. На плаще останутся мокрые пятна. - Что же мне делать? - уточняет дрогнувшим голосом. - Тут я тебе не советчик, - Лукашевич вздыхает и пожимает плечами. Что он ещё может сказать? У него никогда не получалось удержать даже синицу в руках, так о каких журавлях в небе может вообще идти речь... Распустившаяся причёска лезет в нос и рот, заставляя отплёвываться. Бонфуа всего на мгновение прячет лицо, беспомощно утыкается им в ненадёжного союзника (следы влажной пудры с щёк на плаще будто две половинки яблока или таинственный знак древнего ордена). Однако же эта слабость проходит быстрее, чем летний ливень; осенний - неумолим. Точно на них обрушился очередной всемирный потоп, и теперь дырявое небо будет подтекать сорок дней и ночей... Но с таким водопадом, право слово, хватит одной. Дороги совсем раскиснут, по ним станет не пробраться даже в одиночку - не то что со свитой. Именитые гости будут смотреть представления, обедать в приятной компании и пытаться развлечь друг друга пустой по существу беседой; и Иван, если он вправду собирался уехать, внутренне неизбежно почувствует облегчение: он не может, силы небесные решили всё за него. Как всё просто в мире, когда ты веришь... хотя бы отчасти, прижмурившись, не всерьёз... Хотя бы во что-то - необязательно в Бога, но, может быть, в нерушимость установленных связей и далёкость войны. Польше жаль, что у него на это сейчас нет никаких прав. Он должен держать глаза широко раскрытыми и не забывать, что раны кровят. Что его самого уже почти не осталось - и окончательная, бесповоротная смерть всегда поджидает за очередным крутым поворотом судьбы. - Спасибо, - говорит Франциск, пожимая ему ладонь. Польша невольно вздрагивает - ну вот, он всё-таки задумался и забыл, с кем имеет дело. Почему бы и не продолжить в том же ключе - словно они два друга, всегда готовые поддержать и утешить друг друга? Сентиментальность - опасный враг политиков; её слишком долго не берут в расчёт, и просчёты копятся, превращаясь в ошибки, пока не прорывает плотину. Феликс собирает информацию - он не даст себя задурить какой-то там ревности. - Так ты вправду любишь его? Франция косит голубым, как летнее небо, глазом из складок плаща - вот и снова насмешка прорезалась, замешанная на невольном отзвуке зависти: - Разве ты можешь знать наверняка? - Бонфуа снова садится, приосанивается и с недовольством ощупывает то, что осталось от его ещё недавно изящной причёски. - Есть столько всего: тенденции и веяния, интересы твоего народа, предчувствия... Способы достижения желаемого, ты же понимаешь сам. Как разобрать, что настоящее, а что нет? Что твоё, а что тебе не принадлежит? Польша молчит. Да, конечно, так он и выдал свои слабости, свою осведомлённость. Но он знает: иногда первое и единственное, что он помнит, просыпаясь, это имя, и на основе одного имени надо выстроить весь свой мир заново. Не забыть напомнить себе, почему он всё ещё здесь, каждую из причин: и месть, и нежность, два лица лукавого бога, два цвета, дающие один оттенок - пепельно-серый. Всё, чем он стал и чем становится впредь. Феликс некрасиво щурится и резковато выдаёт: - Если не знаешь наверняка, чего цепляешься? Оставь любовь тем, кто понимает, что делает. - И всё-таки: любовь, а не ненависть? - уточняет Франция. Никак не отстанет, упрямый, чтоб его черти... Польша не юлит, но ставит перед фактом: - Ты и сам знаешь. А когда война начнётся, вспомнишь ещё отчётливей. Никакого "если". Франция не поправляет - откланивается с целью привести себя в порядок перед зеркалом, а не ощупью. Злость, страх и отчаяние, пышно цветшие и дурманяще пахшие всего полчаса назад, смыло с его безмятежного нынче лица без остатка; дождь - дело благое, а может, даже заносчивой империи надо иногда во что-то верить - если не в волю небес, то в неумолимую безошибочность неожиданного союзника. Может ли Польша определить ещё хоть что-то в развитии событий? Если не приказать, то предсказать - уж точно. Он остаётся в своей беседке, в объятьях плаща, в перьях капель, но только не в мыслях - мысли опасны, не помогают, наполняют подвал какого-то из варшавских домов смутными, матово переливающимися тенями, заставляя Пруссию изрядно удивиться и внимательнее вглядеться... Их стоит прекратить, пусть источник иссякнет, а живительная влага останется почивать на дне колодца. Этим Феликс и занят, когда снова слышит за стуком капель приближающийся тяжёлый шаг. Россия спокоен и собран, он под зонтом. Не вбегает, а вплывает вкрадчиво, кивает скромной свите из двух солдат - мол, вы свободны. Протягивает им рукоять дорогого дерева - возьмите, укройтесь от дождя; явный знак, что он в беседке намеревается задержаться надолго. Неужели надеется, что ливень перестанет исхлёстывать землю, как строгий учитель - провинившегося мальчишку, к тому моменту, когда ему вздумается удалиться? Как бы то ни было, военные послушно уносят зонт, ни о чём не спросив. Польша кивает и коротко, безжизненно улыбается (рядом с Иваном всегда труднее держать себя в руках, даже когда держать в сущности нечего и ты суть ничто): - Я слышал, здесь намечается свидание? Россия косится на него с подозрением, отряхивает от воображаемых пылинок мундир. Вечно ходит с непокрытой головой, вовсе не стесняясь ранней седины и неаккуратно остриженных прядей... Бледная кожа в мягком свете спрятанного за стеклом огонька кажется почти молочной, а глаза - глубокими, как ущелья, полные удушающего фиолетового тумана. Феликс продолжает вымученно ухмыляться, распахивая плащ, - ему становится сложнее даже дышать. - Франциск уже был здесь? - Да, - Лукашевич выдерживает изящную паузу. - Он отошёл ненадолго - растрепалась причёска; должно быть, скоро вернётся, - вежливое извинение за сюзерена. А всё-таки рядом с Бонфуа галантным быть гораздо проще, как и молчать; а поглядывая на этот острый профиль, Польша невольно воспоминает, что он не тихий. Он непокорный, непокорённый. Он хочет войны и жаждет битвы насмерть! У него была жизнь, которую необходимо вернуть назад. Незаметное привидение по правую руку от Франции в его отсутствие обретает плоть и кровь. - Что скажешь? - спрашивает Иван, будто вправду надеется получить ответ. В этом вопросе скорее уж "ты знаешь?", чем "ты расскажешь мне что-нибудь?". Россия ещё не привык быть заговорщиком, но уже учится. Феликс решает избавить их обоих от этой неловкости. - О предательстве Тайлерана? Да. То, что я союзник Бонфуа, к счастью, не заставляет меня разделять его слепоту. - А он..? - Брагинский невольно подносит ко рту руку в белой перчатке, давя вздох. Если это и блеф, то очень умелый. Польша неловко и в чём-то даже сочувственно пожимает плечами. - Ты говорил с ним, ты знаешь лучше меня - сейчас это не Франция во всём своём полноцветьи, а бледная тень корсиканца Буонопарте. Иначе зачем бы вести войны, когда народ хочет мира? Франциск сам не знает, за чем гонится и что ему нужно, а ты рискуешь, оказываясь к нему слишком близко. Россия позволяет себе лукавую ухмылку чертёнка - и подсесть немного ближе. В былые времена они бы надавали друг другу подзатыльников или - по-женски - пощёчин, а теперь осторожничают, хоть и ходят по самому краю. Минутка робкого единения, словно совсем ничего и не было - но всегда было что-то: Смутное время и интервенция, войны и набеги... И теперь Польше не следует забывать так просто, что с ним сделали. Это лишь... Иногда устаёшь чувствовать боль. И хочешь чего-то другого. Упоительной лжи заместо горькой и острой правды. - Что тогда говорить о тебе? - поддразнивает его Иван. - Со мной всё проще. Я блюду свои интересы. А чего хочешь ты? - торжественно и осуждающе покачивает Феликс головой. Нет, он знает. Эти юношеские привязанности неокрепших душ, они... но им обоим немало веков, они оба многое повидали. И гордиев узел, конечно, не развязать так просто - а разрубить не хватает сил. Почему, с какой стати? Раньше это было просто проблемой удушения в себе ненужных ростков, тянущихся к свету, а теперь стало вопросом территориальным. Чисто территориальным? Хотелось бы верить. Но в их мире обычно грязно - и пожёстче. - Так и не веришь ему до конца? - переспрашивает Россия, уклоняясь от обращённого к нему вопроса и всё ещё не переставая, видимо, надеяться на искренний ответ. Какая расчётливая наивность! - Уже больше года прошло... Герцогство Варшавское. Примешь предложение или нет? Я думал, ты уже давно согласился, но... Да, заметно - ладони просвечивают. Почти не видны веснушки на носу, да и сам нос - едва ли. - Это унизительный компромисс, - Феликс целит хлёстким словом по собеседнику, а попадает, как водится, всё больше по себе. - Это совсем не свобода, к тому же, далеко не целостность. Я... - немного смиряет гордыню, вспоминает, кто он и где. Вот забавно - самовлюблённую кичливую самоуверенность у него никто не захотел отобрать. Её сочли неопасной - и забавной. Можно ли вообразить большее оскорбление? - Я думаю, - эти два слова даются ему тяжело, и Иван вовсе не стремится сделать объяснение проще вежливым умолчанием. - Ты слишком долго думаешь. Бери - на большее тебе рассчитывать нечего, да и это не продлится долго, - советует вежливо, вновь возвращаясь к напускному равнодушию. Напрасное усилие - Польша успевает разглядеть в его глазах огонёк застарелой жажды. Рвать и терзать... и забрать себе... Если - когда - будет война и Франция проиграет, Брагинский почти наверняка захочет оторвать себе кусок ещё больше. Он и сейчас достаточно категоричен в данном вопросе - каждая собака знает, как рьяно русский царь выступает против независимой Польши... Совет принять предложение и снова вступить в игру может значить лишь одно - Иван соскучился. Может, ему не хватает брата - что ещё предположить, если во врагах недостатка нет? Потребительство; Феликс находит себя возмущённым и возбуждённым одновременно, таким живым, каким давно уже не был. Предчувствуя скорое возвращение Франции, он даёт волю первому и скрывает второе полами плаща. Россия, конечно, замечает этот вымученный жест и ухмыляется, не говоря ни слова. - Если я долго думаю, то ты думаешь, что знаешь всё на свете! - То есть, ты считаешь себя более осведомлённым? - Иван добродушно посмеивается, а впрочем, приосанивается и нарочно отворачивает лицо, чтобы не было видно, как заблестели глаза. Рыбка попалась на крючок. Если начать теперь предчувствовать её долгие, агонические попытки вырваться, не обманешься. - Так скажи, что мне делать, - ладонь в белой перчатке ложится поверх нагой, полупрозрачной, кажущейся такой мелкой в сравнении с нею, и Феликс снова вспоминает: он никогда не мог сказать наверняка, кто из них добыча. - Прямо здесь и сейчас - что? ("Например, поцелуй меня - хотя бы в шутку, как раньше".) Польша строго сжимает губы - он знает правила этой игры, и насколько же глупо попасться в такой момент... Деловито уточняет: - Чтобы добиться уступок? А ну-ка, ты уже грозился уехать? - Нет, - отвечает Иван, и Лукашевич понимает, что этим неосторожным уточнением подкинул ему идею. Они не успевают договорить - даже сквозь пелену дождя видно, как от дальнего здания отделяется огонёк, нет, целая вереница. Франциск со свитой уже в пути: французы несут не только свечи, но ещё и улыбки с увещеваниями, ласковые и коварные, как лисы из восточных легенд. Свадебная процессия... В порыве вольности, которую нетрудно счесть за дерзость, Польша кладёт России руку на плечо и притягивает его ближе, то ли в объятьи, то ли в заговорщическом жесте. - Сдаётся мне, на такие свидания приличней опаздывать. Только так - со стороны - можно по-настоящему оценить нетерпеливость любовника. Иван понимает намёк - встаёт и в одно движение скрывается в темноте, растворяется среди деревьев. Феликс, до сей поры действовавший лишь на инстинктах, позволяет себе теперь сложить руки на коленях и подумать с гордостью: да, Франциск, я знаю, как разделять свои интересы с интересами моего народа. Но лучше бы, конечно, мне не знать. Он появляется из ночного мрака один - спутники отсеялись по дороге, отстали в недолгом пути, отошли на приличествующее расстояние; но насколько же это не походит на прошлый раз, на события минувшего часа! Да, теперь у Франции зонт, и оборки на пышном наряде, и шпага не с собой; он и вправду пришёл любовником, а не воином, и Польша против воли чувствует, как что-то надсадное и глубокое, грозное и гнилое, разбуженное недолгой беседой с Иваном, ворочается в нём, расшатывая рёбра толчками чешуйчатых боков. Воздуха по-прежнему не хватает - кто, где и что сделал с его лёгкими? Паническая атака или приступ астмы? Пневмония? Франциск, конечно, это замечает, удивлённо бросает: - У тебя на щеках румянец, - наклоняется ниже, чтобы взять за руки, и, сверкая глазами, отмечает: - И ладони тёплые. А лоб, что, окажется горячим? Феликс смотрит ему в глаза (синие, но мелкие - каменистый пляж, прогретый солнцем, а среди придонного крошева наверняка затаилась ядовитая змея, разморенная теплом) и с вызовом предлагает: - Проверь. Мягкий поцелуй на челе - место отмечено лёгким блеском, словно тайный знак причастности и принадлежности. Бонфуа косится на собеседника с опаской - обычно страны не болеют, уж тем более, не заражают друг друга, но во времена столь неспокойные - войн и революций... Точно Франциск забыл, что первым рассадником этой чумы стал он сам, собственной персоной. Польша держит его за руки, не даёт отстраниться - он и сам не понимает, чем вызвано внезапно охватившее его волнение, нервическое возбуждение такой силы, а может статься, не хочет знать: даже оно лучше, чем холод отстранённости и безжизненности, трупный холод. Гордость пошатнулась. Дала трещину. Выдержит ли? Может быть, Россия держит сейчас его сердце у груди или у себя во рту, готовясь впиться зубами. Может, Австрия вытащил из шкатулки силу воли и рассматривает, постукивая ногтем, проверяя, не расколется ли напополам. А Пруссия, глупец, забыл закрыть за собой дверь - и радужные тени мыслей вырвались на варшавские улочки, по которым теперь гуляют, заглядывая в окна, навевая светлые сны и мечты о лучшей доле, других временах, крамольные, как на них ни взгляни. - Что это с тобой? Феликс шепчет ему на ухо: - Надежда, - и дождливая беседка перестаёт казаться безопасным прибежищем, а огонёк лампы гаснет с тихим шипением. Другая - та, которую принёс с собой Франция, - стоит на скамье напротив, в ней пока ещё мерцает свет, впрочем, с заметными перебоями. Польша мнёт кружева и ленточки, к тому же, сейчас немодные, ведь даже в столичных салонах щеголяют военными мундирами, если повезёт, увешанными орденами; пора возвращать долги - вцепляется скрючившимися пальцами и просит: - Пообещай мне. Скажи мне, что я получу свободу. Я слишком дорого за неё плачу... Франция смотрит сверху вниз с ноткой презрения: - Ты ещё пока ничего не отдал. - А что ты хочешь? - взвивается Феликс. Губы у него дрожат, а взгляд мечется, как в лихорадке. - Что мне отдать, чтобы это наваждение сгинуло? Хочешь..? - он отпускает Франциска, чтобы коснуться пуговиц у себя на груди в очевиднейшем из предложений. - Я пойду за тобой, чёрт возьми, пойду и так, из благодарности и собачьей верности, хоть бы ты был дьявол во плоти, только дай мне свободу! Бонфуа смотрит мягче, чем прежде: да, в Польше неспокойно, но Польша всё ещё в его руках. Польша? Но это запретное слово; так говорили, когда было целое, а теперь остался огрызок - чувствуешь разницу? - Очнись ото сна, mon ami. Они затуманили твой разум и всё ещё пытаются удержать тебя, но что-то в тебе уже восстало - и дальше будет только больше. Я знаю, что ты боишься, но даже с поправкой на это не узнаю в тебе бравого воина прежних лет. В каких далях ты пропадаешь, печальный призрак? Пробудись! Вот уже год как Варшавское Герцогство... Феликс перебивает его - почти плаксиво: - Но я всё ещё не могу дышать! Я просил тебя о свободе, а ты дал мне чуждое имя - и новые цепи! - содрогаясь всем телом, он обнимает себя руками, пытаясь очистить разум, угомонить припадок. - Будь со мной честен - настало время войны у моих границ, а не у твоих! Ну когда мы уже... - Тише, тише, - Франциск осторожно гладит его по спутанным волосам. Франциск, конечно, властен сейчас над ним больше прочих - если бы Польша не сторонился этой связи и не был бы так подозрителен, шкатулка уже распахнулась бы, подвал бы опустел ещё раньше. Сегодня это, кажется, наконец случилось; нежно и тревожно, незаметно и само собой, как должно, когда не осталось больше сил терпеть и проваливаться пальцами даже сквозь бокалы с вином, не то что сквозь объятья своих людей. Но вот забрать сердце из рук Ивана... Не можется или не хочется? Где-то там, в дождливом парке, среди деревьев, оно греет его, опаляя руки, и то рвётся упасть на землю, то стремится прильнуть к груди. - Обещай мне Россию на коленях! - умоляет, тихо и пылко, из опаски понизив голос. Всё-таки не может до конца забыть, что играет. Или то, что затрудняет его, - полновесно признаться и расписаться в своей кровожадной искренности, искренней кровожадности? Что ж, со странами часто приключается этакая напасть. - Мы же сделаем это? Против Австрии, Пруссии, всего мира... - Путь будет долгим, - только и бросает Франция. - Я пройду его с тобой. Франциск целует его - всё ещё падок на страстные речи, переворачивающие всё с ног на голову. Это отзвуки, отблески революции - пламя, к которому только тянуть ладони, соглашаясь сгореть заживо за то, чтобы вспомнить, когда бывает тепло. Тело Польши станет сильнее - какие-то раны хоть ненадолго затянутся. А что до пуговиц на груди... Цепкие, ухоженные пальчики расстегнут их этим же вечером. Сначала - несколько клятв России. Потом - маленький отдых. Это ли не доказательство, что ничто не будет сдержано, ничему нельзя верить? Надо думать, Иван успевает рассмотреть в подробностях в свете не гаснущей лампы то, как они милуются и обмениваются обещаниями, каждое из которых не будет исполнено, угрозами, ни одна из которых не произносится всерьёз. Потом Феликс, конечно, уходит, унося с собой огонёк - для дел, которые будут твориться в этой беседке, тьма послужит лучшим антуражем, и он знает, попробует смириться, хоть и не обещает, что у него получится. Одно - политические уловки, другое - искренность влюблённых; и может, потом окажется, что в руках у России не одно сердце, а целых два - и это не считая ещё тех, которые бьются в его собственной груди. И не надо думать, что Франция не знал, для кого разыгрывает эту маленькую сценку. Он обманет их всех в конце. Но пока Феликс вспоминает своё новое имя - Герцогство Варшавское, надо же - и улыбается: ладно, хватит сомнений; в этот раз он и вправду поставил всё на кон, принял навязанную игру. Это не ради ли удовольствия посмотреть, как сложно станет теперь Ивану и Франциску договориться о чём-то по русско-польскому вопросу, неожиданно ставшему французско-польским? * Когда Феликсу не спится, он борется с этим радикально. То есть, обычно предпочитает уйти на прогулку и не вернуться в спальню до рассвета. Вовсе не спать - не так уж плохо. Не то чтобы стране нужен был даже этот призрак отдыха; государству, истощённому притеснениями и утомлённому разделением без возможности встреч пара часов дремоты - что мертвецу припарка. Польша - ах, простите, Герцогство Варшавское, калека, у которого конечностей вполовину меньше нужного и метким выстрелом снесено пол-лица, - плотно набивает трубку и, попыхивая, тихо осматривает пустынные комнаты огромного особняка, где куда как меньше жителей, чем он мог бы вместить. Большинство из них спит - некрепко, запах дыма вполне может вздёрнуть с постели, сыграть на напряжённых нервах... Но это послужило бы лишним доказательством того, что Феликс не призрачен. Что он снова в строю. Переломанный, но живой - надолго ли? Нет, конечно, прихоть судьбы - и всё-таки если бы эта череда смертей и рождений совсем ни к чему не вела, его бы здесь уже не было. Верить в это - лучше, чем ни во что; иначе можно и перестать пытаться. Польша пробует было говорить с Богом, но ему с лихвой хватило в жизни тех, кто не отвечает. К тому же, ах да, накрепко въевшаяся привычка не думать... Феликсу нравятся, что его пальцы могут пахнуть, пусть даже табаком. Шаг за шагом, коридоры и залы. Тени. Мерно движутся в темноте, пылко перешёптываются на французском. Нет нужды подходить ближе, чтобы их узнать, но, когда Польша злится, он делает всё не так. Огонёк от трубки мельком освещает гримасу решительности на его лице. Как далеко потребуется зайти, чтобы его заметили и остановили(сь)? Или и тогда не прервутся, а станут неловко хихикать, чтобы принудить его почувствовать себя лишним? Феликс и без того знает себе цену. Понимают ли они, что творят? Сумасшедшие - будто нет ни смерти, ни войны... будто войны не будет, но какая теперь разница? Франциск оборачивается первым - не иначе как чутьё. Или, может, всё дело в том, что Ивану в его лежачем (лежачих не бьют - а так хочется) положении довольно проблематично хоть что-нибудь разглядеть. Как бы то ни было, Франция ухмыляется, совсем на себя не похожий, и глаза у него дикие, а взгляд их - такой тёмный и сквозной, что у Польши незамедлительно начинают зудеть царапины на спине. И ещё прокушенная губа... С ним Бонфуа никогда не нежен. В постели они не любовью занимаются, а ввязываются в славную драку. Нравится ли Ивану то же самое? Или он предпочитает нежнее и медленнее? - Старинный рояль, - глубокомысленно отпускает закипающий от злости Феликс, - может и не выдержать. Россия вздрагивает, распахивает глаза. Рот его, истерзанный поцелуями, приоткрывается в нелепом изумлении. Франция коршуном падает на добычу, укрывая своей спиной (всё ещё в парадном мундире, merde!) тело цельного мрамора греческих статуй, погребённых на слишком долгий срок, и зимних дней ближе к весне, когда снег становится ноздреватым, а плоть земли под ним мягчеет и вспоминает, каково это - задыхаться от жажды. Феликс давится дымом и оправданиями, "я не хотел мешать" (чего он никогда не произнесёт, потому что хотел) и "почему здесь?" (но ведь в любом другом месте он не смог бы застать и этого, увидеть и жалких крох) - гулко кашляет, извиняется, утирает с подбородка кислую от табака слюну. Двое терпеливо ждут, когда он уберётся прочь и Иван снова сможет обнять Франциска ногами за талию. Они засмеются над шуткой, понятной лишь им двоим. А на следующий день, в дремотный послеобеденный час, ранним утром или ближе к полуночи, Франция в очередной раз захочет упрочить их союз, и там, где Польша сказал бы "хватит" или ответил бы ударом на попытку обнять, Герцогство Варшавское скинет с себя оправдания, ответственность и одежду так легко, будто это и вправду ничего не значит. Отведёт взгляд - ну, будет тебе, не впервой - и станет искать в складочках чужой кожи и под чужими ногтями следы прошлой ночи, отзвуки кого-то другого. Посиневшие от слишком крепкой хватки запястья или по-взрослому укушенная мочка уха... Россия неаккуратен и оставляет следы. Все они размечают владения и границы, зная о присутствии третьего лишнего. Феликс стоит возле этого треклятого рояля, посасывая мундштук и беззастенчиво пялясь, ещё минуты две. Он уже собирается уходить, честное слово, когда Иван, явно понукаемый любовником, чей горячий шёпот понятен насквозь, хотя слов не разобрать, неохотно и слишком громко выпаливает ему в спину обрывочное, пошловато почти-очевидное: - Если ты хочешь... Меткое попадание. Убит наповал. Ну да, конечно, под покровом тьмы любые безумства простительны, лишь бы утром они не отражались на ходе переговоров. Ведь Россия - надо же - продолжает настаивать на своём. И Франция не идёт навстречу. Что до Польши? Но, помилуйте, у Герцогства Варшавского сейчас нет права голоса, как, впрочем, у всей Европы. Он лишь видит декорации принятия решений и может следить за ходом обсуждений вместо того, чтобы ждать у закрытой двери объявления новых истин и сводов законов, как все остальные. Иногда это даже сложнее - знать, как играючи и не всерьёз... - Нет, - весь протест, что ему остался. Франциск почти оскорблённо уточняет: - Почему? - нотка стали, но такие приказы звучат нелепо, они - хотя бы до поры до времени - не имеют силы. Феликс нарочно отдавливает изящную паузу между вторым словом и третьим - он вправду совсем не думает, отвечая: - Мне жаль... рояль. Это будет, но не сразу и по-другому. Ничего. Любовников России никогда не хватало надолго - сколько Лукашевич себя помнит, ему нужна была семья. Братья и сёстры - те, к кому можно вернуться после долгого дня и весёлой ночи. Понимает ли Иван, что этого больше не будет? Что ничего больше не будет так, как раньше? Он простил Смуту - или делает вид, конечно, лжёт, ведь, как бы то ни было, Феликс знает, что никогда не найдёт в себе сил отыскать оправдания сразу трём разделам, попытке заручиться любовью и поддержкой европейцев... вместо честной братской войны. Ничего, ничего. Он возьмёт, что захочет, в славной битве, как раньше. Рот его наполняется кровью - признак давней болезни и недолгой, лихорадочно-сладкой агонии, которую всё же можно назвать жизнью; и вот уже Франциску не надо отсылать его с отборными войсками в Испанию - Феликс едет сам: он увидит на утро, что рояль треснул, и до боли сожмёт в руках трепещущие в ожидании удара клавиши, вырвав их с корнем, а потом отправится в путь, не дождавшись подписания соглашений, тайных и явных, не прощаясь и не винясь. Точно зная, что скоро вернётся и приведёт за собой грозу. В конце концов, на удар отвечают ударом, на укус - укусом, а на признания и молитвы никогда не отвечает никто. Франция, отсиживаясь в Париже, не иначе как в неуверенной попытке торга (и избавить себя от слёз с треволнениями, свойственных расставаниям) скажет Ивану писать в Испанию до востребования - Герцогство Варшавское с восхитительной исполнительностью не упустит ни одного послания и ему всегда будет что выразить в ответ на пылкие, становящиеся слезливо-требовательными и почти жалкими излияния - редкостное исключение, если не думать о том, что и это тоже форма полной отдачи боли в ответ на боль. Такие вещи чувствуешь и, если хочешь быть виноватым, принимаешь как должное. Последнее письмо перед кампанией двенадцатого года Иван, например, подписывает на польском. Он наверняка истово вожделеет, чтобы Герцогство Варшавское перестало существовать, и силой оружия добивается этого - удивительное явление - позже, чем иными методами - оно и верно, такую войну против Российской Империи может вести только Польша, лишь он один это умеет: любить, не любя, предать, не предав, и огрызаться всегда в ответ, чтобы было честно.