Плащ, кинжал и позолоченная лилия

Почти всё, что говорила Наги, было неправдой. Ложь давалась ей в руки, как послушный кот. Секрет любой удачной фикции был в том, чтобы вырастить её прямо из сердца. Она становилась одной ногой в реальность, а всем остальным телом прочно привязывала себя к нереалистичной фантазии. Её настоящая жизнь началась с шага на проезжую часть. Ей было тринадцать и совсем не жалко водителя – она о нём не думала, она думала только о себе, настоящая эгоистка. Это было спонтанное решение, возможно первое – истинно принадлежавшее ей. Наверное, тогда она и умерла, а потом очнулась в соседней вселенной, где кто-то в последний момент оттащил её за лямку рюкзака обратно на тротуар. На них была форма другой школы, Наги никогда их раньше не видела. Кёко и Такеши шли на два шага впереди и ничего не заметили, пока грузовик не засигналил, но Цунаёши всё понял и его это здорово напугало. Они упали на тротуар вместе, так что Кёко и Такеши решили, что Цуна снёс её с ног, в очередной раз засмотревшись на облачко или споткнувшись о незавязанный шнурок. Её всю трясло; Кёко помогла ей встать и отряхнуться, заставила Цунаёши извиниться и уговорила Наги пойти вместе с ними, чтобы загладить вину. Они были на полпути в кино. Много лет спустя они вспоминали об этом, всего один раз. Цунаёши сказал, что так поступил бы каждый. Наги понимала, что на его месте мог бы оказаться любой. Мог бы, но не оказался. Это всегда был он. Её настоящая жизнь началась не резко, скорее нахлёстывающим полутоном, постепенно перекрывающим прошлое. Тринадцать лет плохого сна ещё какое-то время накатывали, пытались утянуть её обратно в пучину; она чувствовала, что раз от раза волны слабеют и разрежаются. Как в заколдованной сказке, ей нужно было нарушить обет молчания всего один раз, чтобы снять проклятие, и три раза – чтобы окончательно его разрушить. В первый раз она рассказала обо всём Нане. Сначала Кёко вызванивала её по выходным, когда они с Ханой шли в кафе или ездили за покупками, и она никогда не отказывалась, потому что везде, где была Кёко, рано или поздно появлялся Цунаёши. Когда Наги призналась, что раньше у неё не было подруг, дороги назад не осталось – Кёко стала встречать её после школы и весь оставшийся день они проводили вместе, как правило – вместе со всеми. Дом Савада был общим домом, первой мыслью и последней инстанцией. Гостиная никогда не пустовала, кто-то вечно уходил и возвращался, хлопала раздвижная дверь во двор, орал телевизор, с огромного стола в центре комнаты сыпались башни учебников, вазы с цветами, тарелки с печеньем, макеты для уроков естествознания, шапки и перчатки, фенечки и наушники, надкусанные яблоки, разноцветные ленточки с фестивалей, грязные бейсбольные мячи и стопки комиксов, зажигалки и разодранные пачки пластырей, липкие от пролитой газировки полароиды, на которые не хватило бы никаких стен. Наги казалось, что в любой произвольный момент людей здесь больше, чем на самом деле – она пересчитывала их по головам и каждый раз не сходилось. Кто-то был на кухне, на тренировке, в клубе, в отъезде или на подработке, но всё равно они все были здесь. Обычно они делились на три группы: первые маялись дурью, вторые помогали Нане готовить ужин, а третьи делали домашку за всех вышеперечисленных. Чаще всего она оказывалась среди третьих вместе с Ханой и Гокудерой, но прелесть этой карусели была в том, что она не переставала вращаться. Ей не нужно было разговаривать, ей вообще не нужно было выдавать своё присутствие, она была жучком на стене или рыбкой в аквариуме; иногда к ней подходили и весело щёлкали по стеклу, она выплывала на поверхность, разбивала спор или провожала кого-то до дома, но большего от неё не требовали и она была рада, потому что большего она бы не выдержала. Однажды, когда ей выпало дежурство на кухне, Нана отвела её в сторону и попросила зайти после ужина – сказала, что нужна её помощь. Она едва дождалась свободной минуты, её это взбудоражило, и не зря. До Рождества оставалась пара недель, Нана хотела посоветоваться с ней насчёт подарков ребятам, ведь Наги была такой тихой и наблюдательной, она бы наверняка не прогадала. Наги действительно столько всего наслушалась за последние несколько месяцев, что для каждого в её памяти что-то да нашлось. Она долго обдумывала ответы, потому что понимала, что Рождество – не такой уж большой праздник, подарки должны быть недорогими, но ценными сердцу. Они сидели в спальне при свете торшера, вечеру шёл уже не первый час, гомон на первом этаже поубавился – начинали расходиться по домам. Нана записывала всё в блокнот и переспрашивала названия, которых раньше не слышала, а в конце улыбнулась и сказала, что теперь ей останется самое сложное – выбрать сюрприз для самой Наги. И тогда Наги разревелась; ей было стыдно так пугать Нану, но она ничего не могла поделать. Она долго глотала сопли, уткнувшись ей в плечо. Сперва выдавила только: “не хочу идти домой”, а потом слова полились рекой. Во второй раз она рассказала обо всём полиции. Нана отвела её в участок через несколько дней после их разговора, предварительно посоветовавшись с отцом Цунаёши, который к тому времени вернулся из-за границы. Наги совсем не помнила те несколько дней, кроме холодного синего утра, коричневого пальто Наны и каменных ступенек, а потом сразу – она была дома. Снова и на этот раз навсегда. Савада заранее позаботились о том, чтобы она не попала в систему ни на один день, оформили временное опекунство, пока шло разбирательство о лишении её матери родительских прав, затем сделали его постоянным. Она пропала на много недель. Она помнила, что шёл снег, что она ходила в школу и в храм, кидала монетки и звонила в колокольчик, открывала печенье с предсказаниями, сидела под тёплым котацу, парила под потолком и смотрела, как мальчики играют в приставку. Кто-то из них – она не могла разобрать, видела только руки и затылки. Цунаёши знал некую правду. Что рассказали остальным – тогда она не подумала спросить, а позже поняла, что версий было много. Так или иначе, теперь она жила у Савада и все приняли этот факт как должное. В школе ей было легче, чем дома, и она почти возненавидела себя за это. Раньше она знала только галдёж в гостиной по вечерам и запотевшие от готовки окна на кухне, но став членом семьи ей пришлось столкнуться и с тусклостью промороженного утра, невыносимо тихими послеобеденными часами, праздничными выходными, когда почти все разъезжались, и тогда здесь оставались тоже только шаги – пара мужских и женских, – хлопки дверей и тон голосов, по которым нужно было заново приучаться угадывать своё следующее движение. Они по-прежнему собирались каждый вечер всей толпой на первом этаже, но теперь у неё была своя комната и она ускользала туда всё раньше и раньше. Кёко перестала на неё обижаться, Хару в шутку затаскивала её обратно в гостиную силой, но результат был всегда один, она оставалась одна. Она что-то потеряла, она потеряла всё – плохое и хорошее. Ей хотелось хорошенько разбежаться и выпрыгнуть в прошлое, попробовать ещё раз. Может, получилось бы лучше, она бы огляделась заранее, выбрала дорогу без прохожих, или поднялась бы на пешеходный мост и шагнула сразу оттуда. Она думала об этом, лёжа на кровати поверх одеяла, когда Цуна поднялся наверх пересказать ей какую-то дурацкую шутку Такеши. Он постоял в дверном проёме, предложил принести чего-то попить и ушёл. Наги решила, что подождёт ещё чуть-чуть. Цуна почти никогда не спрашивал, всё ли с ней в порядке, он просто приходил к ней несколько раз за вечер с тарелкой онигири или с задачкой по химии, над которой тщетно бились в гостиной, садился на пол рядом с кроватью и сидел ровно до того момента, пока тарелка не пустела, задачка не решалась или история не заканчивалась. Иногда он возвращался ещё раз, уже проводив всех остальных, и читал вслух. Она сидела рядом и ей ничего в жизни больше не хотелось, чем положить голову ему на плечо, чтобы лучше слышать. Если бы она знала, как мало таких моментов ей достанется, она бы каждый отлила в золоте. Когда через полгода Цуна и Кёко стали встречаться, она была за них так рада, она проскулила в подушку всю ночь. Она ужасно любила Кёко, почти так же сильно, как его. Кёко была замечательной, Кёко была луной для его солнца; она не была даже звёздочкой. В третий и последний раз она рассказала обо всём своему терапевту. Ей было восемнадцать, всё шло наперекосяк уже примерно три года, и она наконец решила обратиться за помощью. Тянуть дольше в любом случае не получилось бы – к тому времени она заканчивала первый курс психологического, терапия была неизбежна, но настоящей соломинкой, сломавшей спину верблюда, стала вторая, итальянская свадьба Цунаёши и Кёко. Первую их свадьбу в Японии Наги пережила спокойно, это была очень женская церемония, из мужчин присутствовали только Иемицу и Рёхей. Наги помогала Кёко завязать пояс на свадебном кимоно и улыбалась на фотографиях, потом все разъехались по домам, не было никаких банкетов, не было битой посуды и проводов в первую брачную ночь – всё это оставили для Италии. Загрузившись в самолёт, она почему-то вспомнила слова своей матери – не Наны, а той второй, которая осталась в её ненастоящей жизни. Когда мать только узнала, что Наги завела новых друзей и пропадает дома у Цуны, она сказала ей: “Знаешь что бывает с маленькими девочками, на которых положили глаз мальчики из якудза?”. Наги знала, только не понимала – какое отношение это имеет к семье Савада? Со временем начала догадываться. Тогда, в Милане, она поняла окончательно. На свадьбе были десятки, сотни людей, которых она не знала, и несколько тех, кого не видела очень давно. Среди первых были в основном итальянцы и в основном мужчины; женщины в их рядах тоже встречались и пугали Наги даже больше. Среди вторых были Ямамото и Гокудера, которых будто обточило за три года, прошедшие с их последней встречи. Хибари стоял точно посередине в этой диаграмме Венна. Они виделись в первый раз, хотя знала Наги его очень хорошо, даже слишком. Имя Хибари пустило первую трещину в нормальном укладе её жизни. Она отжила в доме Савада уже больше года, и это случилось в разгар лета, под конец первого семестра. Цуна и Такеши попали в больницу и все как с цепи сорвались – Нана плакала, Иемицу запирался на кухне и орал на кого-то по телефону, они с Кёко бегали между ними, школой и больницей, куда их всё равно не пускали. Цуна вернулся домой через несколько дней, но на этом дело не кончилось. Ямамото увезли в Токио на операцию, Гокудеру отправили в Италию, и без них, медленно но верно, посыпались остальные: Хару ушла из компании, потому что её родители испугались шума; Кёко и Хана уходили подолгу разговаривать наедине, пока совсем не обособились, повзрослели как по щелчку, совсем непонятным для Наги образом; ещё через полгода Рёхей закончил школу и тоже уехал. Остался только Цуна, но потом Иемицу забрал и его – доучиваться в частной школе с дорогими репетиторами, чтобы попасть в хороший университет. Последний класс школы Наги заканчивала одна. Когда Савада предложили ей продолжить учёбу в Штатах, перед ней не стояло выбора. Когда дело дошло до специальности, она прислушалась к совету Иемицу. Но когда он обмолвился о том, что мальчики ненадолго возвращаются в Намимори и Хибари вместе с ними, она почувствовала, что готова в первый раз в жизни закричать, броситься на пол и забить ногами. Конечно, она этого не сделала, но по обременённой паузе и выражению её лица Иемицу должно было быть и так всё ясно. На Хибари закончилась лучшая пора её жизни. Она уехала в Калифорнию на месяц раньше запланированного, только бы с ним не пересечься. По правде, встретиться с остальными она тоже боялась, но по другим причинам. Она решила оборвать эту нить, прежде чем она её задушит. Год в Стэнфорде пошёл ей на пользу, всё вокруг было новым, сложным и интересным, мысли о Намимори мельчали в перспективе, превращались в тёплые отзвуки детства, с которых память уже сняла шелуху боли и взамен оставила только блестящий жемчуг благодарности. А потом была свадьба недалеко от Милана – жаркий ночной воздух и подсвеченные балюстрады фамильной усадьбы, музыка и танцы, вспышки и демонический хохот на чужом диалекте, красные разводы от вина на белоснежных скатертях. Рёхей рыдал, как будто до него только со второго раза дошло, что сестричка вышла замуж. Хана поймала букет. Иемицу светился от счастья и гордости, но после полуночи засел за обвитый густым сигаретным дымом стол с дюжиной незнакомых Наги мужчин; в следующий раз, когда она глянула в его сторону, Хибари сидел рядом, и Иемицу, явно навеселе, сгрёб его в охапку одной рукой, а другой – жестикулировал в такт своего бурного диалога с кем-то, периодически указывая то на Хибари, то куда-то неопределённо – вверх. Кёко в жизни не выглядела лучше, чем в тот вечер, за неё можно было умереть, и Цуна смотрел на неё так, будто готов. Когда они станцевали в последний раз, Наги вышла на мощёную площадку, огибающую первый этаж усадьбы. С одной стороны можно было спуститься в тёмный, шуршащий на несколько километров вдаль сад, с другой – кинуться с обрыва в обмельчавшую, мерцающую под луной речку. Вероятно, их с Гокудерой притянуло магнитом отчаяния. Он сильно повзрослел, стал острее и горче, но не достаточно, чтобы казаться совсем чужим, в самый раз. Они переспали, это был её первый раз; Гокудера к такому готов не был. Ошибка для обоих – они условились никому не рассказывать и разошлись ещё до утра. На следующий день Наги улетела в числе первых и, вернувшись в Пало-Альто, записалась к психотерапевту. *** Оказавшись в Принстоне, в их общежитии, она первым делом подумала, что здесь всё совсем не так, как описывал Ямамото, и из-за этого на время засомневалась в адекватности его рассказов. Хибари привёл её туда в сентябре, на третью неделю учебного года. Кто-то из студентов праздновал новоселье и Мукуро должен был вернуться только под утро, но даже если бы и вернулся раньше, у них была готова легенда. Вдвоём с Хибари они обшарили всё от пола до потолка, разве что плинтусы не стали отрывать. Без особой надежды найти что-то полезное, это была просто часть процедуры. Когда закончили, она спросила у Хибари: – Он вообще ничего не помнит о Такеши? – Без понятия. Не буду же я спрашивать. Да, это был бы крайне странный вопрос. Скажи, Мукуро, куда делся твой прошлый сосед? Ты его случаем не оставил умирать на обочине за чертой города? – Он копался в моих вещах, значит что-то подозревает. Может и помнит, только сам не осознаёт. – Избирательная амнезия? – Я не психиатр. – Я тоже не психиатр, я бихевиорист. Возможно ты бы знал разницу, если… – она прикусила язык, – … бы слушал меня внимательней. Вот первая ложь, которую она придумала для Мукуро. Правда заключалась в том, что Хибари не приходился ей семьёй. Он не был ей даже другом, он не устраивал её как коллега. Они терпели друг друга – в лучшем случае. В худшем – презирали. Когда она говорила о семье, она говорила о своей настоящей семье. Когда она притворялась, что Хибари что-то для неё значит, она представляла на его месте своего настоящего названного брата. Она столько лет притворялась втайне, что выдавать эту ложь на публику было не просто легко, это было облегчение. Как будто от того, что слова были произнесены вслух, и Мукуро какое-то время ей верил, её мечты существовали где-то рядом, почти в реальности. Ложь про аварию далась ещё легче. Если подумать о чём-то достаточно раз, мозг перестаёт видеть разницу между настоящими воспоминаниями и выдуманными. Её тело падало, разбивалось, погибало и воскрешалось, ломалось и вылечивалось – в её голове, во сне и наяву – почему-то она всегда выбирала одну и ту же смерть, хотя уже много лет и не думала о самоубийстве. Просто это был важный момент и она давно и скрупулёзно продумала все возможные исходы, некоторые – на целую жизнь вперёд. Плохо было только в последний раз. Если бы они говорили не по телефону, ничего бы не вышло. Мукуро увидел бы её насквозь – он умел; даже стреляя вслепую он почти не промахивался, ей было страшно подумать, что будет, если он настроит прицел. Но и её игра чего-то стоила – Мукуро рассказал ей достаточно, чтобы ни у кого на верхушке CEDEF не осталось сомнений о его личности, и доверился ей достаточно, чтобы не сбежать в последний момент. Сказать Мукуро, что Хибари его выбрал – было самой бесстыдной, грязной, непростительной ложью, которая когда-либо рождалась у Наги на языке, но она её произнесла. У неё не было времени для рефлексии, тогда она была уже в Вашингтоне и сорвалась сразу, когда положила трубку, чтобы успеть обратно в Принстон – на случай если бы Мукуро действительно вернулся к ней домой. Но он не вернулся и всё пошло дальше по плану. Она это сделала. Она.