Правила боя

Так хочется остановиться, Сказать своим светлым порывам — хватит. Легко заблудиться В мире хитрых стратегий и тактик. Душа трепещет и плачет От того, что творится во мне, Но я твержу, что всё будет иначе — Ах, кто бы твердил это мне! © Fleur

      После победоносной войны, которая совершенно точно попадёт во все учебники не только военного мастерства, но и политического (да не верю, что таких не существует! У нас же был Макиавелли с его «Государем»!), мы наконец возвращались в Олларию. Я не мог этому радоваться, потому что, на свою беду, оказался рядом с поклонником Барботты. Мало мне было грустных мыслей о возвращении к Штанцлеру под присмотр! От этих криво сляпанных виршей меня подташнивало, ни на Пушкина, ни на Маяковского, призывавшего «бросить классиков с парохода современности», ни даже на неприятного мне Хлебникова (да, даже на него!) горе-«гений» не тянул. Не было там ни-че-го, кроме страданий и неудачных сравнений. К тому же Понси обладал на редкость пронзительным голосом, и не отлипал от меня ни в какую. Подозреваю, даже если бы я прибился к монсеньору под бок, Понси бы последовал за мной и туда, а добавлять в буквальном смысле головной боли герцогу Алве я совершенно не хотел. Помимо виршей, Понси всё тем же пронзительным голосом уныло перечислял месяцы, часы и дни, в которые ему наносили преднамеренные оскорбления рыжая губернаторская племянница, впечатлившаяся Алвой, её любовники, офицеры Южной армии, остававшиеся в Тронко, и даже губернаторские слуги и случайные прохожие! Это же надо — вести такой учёт оскорблениям!       А сейчас этот страдалец в очередной раз рассуждал о самоубийстве. Подозреваю, рядом со мной он тёрся только потому, что я его терпел, а остальные офицеры поглядывали откровенно раздражённо, и охотно бы поспособствовали Понси в его чаяниях. А я даже без книги понимал, что вот такие страдальцы меньше всего склонны заканчивать жизнь самоубийством — если только случайно, при попытке это самое самоубийство изобразить для мало проникшихся страданиями.       И вот чем дальше, тем больше я понимал, что придётся расчехлить переведённый в Тронко после возвращения «Романс Барботты». Авось заткнётся, а если нет — хоть душу отведу.       — После того, что случилось в три часа пополудни в восьмой день Летних Молний, — в очередной раз затянул Понси, — я понял всё. Если меня не будет — ничего не изменится. От нас ничего не зависит, так зачем тогда жить? «Он ушёл, ушёл далеко, ушёл навсегда, но по-прежнему точит каменья вода, но по-прежнему ветры летят в вышине, и по-прежнему черви снуют по земле…»       Как ты меня… как ты мне надоел этой пакостью! Да лучше уж честные Незнайкины «пакля-шмакля-рвакля»! Он хоть на лавры великого поэта не претендовал.       — Барботта, верно? — сощурил глаза я. Всё, ты меня достал.       — Да! — заорал Понси. — Великий Барботта! Вы все сходите с ума от Веннена и Дидериха, а ничего великого в них нет! Сонеты — это прошлое! Вы можете считать меня дураком, но потомки…       Потомки вообще-то уже рассудили. Веннен и Дидерих не вчера и не позавчера писали, но это классики — они уже стали классиками — и их будут изучать в школах, когда эти школы здесь появятся. А вот про Барботту сомневаюсь…       Жиль не унимался: «Я безумен, как безумен олень, средь осенних древес золотых, одинок я, как подрубленный пень, без ветвей, цветов и листьев густых…»       Бедные олени. Бедный я. Впереди блеснула вода — сейчас он опять затянет про ненужность и самоубийство. Даже у меня есть предел! Пень, значит? Будет ему пень!       У меня не настолько пронзительный голос, а что со слухом — я понятия не имею, как-то не доводилось уточнить, но сейчас мне было глубоко всё равно. Если плохо пою — придётся Жилю потерпеть, я же его терпел!       Так что я, не дожидаясь очередного запева Понси, затянул сам: «Осенью дождливой, в серый день, Проскакал по городу мой пень, Он бежал по гулкой мостовой Шелестя корнями и листвой. Вернись ко мне, мой пень, По моему хотенью. Убей меня, мой пень, Предай меня забвенью. В болота иль в овраги, На дно, где лишь коряги, Туда, где нет любви, Мой верный пень!»       Понси вылупился на меня, хватая ртом воздух. Что, не нравится?! Это ещё не конец! Дорога как раз подошла вплотную к обрыву, в таких местах Понси начинал твердить о самоубийстве, и я не собирался выслушивать это в очередной раз. «Он бежал, и стук его корней Сердце биться заставлял быстрей, И казалось, будто бы над ним Становилось небо голубым. Вернись ко мне, мой пень, По моему хотенью. Убей меня, мой пень, Предай меня забвенью. В болота иль в овраги, На дно, где лишь коряги, Туда, где нет любви, Мой верный пень!»       Понси забулькал и пошёл пятнами. Это тоже ещё не конец! Кто-то рядом фыркнул, кто-то хохотнул. «Отчего же мир наш так жесток? Отчего же гений одинок? Почему завистников полно? Не понять им гений все равно! Неси меня, мой пень, Ведь у меня харизма! Не просто я поэт, Я — основатель пнизма! Пускай погибнет гений, Но сотни поколений Воздвигнут в память мне Огромный пень!»       Понси перекосило от возмущения. Я ухмыльнулся ему в лицо и внутренне приготовился к пронзительному визгу, возмущениям и жалобам, но тут вокруг грохнуло хохотом. Ржали все, ехавшие рядом, Понси действительно надоел не только мне.       — А не так и плохо вы поёте, Ричард, — ой, монсеньор?! Алва, не замечая моего замешательства, продолжил, обращаясь уже к Понси: — Корнет Понси! Если я ещё раз услышу разговоры о самоубийстве, вы отправитесь в ближайший приют для умалишённых. Вы меня поняли?       Понси уныло кивнул. Первый маршал тронул коня, снова направляясь в головы колонны. Я улыбнулся. Если я ничего не путаю — в книге Алва вышвырнул Понси в Данар, но сейчас он, видимо, решил, что хватит с него и моей песни. Страдалец всё равно заткнулся, пытаясь придавить меня очень укоризненным взглядом, но совесть моя хранилась в другом месте, не в том, куда пытался надавить поклонник пней. Возмущаться вслух он, видимо, не рисковал, поскольку едущие рядом всё ещё пофыркивали и похохатывали. Кажется, моя песня им понравилась всё-таки больше жилевских завываний.

***

      Остановиться Алва решил в Фрамбуа, как и в книге было. Этот, хм, посёлок городского типа… В общем, судя по виду улицы и количеству гостиниц и харчевен на ней — жили тут за счёт путешественников. Каких только названий не было! «Ощипанный павлин» — почему ощипанный-то? «Четыре охотника», «Зелёная карета» — ну, эти ещё хоть относительно понятны. «Любезный кабан» — а можно не в эту?! Тем более кабан на вывеске был отнюдь не в жареном виде, как следовало ожидать от харчевни, а подозрительно напоминал моего гербового зверя. «Талигойская звезда» — Марианна?! Нет, на вывеске была нарисована хрупкая голубоглазая девушка в почти анимешном стиле.       Странная вывеска для придорожной гостиницы. Я недоумённо перевёл взгляд на Алву, привычно ожидая комментариев, но герцог только усмехнулся и повернул коня к воротам. Трактирщик, вышедший посмотреть на проезжающих вместе с прочими жителями Фрамбуа, ринулся навстречу с ошарашенным выражением лица.       — Любезный, — поинтересовался Алва, — вы в состоянии приютить до утра ораву военных?       — Монсеньор, — хозяин «Талигойской звезды» запинался от неожиданности, — я… У меня восемь хороших комнат… Очень хороших, но, монсеньор… Понравится ли вам?       — Моему оруженосцу приглянулась вывеска, — сообщил Рокэ, слезая с коня, — а мы не так уж и прихотливы. Тех, кому не хватит места у вас, отправьте к соседям, за которых можете поручиться. Как вас звать?       Если вспомнить, чем Рокэ питался во время кампании и где спал — вот несомненно… Что-то же было про эту «Талигойскую звезду» в книгах, но что? Вспоминать у меня не было времени — Рокэ уже выяснил имя трактирщика: «обычно вас зовут папаша Эркюль, верно?», договорился о вине и отправил меня устраивать коней.       Ещё бы он не отправил! Двое дюжих конюхов дёрнулись было помочь, но Моро традиционно окрысился на незнакомцев, мне же снисходительно позволил взять себя под уздцы и проводить в конюшню. Конюшня была хорошая, двери денников крепкие, но я от греха подальше устроил Моро в самом дальнем, а рядом поставил свою спокойную умничку, к которой четвероногое чудище было уже привыкшее. Убедившись, что корм и воду они получили и никого не пришибли в процессе (ну в Соне-то я был уверен, а вот от Моро всего можно было ожидать), я поднялся к монсеньору и обнаружил его в обществе Эмиля Савиньяка и жареного ягнёнка. Рокэ был весел и расслаблен, и это оказалось заразным — он решил вспомнить Лаик, и от его рассказов о войне с Арамоной хохотали мы оба. Потом заговорил Савиньяк — ему тоже оказалось что вспомнить о временах «загона». Не зря, не зря Арно заявлял, что, мол, его братья ему рассказывали…       Но! У меня была история о Сузе-Музе! Не знаю, что из неё рассказывал Арно брату, но монсеньору я не рассказывал ничего, а он мог знать разве что историю про вертел, так что…       Рассказать я успел немного. Когда я встал из-за стола, чтобы показать, как прыгал над книгой вляпавшийся Арамона, то бросил взгляд в окно, и всё хорошее настроение как водой смыло. Как я мог забыть! Делегация, кошек Леворукого им навстречу, Людей Чести с почестями!       — Ричард? — непонимающе глянул на меня Рокэ и развернулся к окну. Подозреваю, меня до этого перекосило примерно так же.        — Из Олларии, — мрачно озвучил Рокэ для сидевшего далеко от окна Эмиля. — Надо полагать, торжественная встреча. Только Ариго нам здесь и не хватало.       Ги Ариго там был. Во всём своём великолепии, в парадном мундире и на парадном коне. (Да, я уже научился различать линарцев и морисков. Но, подозреваю, это был мой предел относительно лошадей.) Ещё там был кто-то из Манриков… а, поднял голову — Фридрих Манрик, мастер церемоний. Лионель Савиньяк опознаётся влёт, за ним Килеан-ур-Ломбах (представляю, как этот «рад»), дальше вроде только гвардейцы.       Рокэ скривился, плеснул себе вина и разом заглотил, помянув закатных тварей. А я? Что я должен делать? Так… так… герцог Окделл, Человек Чести, должен быть рад и удивлён, вот это и изображаем. Улыбочку… Скажите «сыр»!       Скрипят ступеньки, и на пороге возникает Ги Ариго, радостно улыбающийся нам. Учись, Окделл!       — Талиг счастлив приветствовать своих героев. Надеюсь, дорога не показалась вам слишком утомительной?       — Все было так хорошо, — да, Рокэ мог позволить себе высказывать и демонстрировать то, что думает, — и тут появились вы!       Я стою за плечом монсеньора, как положено приличному оруженосцу, и старательно улыбаюсь, отражая улыбки стоящих передо мной. Вот, вот у кого учиться надо! Рассказывают Ворону о почестях, ждущих героя небывалой войны, и улыбаются так, будто рады и счастливы! Хотя — я уверен — убили бы…       Ой. Ой. А ведь будет, будет какое-то покушение в столице, уже после церемонии, перед въездом в особняк… нет, не думать, не сейчас, улыбаться, улыбаться! Я счастлив, а особенно счастлив видеть Людей Чести!       Уф, Ги Ариго речь закончил… доклад окончил… заслушаем начальника транспортного цеха? А, нет, очередь Ворона.       — Я благодарен его величеству за оказанную мне честь, — серьёзно и чётко отвечает Алва, — но я её заслуживаю не больше, чем другие офицеры и солдаты вверенной мне армии.       У победы много отцов — но многие ли, как Рокэ, вспоминают о своих солдатах?       — О, разумеется, — старательно улыбается Ариго (интересно, знает ли он уже о Феншо?), — не будет забыт ни один из ваших людей. Или вы хотите кого-то отметить особо?       Алва уверенно кивает.       — Отличились все, но есть те, без которых наши успехи были бы немыслимы. Это его преосвященство епископ Бонифаций, а также присутствующий здесь генерал от кавалерии Эмиль Савиньяк, сопровождающий бакрийское посольство генерал Жан Шеманталь, который прибудет в Олларию примерно через неделю, оставшиеся в Тронко генерал от артиллерии Курт Вейзель, генерал от кавалерии Хорхе Дьегаррон и полковники Орасио Бадильо и Клаус Коннер. Я готов представить сведения об их заслугах.       Ариго старательно улыбается. Ни капли фальши не вижу, или это я плохо смотрю?       — Я не сомневаюсь, что Его Величество…       Пошла говорильня дальше. Держу на лице счастливую улыбку, блуждаю взглядом по лицам. Надеюсь, достаточно убедительно получается изобразить, что я им рад и вообще счастлив по гроб жизни, что они тут… Что?       — Отдельно мне хотелось бы назвать герцога Окделла, сбившего из пушки вражеское знамя. Насколько мне известно, за подобные заслуги во время Двадцатилетней войны представляли к ордену Талигойской Розы.       Какое знамя? А, «солнышко» за знамя пошло. Мда. Заслуга. Зачем-то же Рокэ понадобилось об этом упомянуть? Спрошу потом…       — Их Величества будут счастливы узнать о подвиге Ричарда Окделла, — Ги Ариго уставился на меня с (вроде бы) одобрением. Улыбаюсь ещё шире, я счастлив, счастлив и горд! Держись, Окделл, такой вот бой — он трудный самый. Держись за воздух, Повелитель Скал, не сможешь — Алва останется без одного из Повелителей.

***

      –…Я поднимаю этот кубок за его величество Фердинанда, её величество Катарину и за королевство Талиг, — провозглашает Рокэ Алва, завершая приём. Ещё не поздно, но завтра всех ждёт ранняя дорога и приветственные церемонии, чтоб их… Гости без лишних слов (ура!) расходятся по трактирам Фрамбуа, которые хозяева и прибывшие из Олларии слуги пытаются превратить в жилище, достойное знатнейших вельмож королевства.       Только в нашей гостинице спокойно — монсеньору ничего такого не требуется, остановившемуся тут же Эмилю Савиньяку — тоже, мне так тем более.       Собственно, близнецы Савиньяки решают задержаться — Лионель решает рассказать о том, как выглядело чтение донесения Проэмперадора Варасты перед Советом и всякими там… личностями. Но они к Ызаргам Чести не относятся, и я могу расслабиться.       Монсеньор думает так же и небрежно взмахивает рукой:       — Садитесь, Ричард, и выдыхайте. Ну как, рады встрече с Людьми Чести?       Издеваться изволите, монсеньор? Ну я ж вам!..       — Так это, наверное, та примета сработала, с птицами, — заявляю я с самым невинным выражением лица. — Кагета за орлана пошла, молодого и дурного, а вот теперь и всякие… интересующиеся понабежали. Как думаете, монсеньор, похоже?       Алва запрокидывает голову и хохочет. Оба Савиньяка смотрят на него с недоумением. Ну ладно Лионель, а Эмиль что, не в курсе?.. Хорошо всё-таки, что у них разные мундиры. Катершванцев я приучился различать, но с ними я жил бок о бок и общался с самого начала.       — Значит, Ричард, — говорит, отсмеявшись, Рокэ, — вы считаете, что они тоже были частью приметы?       — Я не верю в такие приметы, монсеньор, — напоминаю ему серьёзно, — но если бы верил — сказал бы, что ызарги были самой важной частью.       — А вот думаю, сейчас и узнаем, — задумчиво откликается Рокэ. — Ли, расскажи-ка, как выглядело чтение моего донесения.       Сижу тихо-тихо, но монсеньор всё равно на меня косится во время рассказа. Ждёт чего-то, что ли? Я и так знаю, что он великолепен, а теперь в этом убедились все. Ах, какая прелесть! Особенная прелесть — прецедентное, так его, право, по которому Гайифа, когда-то вставшая на сторону Дриксен, разрушивших дамбы с намного более плохими последствиями, не может выдвигать никаких претензий Бакрии, пока не признает вину Дриксен в разрушении Марагоны. Не знаю, был ли Рокэ в курсе той давней истории, я вот таких подробностей не помню, даже если они и упоминались в книге, но, если был и вспомнил…       Ах, какой был бы король у Талига! Я понимаю Сильвестра. Но Алва не хочет — значит, пожелания Сильвестра пойдут лесом, а мне нужно быть втройне осторожнее. Я не имею права подставить Рокэ своей глупостью.       — Спасибо, Ли, — кивает Рокэ, дослушав историю. — Напомни мне потом рассказать вам обоим эту спорную примету, а заодно и очаровательную притчу про Создателя, который не привязывает лошадей. Обсудим и примету, и притчу.       Краснею. Вот надо же было ему вспомнить!       — Или, — внезапно говорит Рокэ, — если вы готовы потратить сейчас время сна на это — можем подняться в комнату и обсудить это там.       Близнецы переглядываются, и Лионель медленно качает головой:       — Нет, Росио, подождёт твоя примета до другого вечера.       — Ну вот и всё, — говорит Алва, когда Савиньяки уходят. Я растерянно смотрю на него. Что — «всё»? Война закончилась ещё когда, а почести только начинаются…       — Монсеньор, спальни готовы, — на пороге мнётся папаша Эркюль с подсвечником. — Позвольте вас проводить…       Мы поднимаемся по поскрипывающей лестнице. Трактирщик распахивает двери, поспешно объясняя:       — Это лучшая комната, монсеньор. Молодой господин будет спать в комнате справа.       Рокэ кивает:       — Спасибо, любезный. Принесите ужин для молодого господина, а мне — вина и можете быть свободны.       — Если я понадоблюсь, то только позвоните, — улыбается трактирщик.       — Разумеется. — Алва взмахом руки указывает мне на кресло: — Садись, Ричард, в ногах правды нет. Впрочем, в чём она есть, никто не знает.       Опускаюсь в кресло с изрядной долей облегчения. Мне пришлось выпить несколько бокалов на пустой желудок, и голову уже ведёт.       Сидим в недолгом молчании, пока папаша Эркюль не приносит заказанное — гору холодного мяса, сыр, хлеб и два кувшина кэналлийского, получает очередной талл и уходит счастливый по уши.       Я не тороплюсь заговаривать, но, когда мы заканчиваем ужин, и Алва лично наливает вино не только себе, но и мне (куда мне? Я уже успел выпить и так!), становится ясно, что дальше тянуть нельзя, а то меня попросту напоят, а завтра и так тяжёлый день.       — Монсеньор, — озвучиваю я основной свой вопрос, — зачем вы сказали про знамя? Ведь его сбили вы, а не я!       — Ричард, — неожиданно серьёзно откликается Рокэ, — дело не в этом дурацком шаре, никак не могу вспомнить, как он называется, а в том, что ты именно тогда стал воином. Тут ошибиться невозможно, так что награду ты заслужил.       О. Вот как. Но по моему скромному мнению — воином я так и не стал… Думаю — лучше в этом признаться сразу, чем потом не выдержать возложенной на меня как на воина ответственности. Качаю головой:       — Простите, монсеньор, но, кажется, вы обо мне слишком хорошего мнения. Воина из меня так и не получилось.       — Вот как? — Рокэ с усмешкой заламывает бровь. — А как же «мне следует доказывать свою верность Талигу»? Да и в бою ты не прятался ни за меня, ни за Эмиля.       Вздыхаю. Там, где я когда-то жил, два года (позже — год, но не это важно) в армии служил почти каждый мужчина. Но они не становились от этого воинами!       Даже если у меня не останется другого выхода, кроме службы в армии, вряд ли я стану по-настоящему воином. Военным — да, но воином…       — Преинтересные рассуждения, Ричард, — с усмешкой салютует бокалом Рокэ.       Да прекращу я когда-нибудь при нём думать вслух или нет?! Кажется, вина уже было многовато, зачем я выпил тот бокал, что он мне сейчас налил…       — И тем не менее, — снова серьёзнеет Рокэ, — тебя смущает, что тебе не нравится война? Успокойся, она мало кому нравится. А если ты думаешь, что воинами могут зваться только те, кто видит своё единственное призвание в войне, причём за родину, а не за деньги… Ведь так ты думаешь?       Я вздрагиваю от острого взгляда. Рокэ, кажется, вино не берёт вовсе. И… я же ничего не сказал, как он понял, что именно так я думаю?!       — Да, монсеньор, — откликаюсь несколько хриплым голосом. Я же уже решил приложить все усилия, чтобы как можно меньше врать и умалчивать, верно? Это единственный способ завоевать его доверие.       — Крайне высокие у тебя требования, Ричард, — почему-то грустно смеётся Рокэ. — Но тем не менее — ты был в этом бою, сражался храбро против многократно превосходящего противника, и твоим выстрелом из пушки был сбит тот шар. У тебя ещё будут сражения, за которые тебе никто не скажет спасибо, и тогда ты вспомнишь Дараму и свою первую награду. И станет чуточку легче.       Выпаливаю прежде, чем успеваю задуматься:       — Вряд ли за кем-то ещё я рискну сунуться в настолько неравный бой. Вы сами сказали, что у меня крайне высокие требования — а равных вам просто нет!       — Посмотрим, долго ли будут идти рядом наши кони, Ричард Окделл. — Алва почему-то мрачнеет и снова тянется за кувшином. — Тебе понравилась вывеска папаши Эркюля?       Растерянно моргаю, пытаясь ухватить мысль после столь резкой смены темы. Он мне что, не поверил? А что там с вывеской? А, девушка...       — Очень красивая девушка на ней нарисована, монсеньор. Даже странно для придорожной гостиницы.       Алва криво усмехается.       — Фрамбуа — один из двенадцати городов, оспаривающих право на святую Октавию. Я имею в виду олларианскую святую и мою прапрапрабабку. Эсператисты считают ее шлюхой и винят во всех смертных грехах, но двое мужчин, превративших Талигойю в Талиг, на нее и в самом деле молились… Странно, трактирный мазила нарисовал ее такой, какой она была в ранней юности. Вряд ли он видел портрет, скорее всего, как-то догадался…       Я круглый идиот! Я же видел икону Октавии в домашней часовне в особняке Алва, монсеньор же разрешил мне туда ходить! И на вывеске она действительно немножко похожа… Стыдно-то как, а… И никогда я её шлюхой не считал, даже тогда, когда не помнил ни себя, ни книг! А после того, как вспомнил — тем более не считал.       — Кажется, плохой из меня эсператист, монсеньор, — потупясь, подвожу итог весьма сумбурным размышлениям. — Кошек люблю, а история Октавии мне вообще всегда казалась сказкой. Ну такой, очень детской, где женятся исключительно по любви, вопреки всем преградам и всё такое…       — А как же разорванная помолвка с племянницей Эктора Придда? — голос у Алвы спокойный и вроде снова чуть насмешливый.       Осторожно поднимаю глаза. Вроде не злится, но смотрит очень внимательно. Задумываюсь, пытаясь сформулировать получше. Рокэ спокойно ждёт ответа.       — Знаете, монсеньор… Есть такое высказывание, не помню, чьё: «Не решаетесь повторить — завидуйте молча!» Быть может, не только Алва хотели бы жениться по любви, а не по договорённости, но вряд ли многим хватало на это смелости.